Церковь одна

Мое знакомство с православием началось, главным образом, со встречи с русской православной традицией. Я буквально на одном дыхании прочитал "Сокровищницу русской духовности" Г. П. Федотова и "С русскими паломниками в Иерусалим" Стэфена Грэхема. Меня сразу пленил преп. Серафим Саровский, о котором я узнал из не совсем правдоподобного, но, несомненно, трогательного рассказа Юлии де Бособр "Огонь на снегу". Однако в том, что касается богословия, решающей вехой на моем пути стал краткий очерк Алексея Хомякова "Церковь одна". По сути, он описывал то самое общение святых, которое пережил я, стоя на всенощной в лондонской "русской церкви":

"Церковь одна, несмотря на видимое ее деление для человека, еще живущего на земле. (...) Живущий на земле, совершивший земной путь, не созданный для земного пути (как ангелы), не начинавший еще земного пути (будущие поколения), все соединены в одной Церкви – в одной благодати Божией. (...) Церковь видимая, или земная, живет в совершенном общении и единстве со всем телом церковным, коего глава есть Христос. (...) Церковь живет даже на земле не земною, человеческой жизнью, но жизнью божественной и благодатною. (...) Ибо один Бог, и одна Церковь... "[2]

Позднее, при более основательном знакомстве с православным богословием, я увидел ограниченность славянофильской экклезиологии Хомякова, но тогда я нашел у него именно то, в чем нуждался. Очень помогла мне также статья о. Георгия Флоровского "Соборность Церкви", где природа Церкви предстает как единство в многообразии, по образу и подобию Бога-Троицы:

"Церковь являет себя в единстве. И конечно, это не внешнее единство, но внутреннее, сокровенное, органичное. Это единство живого тела, единство организма. Церковь есть единство не только в том смысле, что она одна и единственна; она есть единство прежде потому, что само ее существо состоит в восстановлении единства разделенного и раздробленного человечества. Это то единство, которое есть "соборность", или кафоличность, Церкви. В Церкви человеческая природа переходит в иной план бытия, начинает новый образ существования. Становится возможной новая жизнь, истинная, полная, целостная жизнь, кафоличная жизнь "в единстве Духа, в союзе мира" (Еф. 4:3). Начинается новое существование, новое начало жизни: "да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в нас едино... да будут едино, как Мы едино" (Ин. 17:21-22). Это таинство совершенного воссоединения по образу единства Святой Троицы"[3].

Соборность, продолжает о. Георгий, "означает видение себя в другом, в возлюбленном"; [4] в церковной соборности, и только в ней одной, "находит разрешение болезненная двойственность и напряжение между свободой и послушанием авторитету"[5]. В течение всей последующей жизни я не раз обращался к этой статье, на двадцати одной странице которой нашел для себя намного больше, чем во многих томах.

Именно в то время, когда передо мной начало открываться русское Православие (это было в 1954 году), я впервые поехал в Грецию. Меня совершенно пленил духовный мир Византии. Мне, филологу-классику, прежде всего хотелось увидеть Акрополь, Олимп, Дельфы и Кносс. Поэтому, когда мои спутники включили в маршрут Спарту, я запротестовал: ведь спартанцы были всего лишь атлетами и воинами, не оставившими после себя ни одного памятника. Так стоит ли ради них делать такой крюк? Но в действительности друзья везли меня не в саму Спарту, а в расположенный в трех милях от нее византийский город Мистру. Здесь, к своему величайшему удовольствию, я обнаружил не жалкие останки былой культуры, а раскинувшийся на склоне холма город – улицы, дворцы, монастыри, многокупольные храмы, – и все это на великолепном фоне заснеженного Тайгетского хребта. Живые лики святых на фресках стали, как писал Йетс, "учителями пения моей души".

Дата добавления: 2015-05-08