Церковь как общение

Три упомянутые черты – Предание, мученичество и безмолвие – вполне убедили меня в истинности Православия). Однако слова, услышанные на летнем съезде Содружества св. Албания и преп. Сергия в августе 1956 г., пробудили во мне непреодолимое желание не только созерцать Православие извне, но и войти вовнутрь. Когда о. Льва Жилле попросили определить, что такое Православие, он ответил: "Православный – это тот, кто принимает апостольское Предание и находится в общении с епископами, поставленными учить Преданию".

Вторая часть этого определения (выделенная курсивом) оказалась для меня особенно важной. В самом деле, оставаясь англиканином, я был вправе держаться апостольского православного Предания по своему разумению. Но, положа руку на сердце, мог ли я сказать, что англиканский епископат, с которым я пребывал в общении, единодушно учит этому Преданию? Я внезапно осознал, что Православие не может быть делом личной веры; оно предполагает внешнее и видимое общение в таинствах с епископами, поставленными Богом свидетельствовать об истине. И передо мной со всей неумолимостью вставал вопрос: если Православие – это общение, могу ли я быть подлинно православным, пока остаюсь англиканином?

Простые слова о. Льва не произвели особого впечатления на участников съезда, но в моей жизни они знаменовали подлинный поворот. С тех пор я не переставал думать о том, что Православие неотделимо от евхаристического общения, и вскоре нашел два подтверждения дорогой для меня мысли в книгах, которые тогда читал. Первым подтверждением стала переписка между Алексеем Хомяковым и англиканином (в тот период) Уильямом Палмером из оксфордского коллежда св. Магдалины. Палмер послал Хомякову экземпляр своей книги "Согласование англиканского учения с учением кафолической, апостольской восточной Церкви", где пункт за пунктом излагал "Пространный Катехизис" митр. Филарета Московского, и рядом приводил схожие тезисы из англиканских вероучительных источников. В ответе от 28 ноября 1846 г. Хомяков писал, что он может составить целый том из других высказываний англиканских авторов, не менее авторитетных, чем те, кого цитирует Палмер, но исповедующих взгляды, прямо противоположные "Катехизису" Филарета:

"Многие из ваших богословов были прежде и теперь совершенно православны; но что из этого? Их убеждения – личные мнения, а не вера Церкви. Ушер – почти совершенный кальвинист; но и он, однако, не менее тех епископов, которые выражают православные убеждения, принадлежит к Англиканской Церкви. Мы сочувствуем, мы должны сочувствовать частным лицам, но Церкви, (...) которая допускает к причастию без различия как того, кто открыто объявляет, что хлеб и вино, употребляемые для великой жертвы, остаются вином и хлебом, так и того, кто признает их за тело и кровь Спасителя, – такой Церкви мы не можем, не смеем сочувствовать. Пойду далее – предположу несбыточное, именно: что все англиканцы без исключения стали вполне православны, приняли и Символ, и верования, совершенно сходные с нашими, но они дошли до такой веры средствами и путями чисто протестантскими, то есть: они приняли ее как логический вывод (...) Если бы вы и обрели всю истину, то все-таки вы еще ничем бы не обладали, ибо мы одни можем дать вам то, без чего все прочее тщетно, именно уверенность в истине"[14].

Суровые, но справедливые слова Хомякова подтверждали сказанное о. Львом. В то время я уже полностью принимал православное учение, но "средства и пути", которыми я пришел к этому, действительно были "чисто протестантскими". Моя вера была только "личным мнением", а не "верой Церкви", потому что я не мог сказать, что все мои братья-англикане веруют так же, как я, или что вера, которой учат англиканские епископы, с каковыми я нахожусь в общении, была моей верой. Только став полноценным членом Православной Церкви – войдя во всецелое и видимое общение с епископами, поставленными быть учителями веры, – мог я достичь "уверенности в истине".

Несколько месяцев спустя я прочитал в рукописи статью американского грека о. Иоанна Романидиса об экклезиологии св. Игнатия Антиохийского[15]. Здесь впервые мне встретилось развернутое изложение "евхаристической экклезиологии", которую впоследствии развили о. Николай Афанасьев[16] и митрополит Пергамский Иоанн (Зизиулас)[17]. Мне сразу показалось убедительным предложенное о. Иоанном толкование посланий св. Игнатия, а после чтения самих посланий я окончательно уверился в его правоте.

