Йозеф Шумпетер. 41 страница

Европы. Правда, учение ее было не вполне марксистским. Дело в том, что

Социалистический альянс не уделял должного внимания идеологическим установкам ни

при Дебсе, ни после него и допускал в своих рядах довольно широкий спектр

взглядов. И хотя ему так и не удалось вобрать в себя те небольшие рабочие партии

местного характера, которые то тут, то там возникали по всей стране, он

достаточно успешно просуществовал вплоть до послевоенного периода, когда

возникла серьезная конкуренция со стороны коммунистического движения.

Большинство социалистов, я думаю, согласятся, что это была единственная подлинно

социалистическая партия в истории Соединенных Штатов. Во всяком случае, о

масштабах социалистического движения в этой стране можно судить именно по числу

голосов, отданных за нее, хотя среди ее сторонников, как и в любом

социалистическом движении вообще, было немало случайных попутчиков.

У Де Леона был, однако, и другой шанс, и связан он был с Западной федерацией

шахтеров (Western Federation of Miners), чей радикализм, впрочем, не имел

идеологических корней, а объяснялся реакцией простого люда на тяжелые условия

жизни. Эта федерация стала краеугольным камнем в структуре основанной в 1905 г.

организации "Промышленные рабочие мира". Чтобы создать ее, Де Леон и его

соратники собрали воедино и обломки собственной партии, и остатки других

развалившихся организаций, а также созвали отовсюду людей с весьма сомнительной

репутацией, отколовшихся то ли от интеллигентов, то ли от пролетариев, то ли от

тех и других вместе. Однако союз имел сильное руководство и, следовательно,

сильную фразеологию. Помимо самого Де Леона, в руководство входили Хейвуд

(Haywood), Траутман (Trautmann), Фостер (Foster) и другие.

Рядом своих успехов движение это было обязано шоковым методам (при этом не

существовало ничего недозволенного) и духу бескомпромиссной борьбы, а тем, что

оно в конечном итоге потерпело поражение, - отсутствию чего-либо, кроме громких

фраз и шоковых методов. Поражение его было ускорено ссорами с коммунистами и

перебежчиками в лагерь коммунистов, а также нескончаемыми внутренними

разногласиями. Но я не стану повторять историю, которая уже была рассказана до

меня со всех мыслимых точек зрения. Для нас в ней важно только одно. Эту

организацию называли синдикалистской - даже анархистской, а несколько позже ее

привлекали к ответственности в соответствии с антисиндикалистским

законодательством, принятым в ряде штатов. Принцип "непосредственных" действий

на местах и идеологические уступки Западной федерации шахтеров, которая отдавала

промышленным профсоюзам ведущую роль в строительстве социалистического общества

(в этом заключается личный вклад Де Леона в классический марксизм или, если

угодно, его расхождение с ним), несомненно, говорит о том, что синдикалистской

его партия считалась по нраву. Но мне кажется более правильным говорить об

отдельных включениях элементов синдикализма в движение, которое по существу

имело чисто марксистские корни.

Таким образом, этот великий социолог - простой человек - опять оказался прав.

Типичный американец всегда считал, что социализм в целом, и социалисты в

частности, Америке не нужны. Насколько я понимаю, здесь мы в более развернутой

форме пытались показать именно это. Американское общество в своем развитии

практически перескочило через фазу социализма, которая в других странах видела и

победы чистого марксизма, и успехи Второго Интернационала. Проблемы, над

которыми бились европейские социалисты, в этой стране остались практически

непонятыми. Если подобные умонастроения и возникали, то лишь случайно, будучи

привнесенными сюда из Европы. Решая свои проблемы и вырабатывая свои собственные

установки, американцы время от времени заимствовали что-то из этих чужеземных

идей, но этим дело и ограничивалось, а последующие события еще сильнее отвратили

от социализма американских интеллигентов и пролетариев, не прошедших школы

марксизма.

4. Социализм по Франции: анализ синдикализма

Понять, что такое синдикализм, можно лучше всего на примере Франции [Итальянский

и испанский синдикализм подошли бы для этой цели не хуже - с той единственной

оговоркой, что чем выше неграмотность в стране, тем сильнее элемент анархизма,

искажающий то, что, по моему мнению, составляет истинный портрет синдикализма.

Этот элемент имел место и во Франции, но роль его здесь не следует

преувеличивать.]. Однако прежде, чем перейти к рассмотрению синдикализма, мы

кратко охарактеризуем французский социализм вообще.

