Нить Ариадны 5 страница

Всемогущий и всесильный Заир рождается вместе с каждым представителем рода человеческого, набирает силу в детстве, навязывает свои правила и законы, которые становятся непререкаемыми:

Непохожие на нас люди – опасны, они претендуют на наши земли и наших женщин.

Мы должны обзаводиться семьями, рожать детей, воспроизводить потомство.

Любовь так мала, что ее едва хватает на одного человека и – ну вы подумайте! – любая попытка сказать, что сердце – больше, считается запретной.

Вступая в брак, мы обретаем права на обладание плотью и душой другого человека.

Надо работать, даже если работа вызывает у тебя омерзение, потому что мы – часть организованного общества, а если каждый будет делать, что ему заблагорассудится, мир рухнет.

Надо покупать драгоценности – они указывают на нашу принадлежность к определенному племени, подобно тому как пирсинг – на принадлежность к другому.

Надо быть остроумным и с иронией относиться к тем, кто выражает какие бы то ни было чувства: для племени опасно, если один из его членов не скрывает то, что у него на душе.

Надо изо всех сил избегать слова «нет», потому что больше любят людей, говорящих «да», – и это позволяет нам выжить на вражеской территории.

Надо помнить: то, что подумают другие, важнее чувств, которые испытываем мы.

Никогда не устраивай скандалов – привлечешь внимание враждебного племени.

Будешь вести себя не как все – будешь изгнан из племени, потому что ты можешь заразить других и тем самым внести разлад в то, что налаживалось с таким трудом.

Всегда надо думать о том, как получше обставить свою пещеру: если сам не знаешь – позови дизайнера по интерьерам, и уж он позаботится о том, чтобы все оценили твой изысканный вкус.

Надо есть трижды в день, даже если не испытываешь голода; надо поститься, если твоя фигура нарушает общепринятые стандарты, – пусть ты и умираешь от голода.

Надо одеваться так, как предписывают журналы мод, заниматься любовью с охотой или без, убивать во имя неприкосновенности границ, мечтать, чтобы время до пенсии прошло поскорее, ходить на выборы, жаловаться на дороговизну, менять прическу, злословить по адресу тех, кто непохож на нас, ходить в церковь по воскресеньям, или по субботам, или по пятницам, смотря по тому, какую веру ты исповедуешь, и там просить у Бога прощения за грехи и надуваться гордостью оттого, что ты знаешь истину, и презирать соседнее племя, поклоняющееся ложным богам.

Дети должны идти по нашим стопам – мы старше и лучше знаем жизнь.

Надо иметь университетский диплом, даже если никогда не устроишься на работу по специальности, которую тебе навязали.

Надо изучать предметы, которые тебе никогда не понадобятся, только потому, что кто-то счел, что алгебра, тригонометрия, кодекс Хаммурапи – важны.

Нельзя огорчать родителей, потому что это значит отречься от всего, что дарует нам удовлетворение.

Музыку слушать негромко, говорить вполголоса, плакать тайком, ибо аз есмь Заир Всемогущий, определяющий правила игры, ширину железнодорожной колеи, суть понятия «успех», то, как надо любить, и важность возмещения убытков.

***

Мы забрели в фешенебельный квартал и остановились перед довольно шикарным зданием. Кто-то набрал код на входной двери, и мы поднялись на третий этаж. Я ожидал встретить там снисходительных родителей одного из членов стаи – терпимо относящихся к его времяпрепровождению, раз уж он – при них и все под контролем. Но в квартире – она принадлежала Лукреции – было темно. Лишь потом, приглядевшись, я увидел большую и совершенно пустую комнату с камином, который, судя по всему, не разжигали уже многие годы.

Юноша двухметрового роста, носивший длинный габардиновый плащ и смастеривший из своих белокурых волос прическу, подобную той, какую носили индейцы племени сиу, вышел на кухню и вернулся с зажженными свечами. Все кружком уселись на полу, и в первый раз за весь вечер мне стало страшно – показалось, что сейчас будет разыгран эпизод из фильма ужасов: начнется какой-то сатанинский ритуал, жертвой которого станет беспечный, ни о чем не подозревающий чужак.

Михаил был бледен, глаза его блуждали – и от этого беспокойство мое усилилось. Было похоже, что у него вот-вот начнется припадок – а знают ли все эти люди, как следует вести себя в подобной ситуации? Не уйти ли мне, пока не случилось что-нибудь непоправимое?