Я словно воочию увидел нарисованную св. Игнатием картину Церкви: престол, на нем хлеб и вино; вокруг престола – епископ с пресвитерами, диаконами и весь святой народ Божий, объединенный в священном действе Евхаристии. "Старайтесь иметь одну евхаристию, – увещевает св. Игнатий. – Ибо одна плоть Господа нашего Иисуса Христа и одна чаша в единение Крови Его, один жертвенник, как и один епископ... "[18] Это поразительный ход – нарочитое повторение слова "один": "одна плоть... одна чаша... один жертвенник... один епископ". Таково Игнатиево понимание Церкви и ее единства: Церковь поместна, это собрание всех верных в одном месте (epi to auto); Церковь евхаристична, а значит, все верные собираются вокруг одного жертвенника, чтобы разделить один хлеб и единую чашу; наконец, Церковь иерархична, это не любая евхаристическая общность, но лишь та, которая признает главенство одного местного архиерея.

Единство Церкви, по Игнатию, – это не отвлеченный идеал, но практическая реальность, которую образует и делает видимой участие поместной общины в святых таинствах. Хотя епископ занимает здесь центральное место, единство нельзя рассматривать как нечто, приходящее извне, в силу юрисдикции; оно создается только изнутри, в акте евхаристического общения. Церковь – прежде всего евхаристический организм, который становится самим собой в совершении таинства вечери Господней "доколе Он придет" (1Кор. 11:26). Св. Игнатий в интерпретации о. Иоанна Романидиса снабдил меня недостающим и столь необходимым связующим звеном. Хомяков говорил об органическом единстве Церкви, но не связывал его с Евхаристией. Как только я осознал эту неразрывную связь между церковным единством и общением в таинствах, все стало на свои места.

Но где же мое место, если по-прежнему, будучи человеком "внешним", я не могу участвовать в таинствах Православной Церкви? В Пасху 1957 г. я впервые побывал на православной пасхальной заутрене. Я собирался причаститься утром в англиканской церкви (в тот год Пасха по православному и западному календарю совпадала), но после православной праздничной службы мне стало ясно, что это невозможно. Я уже встретил Христово Воскресение с Православной Церковью, встретил в полноте радости, неповторимо. Приобщиться после этого святых Тайн в другом месте означало для меня погрешить против истины, сфальшивить.

После той ночи я уже больше не причащался в Англиканской Церкви. Проведя несколько месяцев без Причастия, в сентябре 1957 г. я поговорил с Мадлен, женой Владимира Лосского. Она объяснила мне, насколько опасно пребывать на ничейной земле. "Так больше не может продолжаться, – убеждала она. – Евхаристия – наша таинственная пища: без нее вы погибнете".

Через несколько дней ее слова получили неожиданное подтверждение. Со мной произошло нечто странное, чего я до сих пор до конца понять не могу. Я пошел в храм в Версале, где тогда служил глава Русской Зарубежной Церкви архиепископ Иоанн (Максимович), ныне причисленный к святым. Он имел обыкновение служить ежедневно, и поскольку это был будний день, на Литургии присутствовали всего несколько человек: один или два монаха и пожилая женщина. Я вошел в храм почти в конце богослужения, незадолго перед выходом священника со Святыми Дарами. К причастию не подошел никто, но он продолжал стоять с чашей в руке и, склонив голову набок в характерной для него манере, пристально и даже как-то грозно смотрел в мою сторону (раньше он меня никогда не видел). Лишь когда я отрицательно покачал головой, он ушел в алтарь.

После литургии был молебен святому дня; по окончании молебна владыка помазывал присутствующих елеем из лампады перед иконой святого. Я оставался на своем месте, не зная, могу ли, будучи неправославным, подойти к помазанию. Но в этот раз он проявил настойчивость и властным жестом подозвал меня. Я подошел, принял помазание, и тут же вышел, не решившись остаться, чтобы поговорить с ним (впоследствии мы не раз встречались и беседовали).

