АРИСТОТЕЛЬ. — Але в рід богів не можна перейти нікому, хто не був філософом і не помер цілком чистим,— нікому, хто не прагнув до пізнання

Теэтет

ПЛАТОН

Федон

— Але в рід богів не можна перейти нікому, хто не був філософом і не помер цілком чистим,— нікому, хто не прагнув до пізнання. Тим-то, мої друзі, Сіммію і Кебете, справжні філо­софи утримуються від будь-яких тілесних бажань, не піддаються під їх владу, володіють собою, не боячись розорення і вбогості, на відміну від більшості людей, зокрема грошолюбів. Філосо­фам, на відміну від владолюбців і шанолюбців, нічого боятися ганьби та безчестя, які приносить нечесне життя; вони недо­сяжні для пристрастей.

— Інша поведінка їм аж ніяк би не личила! — зауважив Кебет.

— Так, справді не личила б, клянусь Зевсом. Тому, Кебете, всі, хто скільки-небудь турбується про свою душу, а не догоджає тілу, легко розлучаються із усіма пристрастями, не піддаючись на їхні спокуси. Вони впевнено йдуть наміченою дорогою, бо знають, куди їм прямувати й що не слід діяти всупереч філо­софії та відтягувати звільнення й очищення, які вона пропо­відує. Вони звертаються до неї і йдуть за нею, хоч би куди вона їх повела.

— Як це розуміти, Сократе?

— Зараз поясню. Ті, хто прагне до пізнання, добре знають; коли філософія бере під опіку їхню душу, то душа є міцно зв'язана з тілом і змушена розглядати буття не безпосередньо, а через тіло, немов через грати в'язниці, перебуваючи в цілко­витому неуцтві. Усвідомлює філософія і страшну силу цієї в'яз­ниці, в якій тримають душу пристрасті. 1 в'язень сам пильнує, щоб часом не розімкнулися його кайдани. Так ось, повторюю, люди, які прагнуть пізнання, добре знають, у якому стані пе­ребуває їхня душа, коли філософія бере її під свою опіку й спокійними умовляннями намагається визволити її, доводячи, наскільки оманливе пізнання за допомогою зору, слуху чи інших відчуттів, і радить триматися осторонь їх, користуватися ними лише в крайній необхідності, а зосередитись, зібратися в собі самій і вірити тільки собі, коли, сама в собі, вона думає про те, що існує саме собою. А те, що вона пізнала б за по­середництвом чогось іншого, хай того не вважає істиною. Сюди належить усе те, що сприймається чуттям, зокрема зором, а те, що споглядає душа, доступне тільки розуму і безтілесне. Ось такому визволенню душа справжнього філософа не вважає до­цільним опиратись і тому уникає радощів і жадань, не підда­ється смуткові й страху, наскільки це можливо, усвідомлюючи, що коли хтось сильно сумує, або радіє, або боїться, або охоп­лений нестримним прагненням, той страждає не тільки від ве­ликого лиха, якого міг би сподіватися, — наприклад, що за­хворіє або розтринькає гроші, догоджаючи своїм пристрастям,— але й від найнепоправнішої з усіх бід, до того ж навіть не усвідомлюючи глибини нещастя.

— Що ж це за лихо, Сократе? — запитав Кебет.

— Ось у чому воно полягає: немає людини, чия душа, відчу­ваючи сильну радість або сильну скорботу, не вважала б те, що викликає в неї ці почуття, вкрай очевидним й істинним, хоч воно і не так. Головним чином це стосується видимих речей. Чи не так?

— Так воно і є.

— А хіба в такому стані тіло не сковує душі особливо міцно?

— Тобто як?

— А ось як: будь-яка радість або скорбота прибивають душу ніби цвяхом до тіла, простромлюють її і роблять немов тілес­ною, через що вона вважає істиною все, що їй підкаже тіло. А коли душа почне розділяти з тілом його почуття й уподобання, вона, мені думається, неодмінно засвоїть його правила й звички, так що ніколи не зможе прийти в Аід чистою; вона завжди відходить переповнена тілесним началом і через те незабаром потрапляє в інше тіло, і, немов посіяне зерно, пускає парості. Ось так вона втрачає право спілкуватися з божественним, чис­тим і незмінним.