Что ж, это было бы самое мудрое решение, вполне согласующееся с тем миром, где я был знаменитым писателем, который толкует о духовности и, стало быть, обязан подавать другим пример. Да, если бы я был разумен, то научил бы Лукрецию в начале приступа чем-нибудь прижать язык Михаилу, чтобы он не задохнулся. Ясно, что она и без меня знает это, но в мире последователей Заира нет места случайностям, ибо мы должны быть в ладу со своей совестью.

И я бы поступил так, если бы недавно не попал под мотоцикл. Однако теперь моя личная история утратила свою значительность. Она перестала быть историей и снова сделалась легендой, приключением, путешествием вовнутрь и за пределы моего естества. Я снова очутился во времени, когда все вокруг меня преображалось, и хотел, чтобы так продолжалось до конца дней моих (я вспомнил о том, какая надпись должна была красоваться на моем надгробье: «Смерть застала его в живых»). Я тащил с собой былой опыт, который помогал мне реагировать стремительно и точно, но ведь я не занимался тем, что перебирал в памяти уроки прошлого. Не станет же воин в разгар сражения замирать с занесенным мечом в руке, решая, какой удар нанести?! Его убьют в мгновение ока.

И воин, обитавший во мне, решил, не тратя времени на раздумья, что надо остаться. Надо продолжить эксперимент сегодняшнего вечера, хотя и было уже поздно, хотя я был нетрезв и утомлен, и боялся, что Мари будет недоумевать, тревожиться или сердиться. Я сел рядом с Михаилом, приготовясь в случае чего действовать без промедления.

И заметил, что он может управлять своими припадками! Вскоре он успокоился, и глаза, перестав блуждать, приняли прежнее выражение – то самое, какое появлялось в них, когда он, одетый в белое, выходил на сцену в ресторане.

– Начнем, как всегда, с молитвы, – сказал он.

И все, кто находился в комнате, – все эти агрессивные, пьяные маргиналы закрыли глаза, взялись за руки. Даже две немецкие овчарки притихли в углу.

– Госпожа, когда я гляжу на машины, на витрины, на людей, что не смотрят ни на кого, на здания и на памятники, я замечаю в них Твое отсутствие. Сделай так, чтобы мы могли вернуть Тебя.

Все продолжили хором:

– Госпожа, мы узнаем Твое присутствие в испытаниях, через которые проходим. Помоги нам не дрогнуть. Дай нам вспоминать Тебя со спокойной решимостью даже в те минуты, когда бывает трудно допустить, что мы любим Тебя.

Я заметил, что у каждого где-нибудь на одежде был один и тот же символ:

Он мог быть брошкой, металлическим украшением, вышивкой или просто рисунком, сделанным на ткани обыкновенной ручкой.

– Хочу посвятить эту ночь тому, кто сидит по правую руку от меня. Он сел рядом, потому что хочет защитить меня.

Как он догадался?

– Это хороший человек: он понял, что любовь преображает, и позволил ей преобразить себя. Он все еще несет в душе тяжкое бремя личной истории, но все же пытается освободиться от него и потому находится среди нас. Он – муж той всем нам известной женщины, которая оставила мне на память о себе и как талисман вот эту реликвию. – Михаил достал из кармана лоскуток с запекшейся на нем кровью. – Мы никогда не узнаем, какой солдат носил эту форму. Перед смертью он попросил эту женщину: «Разорви ее и раздай по лоскутку каждому, кто верит в смерть и потому способен жить так, словно каждый день – последний. Скажи им, что я только что увидел Смерть в лицо – пусть они не боятся ее, но и не пренебрегают ею. Пусть ищут единственную истину – Любовь. Пусть живут в согласии с ее законами».

Все с почтением взирали на окровавленную тряпицу.

– Мы родились в эпоху мятежа. Мы с воодушевлением посвятили себя ему, мы рисковали жизнью и молодостью – и вдруг испугались: первоначальная радость стала сменяться усталостью, монотонностью, сомнениями в собственных силах и способностях, то есть не сумели достойно ответить на тот вызов, что бросает нам жизнь. Кое-кто из нас уже сдался. Нам пришлось столкнуться с одиночеством, пережить крутые и неожиданные повороты, мы падали и, увидев, что никто не спешит нам на помощь, стали спрашивать себя: «А не бесполезны ли все усилия? А стоит ли продолжать?»