Я очень удивился столь странному поведению св. Иоанна во время причащения. Мне было известно, что практика Русской Зарубежной Церкви требует обязательной исповеди перед Причастием. Несомненно, владыка должен был знать всех, кто приступает к Чаше. Да и в любом случае причастник, по крайней мере, в Русской Церкви – не мог прийти на службу так поздно. Но владыка обладал даром читать в сердцах. Не намекал ли он, что я стою на пороге Православия и больше не следует откладывать вход?

Как бы ни было на самом деле, но случившееся в Версале укрепило мою решимость. Если православие есть единственная истинная Церковь и если Церковь есть общение в таинствах, значит, прежде всего я должен приступить к таинствам.

Не смотрите на видимое...

Но оставалось еще одно сомнение. Если православие в самом деле – единственная истинная Христова Церковь на земле, то почему, спрашивал я себя, православная община на Западе кажется этнически и национально ограниченной? Почему она так мало заинтересована в миссионерском свидетельстве, раздроблена на "юрисдикции", к тому же нередко враждующие между собой?

Конечно, православные ни на миг не сомневаются в том, что они – в истинной Церкви. В обращении православных участников ассамблеи Всемирного Совета Церквей в Эванстоне (1954) читаем:

"И наконец, мы должны выразить наше глубокое убеждение в том, что только святая Православная Церковь хранит в полноте и неповрежденности "веру, однажды преданную святым". И это не за наши человеческие заслуги, но потому что Богу было угодно сохранить Свое "сокровище... в глиняных сосудах, чтобы преизбыточная сила была приписываема Богу, а не нам" (2Кор. 4:7)"[19].

Мне казалось, что между православным вероучительными положениями и практикой церковной жизни пролегает непреодолимая пропасть. Если православные действительно верят, что они составляют единственную истинную Церковь, то почему они полагают столько препятствий на пути потенциальных новообращенных? В каком смысле Православная Церковь "одна", если в Северной Америке, например, существует, по меньшей мере, девятнадцать различных православных "юрисдикции", а в одном только Нью-Йорке насчитывается не менее тринадцати епископов?[20] Некоторые из моих англиканских друзей говорили, что Православная Церковь "едина" не более, а в некоторых отношениях даже менее, чем Англиканская, так что я меняю шило на мыло.

И здесь мне снова помогли слова Владимира Лосского:

"Разве многие узнали Сына Божия в "муже скорбей"? Нужно иметь очи, чтобы видеть, и чувства, раскрытые навстречу Духу Святому, чтобы узнавать полноту там, где внешнее око видит одну ограниченность и недостаточность. (...) Чтобы суметь распознать победу под видимостью поражения, силу Божию, в немощи совершающуюся, истинную Церковь в исторической реальности, нужно, по слову апостола Павла, принять "не духа мира сего, а Духа от Бога, дабы знать дарованное нам от Бога" (1Кор. 2:12)"[21].

Глядя на эмпирическую реальность современного западного Православия, я видел явные "промахи", "недостатки", да и сами православные не отрицали этого. Но всматриваясь вглубь, за всеми немощами можно было увидеть также "истинную Церковь в ее исторической реальности". Этническая узость и нетерпимость Православия, пусть даже столь глубоко укорененные в нем, все равно не определяют сущности Церкви; это искажение, подмена ее подлинной природы (хотя в православном патриотизме есть, конечно, немало достойного). Что же касается множества православных юрисдикции на Западе, на то были особые исторические причины, и наиболее проницательные православные мыслители всегда видели в этом многообразии временное, преходящее, хотя и "промыслительное устроение". Кроме того, существует очевидная разница между разделениями в Англиканской Церкви и внутри Православия. Англикане по большей части едины во внешней организации, но принципиально отличаются друг от друга вероучением и богослужебными практиками. Православные же, напротив, принадлежа к разным юрисдикциям, непреложно едины в богослужении и вере.

И вот, в то самое время, когда меня раздирали сомнения, я получаю замечательное письмо от английского православного священника, жившего тогда в Индии, архимандрита Лазаря (Моора). Владыка Лазарь размышлял в нем о Православной Церкви:

"Я с болью в душе хотел бы предупредить Вас, что внешний вид ее [т. е. Православной Церкви] отчаянно жалок: нет почти никакого сотрудничества между национальными Церквями, мало ценится и используется наше духовное богатство, еле теплится миссионерский и апостольский дух, мало внимания к современности и нуждам нашего времени, трудно найти великодушие, героизм или действительную святость. Но мой Вам совет: не смотрите на видимое... "[22]

Я старался следовать совету о. Лазаря. Невзирая на внешние и видимые недостатки Православия, я верил в "невидимое" (2Кор. 4:18) – в его принципиальное единство и целостность вероучительного, литургического и духовного Предания.