Во-первых, история развития социалистической идеологии в. этой стране имеет

более глубокие корни и насчитывает, пожалуй, больше славных страниц, чем в любой

другой, хотя ни одно из зародившихся во Франции учений никогда не достигало

такой завершенной формы и такого влияния, как, например, фабианство в Англии или

марксизм в Германии. Фабианство невозможно без политической системы английского

типа, а во Франции ничего подобного не сложилось - помешали Великая французская

революция и неудача последовавших за нею попыток аристократии и буржуазии

договориться между собой. Марксизм требует широкого и сплоченного рабочего

движения или, если считать его объединяющей религией интеллигентов, - культурных

традиций, совершенно несвойственных любви французов к limpiditе (чистота,

прозрачность, ясность - фр.). Все же остальные имевшиеся в то время

социалистические учения находили отклик только среди людей определенного склада

ума и определенного социального происхождения и потому по природе своей были

сектантскими.

Во-вторых, Франция была преимущественно страной крестьян, ремесленников, мелких

служащих и рантье. Развитие капитализма в этой стране шло неспешно и крупная

промышленность существовала лишь в нескольких центрах. Каковы бы ни были те

проблемы, что посеяли раздор между перечисленными классами, вначале классы эти

были экономически достаточно консервативными - пожалуй, нигде в мире

консерватизм не покоился на столь широком фундаменте, - а позже оказывали все

возрастающую поддержку тем социальным группам, которые настаивали на проведении

реформ в интересах среднего класса, в том числе радикалам-социалистам, партии,

про которую вернее всего будет сказать, что она не была ни социалистической, ни

радикальной. Рабочие в большинстве своем принадлежали к тому же социальному типу

и думали точно так же. Специалисты и интеллигенты к этому приспособились, и

именно этим объясняется тот факт, что перепроизводство специалистов и

безработица в их среде хотя и имели место, никогда не приводили к таким

эксцессам, как того можно было бы ожидать, судя по другим странам. Беспорядки,

конечно, были. Но если говорить о недовольных вообще, то католики, не одобрявшие

антиклерикальные тенденции, которые в силу различных обстоятельств значительно

усилились во времена Третьей республики, играли во Франции куда большую роль,

чем те, кому не нравился капиталистический уклад. Во всяком случае, именно от

первых, а не от вторых исходила реальная угроза буржуазной республике в связи с

делом Дрейфуса.

В-третьих, из всего вышесказанного следует вывод, что объективных условий для

развития социализма во Франции было не больше, чем в России или в Соединенных

Штатах, хотя причины тому были опять-таки иные, а потому из всех возникших на ее

почве социалистических и околосоциалистических учений ни одно не было

сколько-нибудь серьезным. В качестве примера можно сослаться на бланкистов,

которые делали ставку на действия "горстки смельчаков". Небольшая группа

интеллигентов-заговорщиков и профессиональные революционеры в союзе с парижской

чернью и низами еще двух-трех крупных городов - это самое большее, что попадало

в орбиту подобных групп. И все же Гед (Gucsde) и Лафарг (Lafarguе) основали

марксистскую "Рабочую партию", провозгласившую программу классовой борьбы (1883

г.), причем эта партия снискала одобрение самого Маркса. Она придерживалась

ортодоксального курса, боролась с путчистами типа Эрве и анархистами, с одной

стороны, и реформизмом Жореса - с другой, т.е. делала по существу все то же

самое, что и немецкие социалисты, однако она никогда не занимала такого

положения и не пользовалась таким успехом ни в массах, ни среди интеллигенции,

как социалисты в Германии. Не помог этому и ее альянс с другими

социалистическими партиями в ходе парламентских выборов в 1893 г. (в том году

социалисты получили лишь 48 мест, а правящая республиканская партия - 300). В

1905 г. партия прекратила свое существование, уступив место возникшей на ее

основе Объединенной социалистической партии.