Михаил помолчал.

– Стоит! И мы будем продолжать, хоть и знаем, что наша душа – да, она бессмертна! – бьется в паутине времени со всеми ее возможностями и ограничениями. Покуда хватит сил, мы будем высвобождаться из этой паутины. А когда иссякнут силы и мы вернемся к истории, «которую нам рассказывают», то все равно будем вспоминать наши прежние битвы и готовиться к новым. Мы вступим в них, когда условия будут более благоприятными. Аминь.

– Аминь, – отозвались остальные.

– Я должен поговорить с Госпожой, – сказал юноша с «ирокезом».

– Не сегодня. Я устал.

Раздался разочарованный ропот: в отличие от посетителей армянского ресторана эти люди знали историю Михаила, о голосе и о «присутствии». Однако он поднялся и вышел на кухню. Я последовал за ним.

Я спросил, как им удалось раздобыть эту квартиру. Он объяснил мне, что по французским законам любой гражданин имеет право легально пользоваться недвижимостью, ко – торой не пользуется ее владелец. Иными словами, они – «скваттеры».

Мысль о том, что меня ждет Мари, не давала мне покоя. Михаил взял меня за руку.

– Вы сказали сегодня, что уедете в степь. Еще раз прошу вас – возьмите меня с собой. Я должен побывать на родине, пусть хоть ненадолго, но у меня нет денег. Я стосковался по моему народу, я хочу повидать мать, друзей. Я мог бы сказать вам, что знаю от Голоса, что понадоблюсь вам, но это будет не правдой: вы найдете Эстер сами, и ничья помощь вам будет не нужна. Просто мне нужно подзарядиться энергией отчизны.

– Я могу дать вам денег на билет туда и обратно.

– Знаю. Но мне бы хотелось отправиться туда вместе с вами, вместе приехать в городок, где живет Эстер, ощутить на лице прикосновение степного ветра, помочь вам пройти путь, ведущий к женщине, которая любит. Она сыграла – и продолжает играть – очень важную роль в моей жизни. Наблюдая за происходящими в ней переменами, видя ее решимость, я многому научился да и продолжаю учиться. Помните, я говорил о «неоконченных историях»? Мне хотелось бы оставаться с вами рядом до тех пор, пока перед нами не предстанет ее дом. Только тогда я смог бы считать, что этот период ее – моей – жизни завершен. Как только мы увидим дом, я оставлю вас одного.

Не зная, что ему ответить, я решил заговорить о другом и спросил, что же за люди сидят сейчас кружком в соседней комнате?

– Люди, которые боятся, что их постигнет та же участь, что и ваше поколение – поколение людей, мечтавших преобразить мир, но в конце концов сдавшихся на милость «действительности». Мы притворяемся сильными, потому что слабы. Нас еще мало, очень мало, но я надеюсь, что так будет не всегда – люди не могут обманываться бесконечно. Так что же вы мне ответите?

– Михаил, вы знаете, что я всеми силами души стремлюсь освободиться от моей «личной истории». Еще совсем недавно я считал бы, что куда удобней и легче совершить эту поездку с вами – с человеком, знающим и регион, и местные обычаи, и возможные опасности. Но теперь я знаю, что должен в одиночку размотать нить Ариадны и выйти из лабиринта, в который попал. Моя жизнь изменилась, мне кажется, я помолодел на десять, а то и на двадцать лет – и этого достаточно, чтобы отправиться на поиски приключения.

– И когда же вы намерены отправиться?

– Как только получу визу. Через два-три дня.

– Да пребудет с вами Госпожа. Голос говорит мне, что время пришло. Если передумаете, дайте знать.

***

«Новые варвары» разлеглись на полу, собираясь поспать. По дороге домой я размышлял о том, что жизнь человека моего возраста оказалась куда веселей, чем я представлял: всегда можно вновь стать молодым и безумным. Я был так погружен в свои мысли, что не сразу заметил, а заметив – удивился, что прохожие не уступают мне дорогу, не отводят глаза, боясь повстречаться со мной взглядом. Никто вообще не обращал на меня внимания, и мне это нравилось, и город вновь стал прежним – и можно было понять короля Генриха IV, который, когда его бранили за то, что он изменил своей вере и женился на католичке, ответил: «Париж стоит обедни».