Чтобы войти в дом Православия, нужно было постучаться в какие-то двери. Но какую из "юрисдикции" выбрать? Более всего меня тянуло к Русской Зарубежной Церкви. Особенно привлекала ее верность литургическому, аскетическому и монашескому наследию Православия. Еще в шестнадцать лет я прочел книгу Элен Уодделл "Отцы Пустыни" и с тех пор буквально "заболел" историей восточного монашества. Большинство православных монастырей на Западе, в том числе и те два женских монастыря, в которых меня так гостеприимно принимали – Благовещенский в Лондоне и Леснинской Божией Матери под Парижем – принадлежали Русской Зарубежной Церкви. Восхищало меня и то, как Русская Зарубежная Церковь почитала новомучеников, претерпевших за веру под советским игом. Но, с другой стороны, меня не устраивала каноническая изоляция ее Синода. В 50-е годы она была еще не столь велика, как впоследствии: духовенство Зарубежной Церкви регулярно сослужило с епископами и священниками Вселенского Патриархата. Но я видел, как эта Церковь все резче отсекает себя от православной полноты, и это очень тревожило меня.

Если бы в Англии, как во Франции, была русская епархия Вселенского Патриархата, я наверняка пошел бы туда. Но альтернативой Русской Зарубежной Церкви в Англии были только приходы Московского Патриархата. В Западной Европе к нему принадлежали такие значительные личности, как живший в Париже Владимир Лосский, о. Василий Кривошеин (он тогда служил в Оксфорде) и служивший в Лондоне о. Антоний Блюм (ныне митрополит Сурожский) в Лондоне. Однако я чувствовал, что не смогу войти в Церковь, епископы которой, находясь в подчинении у коммунистов, должны время от времени петь хвалы Ленину и Сталину, но не вправе признать новомучениками жертв большевистского террора. Я ни в коей мере не собирался судить мирян, обычных верующих, живущих в Советском Союзе в условиях жестоких гонений, и не думал, как не думаю и теперь, что, окажись я в их положении, был бы хоть в малой мере способен на ту поистине героическую стойкость, какую проявляли они. Но, живя по другую сторону коммунистической "стены", я ни за что не мог принять и разделить те заявления, с которыми от имени Церкви выступали "первоиерархи" Московского Патриархата. Как сказал мне протопресвитер Русской Зарубежной Церкви в Лондоне Георгий Шереметев, "в свободной стране мы должны оставаться свободными".

При огромной любви к русской духовности я, тем не менее, все острее осознавал, что наилучшее для меня – присоединиться к греческой епархии Константинопольского Патриархата в Лондоне. Как филолог-классик, я хорошо знал греческий язык Нового завета и византийское наречие, а вот с церковнославянским знаком не был. Принадлежность ко Вселенскому Патриархату освободила бы меня от необходимости выбирать между враждующими русскими группировками, но тем не менее, открывала возможность поддерживать отношения как с членами общин Московского Патриархата, так и с теми, кто принадлежал к Зарубежной Церкви. Но, что более важно, Константинополь всегда будет оставаться "Церковью-матерью", от которой русские восприняли христианскую веру, поэтому я воспринимал Константинопольскую кафедру как ту, которая более других отвечала моему стремлению к истокам. И еще: на мой взгляд, если, в конце концов, Православие в Западной Европе достигнет организационного единства, это произойдет только пастырскими стараниями Вселенского Престола.

Поэтому я снова пришел к епископу Иакову Апамейскому, и он, к моей великой радости, согласился тут же меня принять. Правда, при этом предупредил: "Пожалуйста, поймите: мы никогда и ни при каких обстоятельствах не рукоположим вас во священники; в священном сане нам нужны только греки"[23]. Это меня не беспокоило, ибо я полностью вверил свое будущее Богу. Мне было достаточно того, что двери, наконец, открылись, и я вошел в них, ни на что не претендуя. Я воспринимал свое принятие в лоно не по "праву", не по "заслугам", а по свободной и ничем не заслуженной благодати. А когда владыка Иаков определил моим духовным отцом о. Георгия Шереметева, я втайне обрадовался, ибо таким образом мог оставаться близким к Русской Зарубежной Церкви.