— Чистісіньку правду кажеш, Сократе,— промовив Кебет.

— Саме завдяки цьому, Кебете, добропорядні й мужні ті, хто щиро прагне до пізнання, а не ті, кого славословить юрба. А може, ти інакше думаєш?

— Ні, саме так.

— Десь так, як ми говорили, буде розмірковувати душа філо­софа. Вона не вважає, буцімто філософія зобов'язана звільнити її, а тоді сама вона, звільнена філософією, зможе знов віддатися втіхам і журбі і знов накласти на себе ті ж самі кайдани: немов Пенелопа, виконувати даремну роботу, розпускаючи готову тканину. Ні, вносячи у все спокій, ідучи за розумом і постійно ним керуючись, споглядаючи істинне, божественне й незапере­чне і живлячись цим, душа вважає, що саме так треба жити, В а після смерті — сполучитися з тим, що з нею споріднене, раз і назавжди звільнившись від людських бід. Закінчивши так жит­тя, вона може не боятися нічого поганого, їй нема чого три­вожитися, коли 6 при розлученні з тілом вона не розпалася, коли б її вітри не розвіяли, не понесли бозна-куди, аби з неї ніде нічого не залишилося.

Відскановано: Платон. Теэтет // Сочинения в 2 т. – с. 268-270

<…>

Сократ. Ну что ж, если тебе угодно, давай поговорим о корифеях, ибо что можно сказать о тех, кто философией занимается без особого рвения? Эти же с ранней юности не знают дороги ни на гору, ни в суд, ни в Совет, ни в любое другое общественное собранно. Законов и постановлений, устных и письменных, они в глаза не видали н слыхом не слыхали. Они не стре­мятся вступить в товарищества для получения долж­ностей, сходки и пиры и ночные шествия с флейтист­ками даже и во сне им не могут присниться. Хороше­го ли рода кто из граждан или дурного, у кого какие неприятности из-за родителей, от мужей или от жен — все это более скрыто от такого человека, чем сколько, по пословице, мер воды в море. Ему не известно даже, что он этого не знает. Ибо воздерживается он от этого вовсе не ради почета, но дело обстоит так, что одно лишь тело его пребывает н обитает в городе, раз­ум же, пренебрегши всем этим как пустым и ничтожным, парит надо всем, как у Пиндара, меря просторы земли, спускаясь под землю и воспаряя выше небес­ных светил, всюду испытывая природу любой вещи в целом н не опускаясь до того, что находится близко.

Феодор. Что ты имеешь в виду, Сократ?

Сократ. Я имею в виду Фалеса, Феодор. Рас­сказывают, что когда он, наблюдая небесные светила и заглядевшись наверх, упал в колодец, то какая-то фракиянка, миловидная и бойкая служанка, посмея­лась над ним, что-де он стремится знать, что на небе, того же, что рядом и под ногами, не замечает. Эта на­смешка относится ко всем, кто бы ни проводил свой век в занятиях философией. В самом деле, от такого человека скрыто не только что делает его ближайший сосед, но чуть ли и не то, человек он или еще какая-то тварь. А между тем он доискивается, что же такое человек и что подобает творить пли испытывать его природе в отличие от других, и крайне этим озабочен. Ну как, теперь ты постигаешь, о чем я говорю?

Феодор. Да, и ты говоришь правду.