Париж стоит гораздо большего. Перед моим мысленным взором предстали религиозные бойни, кровавые ритуалы, короли и королевы, музеи, замки, художники, которые страдали, писатели, которые напивались, философы, которые кончали с собой, военные, которые замышляли покорить весь мир, предатели, которые одним движением руки свергали династию, истории, которые позабылись, а теперь опять воскресли в памяти – и рассказываются на новый лад.

***

Впервые за очень долгое время я, переступив порог моего дома, не присел к компьютеру проверить почту и срочно послать ответ. Ничего срочного. Я даже не пошел убедиться, что Мари спит, ибо знал, что она лишь притворяется спящей.

Я не включил телевизор посмотреть ночные новости, потому что новости эти я знал с детства: одна страна угрожает другой, кто-то кого-то предал, экономика переживает упадок, Израиль и Палестина за протекшие пятьдесят лет так и не пришли к соглашению, еще один взрыв, еще один ураган оставил тысячи людей без крова.

Я вспомнил, как утром, поскольку террористических актов не случилось, в виде главной новости преподносили переворот на Гаити. Какое мне дело до Гаити?! Какое отношение это имеет ко мне, к моей жене, к ценам на хлеб в Париже, к племени Михаила? Как можно истратить пять драгоценных минут жизни на то, чтобы слушать о мятежниках и президенте, смотреть на уличные манифестации, репортажи о которых крутят бессчетное количество раз и преподносят как важнейшее событие в истории человечества. Переворот на Гаити! И я верил! И досматривал до конца! Нет, в самом деле, дуракам следует выдавать особые удостоверения личности, поскольку именно дураки поддерживают коллективную глупость.

Я открыл окно, впустив в комнату ледяной ночной воздух, разделся, убеждая себя, что смогу вытерпеть стужу, и некоторое время стоял, ни о чем не думая, чувствуя лишь, что мои ноги попирают пол, глаза устремлены на Эйфелеву башню, уши слышат собачий лай, завывание сирен, человеческую речь, в которой, впрочем, не мог разобрать ни слова. Я не был в эти мгновения самим собой – и никем другим. И это было прекрасно.

***

– Ты сегодня какая-то странная.

– То есть?

– Грустная.

– Да нет, я не грустная. Все хорошо.

– Сама знаешь, что говоришь не правду: ты грустишь из-за меня, но не решаешься сказать.

– С чего бы мне грустить?

– С того, что я пришел вчера поздно и пьяным. Ты даже не спросила, где я был.

– А мне не интересно.

– Как это «не интересно»? Разве я не сказал вчера, что собираюсь встретиться с Михаилом?

– И встретился?

– Встретился.

– Тогда о чем же я должна была тебя спросить?

– А тебе не кажется, что, когда человек, которого, по твоим словам, ты любишь, возвращается далеко за полночь, следует хотя бы поинтересоваться, что случилось?

– А что случилось?

– Ничего. Я проводил время с ним и его друзьями.

– Вот и славно.

– Ты не веришь в это?

– Разумеется, верю.

– Похоже, ты меня разлюбила. Ты не ревнуешь. Тебе все безразлично. Это что же, нормально – являться домой в два часа ночи?

– Не ты ли столько раз уверял, что ты – свободный человек?

– Конечно, свободный.

– Значит, возвращение в два часа ночи – нормально. Если бы я была твоей матерью, то, наверное, забеспокоилась бы, но ты – взрослый мужчина, не так ли? Мужчинам не стоит вести себя так, чтобы женщины относились к ним как к детям.

– Да я не об этом говорю, а о ревности.

– Тебе хотелось бы, чтобы я устроила за утренним кофе сцену ревности?

– Нет, пожалуйста, не надо – соседи услышат.

– До соседей мне дела нет: я не стану скандалить потому, что совершенно не хочу. Мне было нелегко, но в конце концов я усвоила то, что ты сказал мне в Загребе, и теперь пытаюсь привыкнуть к этому. Но если тебе это доставит удовольствие, я могу изобразить, что ревную, злюсь, схожу с ума от беспокойства.

– Какая ты странная... Я начинаю думать, что ничего не значу для тебя.

– А я начинаю думать, что ты забыл – в соседней комнате тебя ждет журналист, и наш разговор его не касается.