Вот так я и подошел к концу своего пути, или, вернее, к новому и трудному отрезку той дороги, которая открылась мне в раннем детстве и продолжится, милостью Божией, вечно. В пятницу Светлой Седмицы 1958 г., в праздник иконы "Живоносный Источник", владыка Иаков миропомазал меня в греческом кафедральном соборе св. Софии в Бейсуотере, в Лондоне. Наконец-то я вернулся домой.

О. Лазарь предупреждал, что в Православной Церкви "трудно найти великодушие, героизм или действительную святость". Теперь, после более чем сорокалетнего пребывания в ней, я могу сказать, что он был слишком критичен. Несомненно, мне везло гораздо больше, чем я того заслуживаю, но почти везде я находил в Православной Церкви искреннюю дружбу и сострадательную любовь, а кроме того, мне посчастливилось встречать живых святых. Все грозные предупреждения об отрыве в случае перехода в Православие от родного народа и культуры оказались напрасными. Я убежден, что во вселенском Православии я стал не менее, но Даже более англичанином, ибо заново открыл древние истоки своей культуры, чья христианская история начинается задолго до разделения Церквей. Вспоминаю, как вскоре после моего перехода я беседовал с двумя греками. "Как же, наверное, тебе тяжело расставаться с Церковью твоих отцов", – заметил один из них. На что другой возразил: "Но ты не покинул Церковь отцов, наоборот, ты вернулся в нее". Он был прав.

Стоит ли говорить, что моя жизнь в лоне Православия далеко не всегда была "небом на земле". Нередко я впадал в глубокое уныние. Но разве Сам Иисус Христос не говорил, что быть Его учеником – значит нести крест? И тем не менее сорок лет спустя я снова от чистого сердца повторю: мое переживание Православия на той, первой в жизни, всенощной 1952 года было верным и истинным. С тех пор я не разочаровался.

Позволю себе лишь одну оговорку. Конечно, я не мог понять этого в 1952 году, но сегодня все яснее вижу исключительно таинственный и вместе с тем парадоксальный характер Православия. Сущность этого парадокса в XX веке вернее всего определил о. Лев Жилле, выходец из западного мира, избравший для себя трудный путь Православия:

"О странная Православная Церковь, столь бедная и столь слабая... чудом прошедшая сквозь все множество превратностей и тягот; Церковь противоположностей, столь традиционная и в то же время такая свободная, столь архаичная и, однако, живая, столь обрядовая и вместе с тем так глубоко личностно-мистическая; Церковь, где так бережно хранится бесценная евангельская жемчужина, хотя и нередко под слоем пыли... Церковь, о которой так часто говорили, что она не способна к действию, и которая тем не мене, как никакая другая, умеет воспевать пасхальную радость!"[24]