Сократ. Так вот, такой человек, общаясь с кем-то частным образом или на людях, — например, как мы прежде говорили, когда ему приходится в суде или где-нибудь еще толковать о том, что у него под ногами и перед глазами, — вызывает смех не только у фракиянок, но и у прочего сброда, на каждом шагу по неопытности попадая в колодцы и тупики, и эта ужас­ная нескладность слывет придурковатостью. Когда дело доходит до грубой ругани, он не умеет никого уяз­вить, задев за живое, потому что по своей беспечности не знает ни за кем ничего дурного, и в растерянности своей кажется смешным. Когда же иные начинают при нем хвалить других или превозносить себя, то он, не притворно, а искренне забавляясь всем этим, обнару­живает свою простоту и производит впечатление дура­ка. Славословия тиранам или царям он слушает так, как если бы хвалили пастухов, тех, что пасут свиней, овец или коров, за богатый удой, с той только разницей, что людской скот, как он считает, пасти и доить труднее н хлопотливее; при этом, считает он, пастырь, учредивший свой загон на холме за прочной стеной, по недостатку досуга неизбежно бывает ничуть не менее дик и необразован, чем те пастухи. Когда же наш фи­лософ слышит, что кто-то прикупил тысячу плетров или же приобрел еще более удивительные сокровища, то для него, привыкшего обозревать всю землю, это — самая малость. Если же воспевают знатный род, что-де кто-то насчитывает семь колен богатых предков, то он считает это сомнительной похвалой недалеких людей, которые по своей необразованности не могут охва­тить взором все страны и все времена и сообразить, что у каждого были несметные тысячи дедов и праде­дов, среди которых не раз случались богачи и нищие, цари и рабы, варвары и эллины у кого угодно. Ему кажется нелепым и пустяшным, когда кто-то гордится списком в двадцать пять предков и возводит свои род к Гераклу и Амфитриону, потому что и Амфитрионов предок в двадцать пятом колене был таков, какая вы­пала ему участь, равно как и предок этого предка в пятидесятом колене, н ему смешна и людская несооб­разительность и неспособность расстаться с суетностью неразумной души. Во всех этих случаях такой человек бывает высмеян большинством, которому кажется, что он слишком много на себя берет, хотя не знает прос­тых вещей и теряется в любых обстоятельствах.

Феодор. Именно так и бывает, Сократ.

Сократ. Когда же, друг мой, он кого-нибудь повлек бы ввысь и кто-нибудь от вопросов «какую я те­бе—или ты мне — причинил несправедливость?» по­желал бы перейти к созерцанию того, что есть справед­ливость или несправедливость сама по себе и чем они отличаются от всего прочего н друг от друга, а от во­просов о том, счастлив ли царь своим золотом, — к рас­смотрению того, каково в целом царское и человече­ское счастье или несчастье и каким образом человече­ской природе надлежит добиваться одного или избегать другого, — когда этому мелкому человечку с лукавой и сутяжной душой придется отдать себе отчет во всех и подобных вещах, он явит совсем противоположный образ. Свисая с головокружительной высоты и взирая сверху вниз, страдая в таком положении с непривычки, теряясь и бормоча что-то, этот, однако, не возбуж­дает смеха ни у фракиянок. ни у прочего темного люда, ибо они того не замечают, а забавляет это всех тех, кто получил воспитание, противоположное этому, рабскому. Таков характер каждого из них, Феодор, — одного, воспитанного в подлинном свободном досуге (его ты зовешь философом, которому не зазорно казаться про­стодушным), и он не придает значения, если вдруг ему случится оказаться на рабской службе, своему не­уменью собрать поклажу, сварить обед или произнести льстивые речи, и другого, который все это умеет ис­полнять точно и проворно, зато не знает, как подобает свободному человеку перебросить через плечо плащ или, уловив гармонию речей, достойно воспеть счаст­ливую жизнь богов и людей.

Феодор. Если бы твои слова, Сократ, всех могли убедить так же, как н меня, больше мира и меньше зла стало бы среди людей.

Сократ. Но зло неистребимо, Феодор, ибо непре­менно всегда должно быть что-то противоположное доб­ру. Среди богов зло не укоренилось, а смертную при­роду и этот мир посещает оно по необходимости. Потому-то и следует пытаться как можно скорее убежать отсюда туда. Бегство — это посильное уподобление богу, а уподобиться богу — значит стать разумно справедли­вым и разумно благочестивым. Однако, добрейший мой, не так-то легко убедить большинство, что вовсе не по тем причинам, по каким оно считает нужным избегать подлости и стремиться к добродетели, следует об од­ном радеть, а о другом — нет, чтобы казаться не дур­ным, а добрым человеком. Это, как говорится, бабуш­кины сказки. Истина же гласит так: бог никоим об­разом не бывает несправедлив, напротив, он как нельзя более справедлив, и ни у кого из нас нет иного способа уподобиться ему, нежели стать как можно более спра­ведливым. Вот здесь-то и проявляются истинные воз­можности человека, а также ничтожество его и бесси­лие. Ибо знание этого есть мудрость и подлинная добродетель, а незнание — невежество и явное зло.

Дата добавления: 2015-05-22