***

Ах да, журналист. Надо включить автопилот, потому что я наперед знаю, какие вопросы он задаст. Знаю, с чего начнется интервью («Хотелось бы поговорить о вашей новой книге... каков ее главный посыл?»), знаю, что отвечу («Если б я хотел ограничиться посылом, то написал бы не книгу, а одну фразу»).

Знаю, он спросит, как я отношусь к критике, которая обычно со мной не церемонится. Знаю, каким вопросом он завершит беседу («А вы пишете что-нибудь новое? Каковы ваши творческие планы?») и что я ему на это отвечу («Пока это – секрет»).

И начало не сулит неожиданностей:

– Хотелось бы поговорить о вашей новой книге... Каков ее главный посыл?

– Если б я хотел ограничиться посылом, то написал бы одну фразу.

– А почему вы пишете?

– Потому что я открыл способ поделиться с другими чувствами, которые испытываю.

Произнесено тоже на автопилоте, но тут я останавливаюсь и поправляю себя:

– Впрочем, эту историю можно рассказать и по-другому.

– По-другому? Вы хотите сказать, что не удовлетворены «Временем раздирать...»?

– Книгой – удовлетворен вполне, а своим ответом – нет. Почему я пишу, спрашиваете вы? Правдивый ответ должен звучать так: «Я пишу, потому что хочу быть любимым».

Журналист глядит на меня с подозрением: что это еще, мол, за душевные излияния?

– Я пишу, потому что в детстве не умел играть в футбол, у меня не было машины, мне давали мало денег на карманные расходы и я был плохо развит физически.

Чтобы продолжать, мне приходится сделать над собой неимоверное усилие. Разговор с Мари напомнил мне о прошлом, в котором больше не было смысла. Теперь надо рассказать мою личную историю – и освободиться от нее.

– Я был немодно одет. И девочки поэтому не обращали на меня внимания, как я ни старался. И по вечерам, когда мои одноклассники проводили время со своими подружками, я создавал свой мир, – мир, в котором я могу быть счастливым. И спутниками моими были писатели и их книги. В один прекрасный день я сочинил стихотворение, посвященное девочке, жившей на нашей улице. Мой приятель нашел его у меня на столе, украл и прочел перед всем классом. Все смеялись, все считали, что быть влюбленным – нелепо.

Только та, кому были написаны эти стихи, не смеялась. Назавтра, когда мы пошли в театр, она исхитрилась оказаться в соседнем кресле и сжала мою руку. И мы вышли из театра, взявшись за руки, – я, уверенный в том, что хил, уродлив, плохо одет, и девочка, считавшаяся самой красивой в классе.

Я замолчал, переносясь в прошлое, заново переживая то мгновенье, когда ее рука прикоснулась к моей, и жизнь преобразилась.

– И все это – благодаря стихам. Они объяснили мне, что, когда пишешь, раскрывая неведомый, невидимый мир, ты можешь на равных соперничать с миром своих сверстников – с физической силой, модной одеждой, машинами, спортивными успехами.

Журналист был явно удивлен. Я, впрочем, тоже. Овладев собой, он продолжал:

– Как вы считаете, почему критика так сурова к вам? Автопилот в тот же миг подсказал бы мне ответ: «Не подумайте, что я сравниваю себя с гениями прошлых времен, но стоит лишь прочесть биографию любого классика, чтобы увидеть, как неумолима и беспощадна была по отношению к нему критика. Причина этого проста: критики крайне не уверены в себе, не понимают толком, что происходит, они – демократы, когда рассуждают о политике, но едва лишь речь заходит о культуре, оказываются фашистами. Они считают, что правителей народ себе выбирать может, а фильмы, книги, музыку – не вправе».

– Вам не приходилось слышать о «законе Янта»? Готово дело. Я снова отключил автопилот, хоть и знал, что журналист едва ли опубликует мой ответ.

– Нет, первый раз слышу.

– Этот закон появился тогда же, когда и наша цивилизация, однако официально провозглашен был лишь в 1933 году одним датским драматургом. В маленьком городке Янте создали десять заповедей, предписывающих, как люди должны вести себя. Судя по всему, это справедливо не только для Янта, но и для всего мира. Если попытаться свести его суть к одной формуле, она будет звучать так: «Посредственность и безликость суть наилучший выбор. Будешь придерживаться его – сумеешь прожить жизнь без особых проблем. А попытаешься поступить иначе...»

– Мне бы хотелось знать эти заповеди, – журналист искренне заинтересован.