В-четвертых, - и здесь я просто ограничусь констатацией факта, не пытаясь никак

его объяснить, - описанный выше социальный уклад исключал появление больших и

высокоорганизованных партий английского типа. Вместо них во французском

парламенте, как известно, бал стали править мелкие и нестабильные группировки,

которые складывались и распадались под влиянием. момента, личных интересов и

интриг, которые формировали и распускали кабинет министров в соответствии, как я

уже говорил, с правилами салонной игры. Одним из последствий этого была полная

несостоятельность государственной власти. Другим - то, что кабинет министров в

этой стране попал в поле зрения социалистических и околосоциалистических групп

гораздо раньше, чем это случилось в странах, где хотя и были значительно более

влиятельные социалистические партии, государственное управление велось с

использованием более рациональных методов. Вплоть до чрезвычайных обстоятельств

1914 г. Гед и его группа не поддавались соблазну и не шли на сотрудничество с

буржуазными партиями в лучших традициях ортодоксального марксизма. Но

реформистская группа, которая и так уже скатилась в буржуазный радикализм и чей

принцип - реформа без революции - не исключал такого сотрудничества, не имела

никаких оснований его избегать. Соответственно, Жорес не испытывал никаких

угрызений совести по поводу того, что он оказывал поддержку буржуазному

правительству, чтобы защитить республику во время дела Дрейфуса (1898 г.). Таким

образом, старая задача о сочетании социалистических принципов и тактики, которая

не составляла никакой трудности в Англии и Швеции, а во всех прочих странах

считалась трудноразрешимой, вдруг приобрела в высшей степени актуальную форму.

Изюминка заключалась во введении в задачу дополнительного условия, гласившего,

что оказывать поддержку правительству - это одно дело, с точки зрения

несгибаемых ортодоксов достаточно предосудительное, но делить с правительством

ответственность, реально войдя в его состав, - это совершенно другое дело.

Именно это и сделал г-н Мильеран (Millerand). В 1899 г. он вошел в кабинет

Вальдека-Руссо вместе с генералом де Галифе, консерватором, который прославился

в основном своим энергичным участием в подавлении Парижской Коммуны в 1871 г.

Два патриота, поступившихся собственными принципами, чтобы объединить силы в

эпоху национальных бедствий, - что в этом такого? Я полагаю, что именно такова

будет реакция большинства моих читателей. Могу заверить, что я тоже ни в коем

случае не считаю, что вышеназванные господа бросили на себя тень таким

поступком. К тому же мы имеем все основания спросить, продолжал ли Мильеран

оставаться в то время социалистом? [Действительно, он выдвинулся в первые ряды

представителей левого крыла, выступил в защиту руководителей забастовщиков, а в

кабинете Вальдека-Руссо был главной фигурой среди тех 60 его членов, которых

называли "левым социалистическим крылом". Надо, однако, сказать, что он не

сделал ничего такого, чего не мог бы с тем же успехом сделать любой буржуазный

радикал. Его политика в качестве министра гражданского строительства (1909 г.) и

министра обороны (1912 г.) не означала поэтому такого уж резкого разрыва с

социализмом, как это пытались представить его враги. Его последующий альянс с

bloc national (национальным блоком) и конфликт с cartel dеs gauchеs (картелем

левых) во время пребывания на посту президента Франции после 1920 г. - это уже

иная история, но все же и тут можно предложить вполне правдоподобное

объяснение.] Наконец, в бытность свою членом кабинета он много сделал для

французских рабочих как в юридическом, так и в административном плане и потому

оставил о себе добрую память.

В то же время мы должны попытаться понять, каким виделся "мильеранизм" гедистам

во Франции и ортодоксальным социалистам по всей Европе. Для них он означал одно

- грехопадение, предательство цели, осквернение веры. Такая реакция весьма

естественна, как и анафема, которой его предал конгресс Второго Интернационала в

Амстердаме (1904 г.). Но если попытаться взглянуть поглубже, то за анафемой за

вероотступничество откроется всего лишь здравый смысл. Действительно, если уж

решено, что рабочий класс не должен подставлять свою спину амбициозным

политикам, которые не прочь вскарабкаться по ней к власти, то нужно весьма

ревностно следить, чтобы от этой практики не было никаких отклонений. Фокус с

разговорами об экстремальной ситуации в стране, к которому без конца прибегают

рвущиеся к власти карьеристы, - интересно, была ли хоть раз ситуация, которую

политики считали бы неэкстремальной? - был слишком хорошо известен и слишком

сильно дискредитирован, чтобы произвести впечатление на кого бы то ни было, а уж

тем более на французский пролетариат, который научился неплохо разбираться в

политической фразеологии. Была опасность, что массы могут вообще с презрением

отвернулся от социалистических политиков [Итальянские социалисты на самом деле

отклонили приглашение войти в состав кабинета, с которым трижды обращался к ним

Джолитти (Giolitti, 1842-1928, лидер итальянской Либеральной партии,

премьер-министр Италии в 1903, 1906 и 1911 гг.).].