[1] Повесть временных лет// Памятники литературы Древней Руси. XI – начало XII века. М., 1978, с. 122-124. ^
[2] А. С. Хомяков. Церковь одна. // А. С. Хомяков. Сочинения в 2-х томах. Т. 2. Работы по богословию. М, 1994, ее 5, 16, 23.^
[3] Georges Florovsky, "Sobornost: the Catholicity of the Church", in E. L. Mascall (ed.), The Church of God. An Anglo-Russian Symposium by Members of the Fellowship of St Alban and St Sergius (London: SPCK, 1934), 55 (курсив оригинала). Статья перепечатана в Vol. 1 of Florovsky's Collected Works (Belmont, MA: Nordland, 1972). ^
[4] "Sobornost", 59.^
[5] "Sobornost", 73.^
[6] Владимир Лосский, вводные замечания к статье Сергия, Патриарха Московского, "L'Eglise du Christ et les communautes dissidentes", Messager de I'Exarchat du Patriarche Russe en Europe Occidentale 21 (Paris, 1955), 9-10.^
[7] Курсив мой. См. "Tradition and traditions" в: Leonid Ouspensky and Vladimir Lossky, The Meaning of Icons (Olten, Switzerland: Urs Graf-Verlag, 1952), 17; в пересмотренном издании (Crestwood, NY: St Vladimir's Seminary Press, 1982), 15. Эта статья перепечатана в: Vladimir Lossky, In the Image and Likeness of God (Crestwood, NY: St Vladimir's Seminary Press, 1974), 141-68; CM. 152. Безусловно, Лосский не исключает христологического измерения Предания, как это ясно из всего контекста данной фразы. ^
[8] "Tradition and traditions", 19.^
[9] Ernest Barker, Social and Political Thought in Byzantium (Oxford: Clarendon Press, 1957), 28.^
[10] Я имел счастье знать их не только по трудам, но и лично: Владимира Лосского до, а о. Георгия после своего перехода в Православие. ^
[11] "Sobornost", 65, 67 (курсив оригинала).^
[12] В. Н. Лосский Очерк мистического богословия Восточной Церкви М, 1991, с 10.^
[13] Иже во св. Отца нашего аввы Исаака Сириянина Слова подвижнические М, 1993; репринт изд. Тр.-Серг. Лавры, 1911. Слово 15, с. 60.^
[14] А. С. Хомяков. Сочинения в 2-х томах. Т. 2. с. 271. ^
[15] Эта статья была написана Романидисом во время его учебы у Афанасьева в парижском Православном Институте преп. Сергия (1954-55), но в печати появилась только через несколько лет См.: The Greek Orthodox Theological Review 7: 1-2 (1961-62), 53-77. Позже Романидис отошел от основных положений евхаристической экклезиологии. См.. Andrew J. Sopko, Prophet of Roman Orthodoxy: The Theology of John Romanides (Dewdney, BC, Canada. Synaxis Press, 1998), 150-53.^
[16] См.: N. Afanassief, "The Church, Which Presides in Love", in John Meyendorff and others, The Primacy Of Peter (London: Faith Press, 1962), 57-110 (new edition [Crestwood, NY: St Vladimir's Seminary Press, 1922], 91-143). Cf. Aidan Nochois, Theology in the Russian Diaspora: Church, Father, Eucharist in Nikolai Afanas'ev (1893-1966) (Cambridge, England; Cambridge University Press, 1989).^
[17] См.: John D. Zizioulas, Being As Communion: Studies in Personhood andthe Church (Crestwood, NY: St Vladimir's Seminary Press, 1985). Cf. Paul McPartlan, The Eucharist Makes the Church: Henri du Lubac and John Zizioulas in Dialogue (Edinburgh: T. & T. Clark, 1993). ^
[18] Послание к Филадельфийцам, 4 // Мужи апостольские и апологеты. Антология. Брюссель, 1988, с. 129.^
[19] In Constantin G. Patelos, The Orthodox Church in the Ecumenical Movement. Documents and Statements 1902-1975 (Geneva: World Council of Churches, 1978), 96. Я думаю, что в составлении этого превосходного документа большая доля принадлежит о. Георгию Флоровскому. Жаль, что православные участники последних съездов ВСЦ не высказываются так ясно!^
[20] По данным на 1960 г., приведенным в брошюре Parishes and Clergy of the Orthodox, and Other Eastern Churches in North and South America together with the Parishes and Clergy of the Polish National Catholic Church, 1960-61, под редакцией епископа Лористона Л. Скейфе (Lauriston L. Scaife), изданной Комиссией по сотрудничеству с восточными церквями Главного Совета протестантской Епископальной Церкви (the Joint Comission on Cooperation with the Eastern Churches of the General Convention of the Protestant Episcopal Church). В эту цифру не включены нехалкидонские исповедания. Публикация снабжена превосходными фотографиями.^
[21] В. Н. Лосский. Очерк мистического богословия Восточной Церкви, с. 185.^
[22] Письмо от 11 апреля 1957 г.^
[23] На самом же деле я был рукоположен во иереи в 1966 г., восемь лет спустя, митрополитом (позже он стал архиепископом) Афинагором II Фиатирским, жившим в Англии в 1963-64 гг.^
[24] Father Lev Gillet, in Vincent Bourne, La Quete de Verite d'lrenee Winnaert (Geneva: Labor et Fides, 1966), 335.^