– Здесь их у меня нет, но я сделаю нечто вроде резюме. Подойдя к компьютеру, я набрал и распечатал такой текст:

Ты – никто и не смеешь думать, что знаешь больше нас. Ты не представляешь собой ни малейшей ценности, ты ничего толком не умеешь, твой труд не имеет никакого значения, но, если ты будешь покорен и тих, мы позволим тебе жить счастливо. Отнесись всерьез к тому, что мы говорим, и никогда не смейся над нашими воззрениями.

Журналист сложил листок и спрятал его в карман.

– Все верно. Если ты – ничтожество, если твоя работа не находит отзвука, стало быть, она достойна похвал. А тот, кто перестал быть посредственностью, кто добился успеха, кто бросает вызов закону, заслуживает кары.

Как хорошо, что он своим умом дошел до этого вывода.

– Речь не только о критиках, – договорил я. – Но и обо многих‑многих других. Их больше, чем вы думаете.

***

Днем я позвонил Михаилу:

– Мы едем вместе.

Он не выразил удивления, а поблагодарил и спросил, что же заставило меня переменить решение.

– На протяжении двух лет моя жизнь сводилась к Заиру и Заиром исчерпывалась. После того как мы с вами встретились, я двинулся по дороге, которую уже успел позабыть, – по заброшенной железнодорожной колее, где между шпалами пробилась трава, однако по ней еще могут ходить поезда. Я еще не прибыл на конечную станцию и потому не знаю, как остановиться.

Михаил спросил, удалось ли получить визу, и я объяснил, что Банк Услуг активно вмешивается в мою жизнь: один из моих русских друзей позвонил своей приятельнице, издательнице нескольких журналов в Казахстане. Та связалась с послом, и до конца дня все должно быть готово.

– И когда же мы отправляемся?

– Завтра. Мне только нужно знать ваше настоящее имя, чтобы заказать билеты – представитель агентства ждет на другой линии.

– Прежде чем дать отбой, хочу сказать вам вот что: мне понравился ваш пример насчет расстояния между рельсами и ваше сравнение с заброшенной железнодорожной колеей. Но не думаю, что вы приглашаете меня из‑за этого. Скорее, дело тут в написанном вами тексте, который я знаю наизусть – Эстер часто повторяла его, – и это гораздо более романтично, нежели рассуждения о Банке Услуг:

«Воин света помнит добро.

В битве ему помогают ангелы; силы небесные ставят все на свои места и позволяют дать лучшее из того, что у него есть.

«Как ему везет!» – говорят его товарищи. И воину порой удается такое, что превыше сил человеческих.

И потому, на восходе солнца, он преклоняет колени и благодарит за Благодетельный Покров, осеняющий его.

Но благодарность воителя не ограничивается лишь духовной сферой; он никогда не забывает друзей, ибо они вместе проливали кровь на поле битвы» [5].

– Я не всегда помню написанное мной, но мне приятно. До свиданья, мне надо сообщить ваше имя в агентство.

***

Прошло двадцать минут, прежде чем диспетчер такси снял трубку и неприязненно сообщил, что следует подождать еще полчаса. Мари вроде бы весела, ей очень идет пышное и чувственное черное платье, и мне вспоминается, как один из посетителей армянского ресторана рассказывал, что вожделение, которое испытывают к его жене другие мужчины, возбуждает его. Я знаю, что на званом вечере все женщины будут одеты так, чтобы подчеркнуть свои прелести, а их мужья и любовники, видя, что их избранницы желанны, будут думать: «Наслаждайтесь на расстоянии, потому что все это принадлежит мне, я – лучший, я владею тем, о чем вы мечтаете».

Я иду на этот вечер просто так: не буду подписывать никаких контрактов, не буду давать интервью – просто выполню ритуал, погашу ссуду, выданную мне Банком Услуг, сидя во время ужина рядом с каким-нибудь занудой, который спросит меня, откуда я черпаю вдохновение для моих книг. А с другой стороны, может появиться выставленный напоказ бюст, принадлежащий, скажем, жене какого-нибудь приятеля, и мне придется следить за тем, чтобы не опустить глаза, ибо если я сделаю это хоть на секунду, она непременно расскажет мужу, что я пытался ее обольстить. В ожидании такси составляю список возможных тем.

А. Разговоры о внешности: «Как вы элегантны», «Как вам идет ваше платье», «Как вы замечательно выглядите».