На самом деле эта опасность была вполне реальной. Массы действительно начали

отворачиваться от социалистов. Насмотревшись, как и вся страна, на то, какое

жалкое зрелище представляет собой неумелая, некомпетентная и легкомысленная

власть, порожденная расстановкой общественных сил, которую мы попытались описать

выше, они потеряли доверие к государству, к политикам, к разного рода писакам и

ни к кому из них не питали уважения, да и вообще во всем и во всех разуверились,

за исключением некоторых великих деятелей прошлого. Часть промышленного

пролетариата сохраняла свою католическую веру. Другие просто плыли по течению. А

для тех, кому удалось побороть свои буржуазные пережитки, синдикализм

представлялся гораздо более привлекательным, чем любой из имевшихся видов

чистого социализма, сторонники которого, судя по всему, обещали повторить игрища

буржуазных партий, разве только в меньших масштабах. Разумеется, немаловажную

роль сыграла в этом и французская революционная традиция, прямым наследником

которой был синдикализм.

Ведь синдикализм - это не просто революционный тред-юнионизм. Он многолик и в

ряде случаев не имеет никакого отношения к последнему. Синдикализм аполитичен и

антиполитичен в том смысле, что он презирает действия, проводимые через органы

традиционной политической власти вообще и через парламент в частности, а также

любые попытки воздействовать на эти органы. Он антиинтеллектуален в том смысле,

что он презирает конструктивные программы, основанные на теориях, и отвергает

руководство интеллигентов. Он действительно обращен к инстинктам рабочего

человека - не то что марксизм, который обращен лишь к представлениям

интеллигентов об этих инстинктах, - обещая рабочему понятные ему вещи -

например, захватить цех, где он работает, причем захватить его с помощью силы, в

крайнем случае с помощью всеобщей забастовки.

Надо сказать, что в отличие от марксизма или фабианства, синдикализм не может

увлечь тех, кто хоть немного знаком с экономической наукой и социологией. Дело в

том, что в нем нет разумного начала. Те писатели, которые, исходя из гипотезы,

что все на свете поддается разумному объяснению, пытаются подвести под него

теоретический базис, неизбежно его выхолащивают. Некоторые связывали его с

анархизмом, который в качестве социальной философии совершенно ему чужд по своим

источникам, целям и идеологии, - хотя поведение последователей Бакунина из числа

рабочих в 1872-1876 гг. было похоже на поведение синдикалистов. Другие пытались

относить его к марксизму, усматривая в нем частный случай последнего,

характеризующийся применением особой тактики, и тем самым итерировали все, что

есть наиболее важного в обоих. Третьи конструировали новый вид социализма,

который должен был функционировать как платоновская идея синдикализма - так

называемый "гильдейский социализм", однако при этом они были вынуждены навязать

движению определенную схему высших ценностей, хотя именно отсутствие последних

является одним из его самых характерных признаков. Те, кто организовал и

возглавил Всеобщую конфедерацию труда (Confederation Generate du Travail) на ее

синдикалистском этапе (1895-1914 гг.), были в большинстве своем подлинными

пролетариями или деятелями профсоюзного движения или и теми, и другими

одновременно. Они были преисполнены негодования и желания бороться. Их нимало не

заботила мысль о том, что они станут строить на развалинах в случае своей

победы. Разве самой по себе победы еще не достаточно? Почему же мы должны

отрицать ту истину, которой изо дня в день учит нас жизнь - а именно, что

существует абстрактное желание подраться, которое не нуждается ни в каких

обоснованиях и не знает других целей, кроме победы как таковой?

Но заполнить пустоту, стоящую за грубым насилием, может, сообразуясь со своим

личным вкусом, всякий интеллигент. А само насилие, окрашенное в цвета

антиинтеллектуализма и антидемократизма, в условиях распада цивилизации, которую

по разным причинам так ненавидят многие, приобретает новый грозный смысл. Те,

кто ненавидел капиталистическое общество не столько за его экономические

порядки, сколько за демократический рационализм, не могли найти опору в

ортодоксальном социализме, который сулит еще больший рационализм. Их

интеллектуальному антиинтеллектуализму - будь то ницшеанского или

бергсонианского толка - синдикалистский антиинтеллектуализм вполне мог

импонировать в качестве дополнения (специально для народных масс) к их

собственным убеждениям. Так родился этот весьма странный альянс, и синдикализм в

конце концов обрел своего теоретика в лице Жоржа Сореля (Sorel).