Каллист (Уэр), епископ Диоклийский

"ПРИДИ С МИРОМ": ТАЙНА СМЕРТИ И ВОСКРЕСЕНИЯ

Именно с конца мы начинаем.
Т. С. Элиот

"Я знал, что ты придешь... "

В богослужении Православной Церкви, во время молитв, предшествующих началу литургии, царские врата остаются закрытыми. Затем приходит время начала самой Божественной Литургии: врата отворяются, святилище открывается взгляду молящихся, и священник возглашает начальное благословение. Религиозный философ князь Евгений Трубецкой вспомнил перед смертью именно это мгновение: "Пора начинать Великую Литургию, отворите царские врата"[1]. Смерть для него была не закрытием, но открытием врат, не концом, а началом. Подобно первым христианам, он смотрел на День своей смерти, как на день рождения.

Существование человека можно сравнить с книгой. Большинство людей смотрит на свою земную жизнь, как на "основной текст", главную историю, а на будущую жизнь – если только они и впрямь верят в будущую жизнь – как на "приложение", и не более того. Подлинно христианское отношение совершенно иное. Наша теперешняя жизнь на самом деле не более, чем предисловие, введение, ведь именно будущая жизнь является "главной историей". Момент смерти – это не завершение книги, а начало первой главы.

Об этой точке завершения, а по сути исходной точке, следует сказать две вещи, столь очевидные, что о них легко забывают. Первое: смерть – это неотвратимое и определенное событие. Второе: смерть – это тайна. Поэтому нам надлежит смотреть на свою предстоящую смерть с противоречивыми чувствами – с трезвым реализмом, с одной стороны, с трепетом и изумлением – с другой.

В земной жизни есть только одно обстоятельство, в котором мы можем быть уверены: мы все умрем (если только прежде не совершится Второе пришествие Христа). Смерть – это такое определенное, неотвратимое событие, к которому каждый человек должен приготовиться. И если я пытаюсь о нем забыть, скрыть от себя его неотвратимость, то остаюсь в проигрыше. Настоящая человечность неотделима от осмысления смерти, ведь только принимая реальность моего грядущего ухода, я могу в подлинном смысле слова стать живым. Как заметил Д. Х. Лоуренс, "без песни о смерти песнь о жизни становится безвкусной и глупой". Не ведая измерения смерти, мы лишаем жизнь ее настоящего величия.

Митрополит Сурожский Антоний говорит об этом с замечательной силой: "Смерть – пробный камень нашего отношения к жизни. Боящиеся смерти боятся жизни. Невозможно не бояться жизни со всеми ее трудностями и опасностями, если боишься смерти... Если мы боимся смерти, никогда не сумеем по-настоящему пойти на риск; мы растратим нашу жизнь, трусливо осторожничая и робея. Только глядя смерти в лицо, осмысляя ее, определяя ее место и свое отношение к ней, мы будем способны жить бесстрашно и в полную силу"[2].

При этом наш реалистический подход к смерти и наша решимость "сообщить ей смысл" не должны приводить нас к преуменьшению другой стороны истины: смерть – это тайна. Что бы ни говорили нам различные религиозные традиции, мы практически ничего не знаем об этой "неведомой стране, откуда не возвращался ни один странник... " Поистине, как говорит Гамлет, страх смерти "сковывает волю". Нам следует сопротивляться соблазну заглядывать слишком далеко и говорить слишком много. Не должно опошлять смерть. Пусть она неизбежное и непреложное событие, но она же и великая неизвестность.

Суть трезвого подхода, который нужно сохранять по отношению к смерти, прекрасно выразил сирийский святой VII века преподобный Исаак Сирин: "Приготовь сердце свое к уходу. Если ты мудр, ожидай его всякий день. Каждый день говори себе: "Вот, пришедший за мною уже у дверей. Для чего же пребывать в бездействии? Ухожу навеки. Вернуться уже не смогу". С этой мыслью отходи ко сну каждую ночь и обдумывай ее весь день. И когда наступит час ухода, встреть его с радостью и скажи: "Приди с миром. Я знал, что ты придешь, и я ничего не забыл из того, что может пригодиться в пути". [3]

Дата добавления: 2015-05-08