А по возвращении домой будут говорить, что одеты все были отвратительно и выглядели ужасно.

Б. О путешествиях: «Вы непременно должны побывать в Арубе, это просто фантастика», «Нет ничего лучше летней ночи в Канкуне, когда сидишь с бокалом мартини на берегу моря». На самом деле никто особенно не развлекался, всего лишь получили на несколько дней ощущение свободы, а не восхищаться нельзя, потому что деньги потрачены.

В. И снова о путешествиях, но на этот раз – о тех местах, которые подлежат критике: «... я был в Рио‑де‑Жанейро, вы не можете себе представить, какой это ужас», «... о, если бы вы знали, какая нищета царит на улицах Калькутты». А поехали они туда, чтобы почувствовать, что принадлежат к другому миру, и порадоваться за себя по возвращении к своей убогой действительности, где по крайней мере нет нищеты и разгула преступности.

Г. Новые лекарственные средства: «сок пшеничных зерен (грамм на неделю) способствует росту волос...», «я два дня принимала ванны в Биаррице: «спа» открывает поры и выводит токсины...»

Д. Общие знакомые: «... я так давно не видела такого-то, как он поживает?», «я узнала, что такая-то продает свою квартиру, потому что оказалась в затруднительном положении...» Можно мыть косточки тем, кого не позвали на данное торжество, только сначала надо принять невинный вид, а под конец добавить: «... и все-таки это выдающаяся личность».

Е. Скромные жалобы, нечто вроде приправы к основному блюду: «... мне бы так хотелось, чтобы в моей жизни что-нибудь произошло...», «... меня ужасно беспокоят дети: то, что они слушают, похоже на что угодно, только не на музыку, а то, что читают, – не на литературу...» Потом ожидается комментарий от собеседника, сталкивающегося с теми же проблемами, говорящий чувствует, что он – не один в мире, и веселеет.

Ж. На интеллектуальных празднествах вроде того, что предстояло сегодня, мы будем обсуждать войну на Ближнем Востоке, проблемы исламского фундаментализма, новую выставку, модного философа, фантастическую книгу, которую никто толком не знает, музыку, которая сама на себя непохожа; мы будем высказывать свои премудрые, взвешенные суждения, не имеющие ничего общего с тем, что мы думаем на самом деле, ибо мы‑то знаем, какого труда стоит заволочь себя на эту выставку, прочесть эту невыносимо‑тягомотную книгу, посмотреть томительно‑скучное кино – и все для того, чтобы было о чем поговорить на таком сборище, как сегодняшнее.

***

Приходит такси, и по дороге я вношу в список еще кое-что очень личное: жалуюсь Мари, что терпеть не могу таких ужинов. Выслушав меня, она отвечает, что к концу их я обычно воодушевляюсь и начинаю даже получать удовольствие. Чистая правда.

И вот мы входим в один из самых шикарных парижских ресторанов, направляемся в зал, где состоится сегодняшнее «мероприятие» – вручение литературной премии (я, кстати, член жюри). Присутствующие стоят, журчит общая беседа, одни здороваются со мной, другие только удостаивают взглядом, переговариваясь между собой. Устроитель вечера подходит ко мне, представляет меня присутствующим, вся – кий раз произнося раздражающую меня фразу: «ну, этот гость в представлениях не нуждается». Кое-кто улыбается, узнав, кое-кто – улыбкой и ограничивается, хоть и делает вид, будто узнал – ибо в противном случае пришлось бы признать, что мира, в котором он живет, больше не существует, поскольку он не слышал о том, что у всех на слуху.

Вспомнив о «племени», я готов добавить: дураков следует погрузить на корабль и вывезти в открытое море – пусть целый месяц ежевечерне устраивают там званые ужины и приемы и представляют друг другу друг друга: может, хоть тогда запомнят, кто есть кто.

Я давно уже составил каталог тех, кто посещает такие приемы. Десять процентов – это «партнеры»: люди с правом решающего голоса, выходящие из дому ради Банка

Услуг, внимательные и чуткие ко всему, что может вознаградить их за труды, знающие, где заработать, куда вложить. Они мгновенно понимают, сулит ли «мероприятие» выгоду или нет, и в последнем случае без колебаний уходят, причем – в числе самых первых. Даром времени они не тратят.

Дата добавления: 2015-05-08