Разумеется, любые революционные движения и идеологии, сложившиеся в одно и то же

время, всегда имеют много общего. Будучи порождениями одного и того же

социального процесса, они неизбежно дают во многом схожие ответы на схожие

вопросы. Кроме того, в своих потасовках они не могут что-то друг у друга не

перенять. Наконец, многие из них просто не могут найти себе места и когда по

незнанию, когда по трезвому расчету смешивают взаимоисключающие принципы,

образуя собственные доктрины-гибриды. Все это сбивает с толку исследователей,

благодаря чему мы и имеем сегодня такое богатство трактовок. Особенно трудно

разобраться в случае с синдикализмом, который знал лишь короткий период

расцвета, а затем его идейные вожди от него отступились. Тем не менее, как бы мы

ни расценивали значение синдикализма для Сореля и значение Сореля для

синдикализма, его "Размышления о насилии" (Reflexions sur la Violence) и

"Иллюзии прогресса (Illusions du Progres) помогут нам прояснить ситуацию. То,

что его экономическая теория и социология не имели ничего общего со взглядами

Маркса, само по себе еще ни о чем не говорит. Но оказавшись в самой середине

бурного потока антиинтеллектуализма, социальная философия Сореля проливает свет

на первую практическую манифестацию той социальной силы, которая была и остается

революционной в том смысле, в каком никогда не был революционен марксизм.

5. Социал-демократическая партия Германии и ревизионизм. Австрийские социалисты

Но все же, почему английские методы и тактика не получили распространения в

Германии? Откуда вдруг такой успех марксизма, разжигавшего противоречия и

расколовшего всю страну на два враждебных лагеря? Это бы еще можно было как-то

понять, если бы в Германии не было других социалистических партий, которые

добивались социальных преобразований, или если бы правящая верхушка оставалась

глухой к их предложениям. Однако правительство Германии относилось к социальным

запросам эпохи не менее, а более чутко, чем английские политики, а работу

фабианцев с неменьшим успехом выполняла очень похожая на них группа.

Германия не только не отставала в вопросах "социальной политики", но и задавала

в них тон, по крайней мере до принятия законов о социальной защите, связанных с

именем Ллойда Джорджа. К тому же законы о социальной защите населения

принимались в этой стране не под давлением ожесточенной борьбы снизу, а по

инициативе самого правительства. Закон о социальном страховании был принят с

подачи Бисмарка. Разработкой этого закона по распоряжению Вильгельма II

занимались консервативные сановники (фон Берлепш, граф Посадовский), которые

включили в пего ряд новых мер, не предусмотренных первоначальным вариантом.

Созданные в соответствии с принятым законом институты социальной защиты были

поистине замечательным достижением и именно так они расценивались во всем мире.

Одновременно были сняты оковы с профсоюзного движения и отношение

государственных властей к забастовкам резко изменилось.

Монархические одежды, в которые все это было облечено, несомненно, отличали

германский вариант от английского. Но различие это шло на пользу дела. После

краткого периода уступок экономическому либерализму (названного критиками

"манчестеризмом") монархия просто вернулась к своим прежним традициям и стала

делать mutatis mutandis (с учетом перемен - лат.) для рабочих то, что раньше она

делала для крестьянства. Государственная гражданская служба, которая в Германии

была значительно более развита и располагала существенно большими полномочиями,

чем в Англии, обеспечивала превосходный механизм управления и обильно питала

законодательство новыми идеями и законотворческими талантами. К тому же она была

не менее восприимчива к предложениям по социальным реформам, чем английская.

Состоявшие в основном из безденежных юнкеров, - многие из которых не имели иных

средств к существованию, кроме своего поистине спартанского жалования, - целиком

отдававших себя служению государству, высокообразованных и компетентных, весьма

критично настроенных по отношению к капиталистической буржуазии, государственные

служащие Германии в области социальных реформ чувствовали себя как рыба в воде.

Обычно германская бюрократия получала новые идеи и предложения от своих

университетских профессоров, "катедер-социалистов". Как бы мы ни относились к

научным достижениям профессоров, которые объединились в Союз социальной политики

(Verеin fur Sozialpolitik) [Я бы очень рекомендовал своим читателям ознакомиться

с краткой историей этой уникальной организации, которая красноречиво говорит о

том, какой же на самом деле была Германская империя, хотя работа, к которой я их

отсылаю, так и не была и, по-видимому, уже не будет переведена на английский

язык. Ее автор несколько десятков лет был бессменным секретарем Союза, а

изложенная им без всяких прикрас история производит глубочайшее впечатление

именно благодаря своей безыскусности. (Franz Boese. Geschichte des Vereins fiir

Sozialpotitik. Berlin, 1939).], даже если их трудам часто не хватало научной

изысканности, они пылали подлинным рвением к социальным реформам и весьма

успешно способствовали их распространению. Мужественно отстаивая свои принципы

перед лицом недовольства буржуазии, они не только разрабатывали конкретные меры

практических реформ, но также пропагандировали самый дух реформаторства. Как и

фабианцев, их в первую очередь интересовали ближайшие задачи и они резко

осуждали классовую борьбу и революцию. Но как и фабианцы, они знали, к чему они

идут - знали и не имели ничего против того, что в конце их пути маячил

социализм. Конечно, государственный социализм в том виде, в каком они его себе

представляли, был социализмом национальным и консервативным, но он не был ни

фальшивкой, ни утопией.

Остальной мир никогда не понимал этих особенностей социальной структуры Германии

и природу порожденной ею конституционной монархии или во всяком случае другие

страны позабыли то, что когда-то, возможно, и знали по собственному опыту. Но

если бы истина приоткрылась, нам было бы еще труднее понять, каким образом в

этой далекой от плутократии среде выросла величайшая - из всех социалистических

партий - партия, стоявшая на чисто марксистской платформе, употреблявшая

непревзойденную по злобности марксистскую фразеологию, объявившая своей целью

борьбу против безжалостной эксплуатации и государства, которое она называла

"рабом погонщиков рабов". Вряд ли такое можно объяснить "логикой объективной

социальной ситуации".

Ну что ж, я полагаю, что мы должны еще раз признать, что в краткосрочном аспекте

(а 40 лет в таких вопросах - это очень короткий период) неправильный выбор

методов и ошибки, неумелые действия отдельных личностей и целых коллективов

могут сыграть такую роль, которую одной логикой не объяснишь. Можно попытаться

найти и другие причины, но боюсь, они мало что добавят к нашему пониманию. В

отдельных землях шла, конечно, борьба за расширение избирательного права. Но

большая часть вопросов, сильнее всего волновавших промышленный пролетариат, была

в компетенции имперского парламента (рейхстага), а что касается выборов в

парламент, то Бисмарк с самого начала ввел всеобщее избирательное право для

мужчин. Важнее была протекционистская политика защиты сельского хозяйства, и в

результате - дорогой хлеб. Несомненно, это сильно отравляло атмосферу, особенно

потому, что больше всего от этой дороговизны выигрывали крупные и средние

помещики Восточной Пруссии, а вовсе не крестьянство. Однако о силе давления с

этой стороны говорит тот факт, что где-то около 1900 г. эмиграция практически

сошла на нет. Нет, ответ следует искать не здесь.

Ах, уж эта неумелость плюс немецкие манеры! Возможно, что-то прояснится, если

провести очевидную аналогию с поведением Германии в области международных

отношений. До 1914 г. колониальные и другие амбиции Германии на международной

арене были - сейчас, по прошествии стольких лет, наверно, уже можно так сказать

- весьма скромными, особенно если сравнивать их с теми четкими и результативными

действиями, с помощью которых расширяли свои империи Англия и Франция. Ничего из

того, что Германия фактически совершила или обнаружила намерение совершить, не

идет ни в какое сравнение, скажем, с Тель-Эль-Кебиром или с Англо-бурской

войной, с завоеванием Туниса или французским Индокитаем. Куда менее скромными и

куда более агрессивными были речи, которые произносили германские политики,

невыносимо наглой и вызывающей была сама манера, в которой формулировались

любые, даже самые скромные притязания. Хуже того, Германия никогда не

придерживалась какой-то одной четкой политической линии: неистовые атаки шли то

в одном направлении, то в другом, перемежаясь шумными отступлениями,

недостойными уступками и совершенно неуместными попытками все переиграть, и так

далее, пока международное общественное мнение, наконец, не прониклось

окончательно по отношению к Германии отвращением и тревогой [Хотелось бы, чтобы

меня правильно поняли. Я ни в коем случае не приписываю эту политику Вильгельму

Дата добавления: 2015-05-22