Люся Лютикова Свекровь дальнего действия 11 страница

— Завтра я улетаю за границу, позвоните через неделю.

— Извините мою настойчивость, я понимаю, что это наглость, что уже позднее время, но не могли бы вы встретиться со мной сегодня?

Евдокия Ивановна вздохнула:

— Хорошо, приезжайте. Поселок Салтыковку знаете?

Конечно, я знала Салтыковку, старое дачное место, расположенное к востоку от Москвы. Несмотря на то, что из-за розы ветров восточное направление является экологически неблагополучным, ведь вся грязь из столицы слетается сюда, цена на недвижимость в поселке чрезвычайно высока. Люди готовы купить здесь за бешеные миллионы хоть развалюху пятидесятилетней давности, хоть четверть дома, лишь бы получить в собственность клочок земли. Хотя поэтесса наверняка приобретала дом еще при советской власти. Кстати, если напрямки, то Некрасовка, где нашел временное пристанище ее сын Рудольф, находится на расстоянии всего десяти километров, вот такая ирония судьбы.

— Вы на машине? — допытывалась Евдокия Ивановна.

— Нет, поеду на электричке.

— Тогда запоминайте адрес: улица Маяковская, дом три. Когда сойдете на станции, перейдите на другую сторону железнодорожных путей, улица Маяковская будет вторая по счету. Дом с красной крышей — мой.

— Спасибо, — от души поблагодарила я.

Сразу видно, что Евдокия Ивановна не страдает звездной болезнью. Возможно, она сама и разъезжает на внедорожнике с GPS-навигатором, но прекрасно понимает, что другие люди могут чапать пешком.

— Ну что? — спросил мой компаньон, когда я закончила разговор. — Она согласилась?

Я сделала загадочное лицо и сказала:

— А признайтесь, Клаус, вы ведь не настоящий немец.

— Почему не настоящий? — опешил мужчина. — Какой же тогда?

— Вы слишком хорошо говорите по-русски. Я подозреваю, что вы родом из русских немцев, родились в СССР и переселились в Германию уже в зрелом возрасте.

— Нет, — покачал головой собеседник, — я родился в местечке Лангшеде, близ Дортмунда, Северный Рейн — Вестфалия.

— Ну что же, Клаус, тогда сейчас у вас будет великолепная возможность познакомиться с российским общественным транспортом. Мы поедем на электричке.

С каким-то необъяснимым злорадством я предвкушала, как немец испытает на себе всю прелесть путешествия в электричке в час пик. И в страшном сне европейцу не привидится подобный кошмар: сдавленные, словно сельди в банке, люди; духота и вонь, от смеси которых теряешь сознание; перекошенные злобой физиономии и оторванные пуговицы. Да, и обязательно — торговцы-лоточники, которые продираются сквозь толпу и оглушают тебя, выкрикивая в самое ухо название своего товара.

С каждым годом поездки в пригородных электричках всё больше напоминают игру на выживание. Причин тут две: во-первых, население растет, все, кому не удается поселиться в столице, оседают в области, а во-вторых, количество электричек катастрофически уменьшается. Я сама родилась в Подмосковье и прекрасно помню то время, когда утром электрички шли через каждые десять минут и вагоны были полупустые. Нам, школьникам, прокатиться на экскурсию в московский музей было одно удовольствие. Сейчас интервал движения в лучшем случае составляет полчаса и состав подъезжает к станции уже битком набитый озлобленными согражданами. Сидячих мест нет в помине, борьба идет за то, чтобы пробиться в вагон, физически слабые остаются в тамбуре или вообще на платформе.

На Курском вокзале, куда мы с Клаусом примчались, на перроне как раз стояла одна электричка. Эх, жаль, что ехать всего полчаса! Чтобы на всю жизнь запомнить острые ощущения, необходим как минимум час. Ну да ладно, с немца и этого хватит, а то еще отбросит коньки с непривычки.

Однако, к моему немалому разочарованию, электричка оказалась не такой ужасной. Конечно, она не была идеально чистой, в ней пованивало бомжами, но лица пассажиров выглядели вполне прилично и даже были свободные места. Очевидно, уже начался сезон отпусков и часть потенциальных пассажиров сейчас грела пузо на пляжах Турции.

Нам удалось найти два сиденья рядом, и, раз уж экстрима не получилось, я решила скоротать дорогу за разговором.

— Значит, говорите, Северный Рейн — Вестфалия, — обратилась я к Клаусу. — Это в какой же части Германии — Западной или Восточной?

— Западной.

Я улыбнулась:

— В школе на уроках географии нас учили, что в Восточной Германии живут хорошие немцы, которые строят социализм, а в Западной — обитают приспешники империалистической Америки. Так вы, Клаус, получается, из капиталистов?

Мужчина понял шутку и улыбнулся в ответ:

— Из самых настоящих пролетариев. Мой отец был шофером, мать — домработницей.

— Наверное, вы хотели сказать «домохозяйкой»?

— Нет, я знаю разницу, именно домработницей, она служила наемной прислугой в семье барона фон Вайхса. А отец работал там же личным водителем барона.

— Ваши родители были истинными арийцами?

Клаус недоуменно на меня уставился. Очевидно, сериал «Семнадцать мгновений весны» во времена его детства не показывали по телевизору.

— То есть чистокровными немцами, — пояснила я.

— Абсолютно.

— Почему же вы так хорошо говорите по-русски?

— Окончил филологический факультет в Берлине, долгое время работал синхронным переводчиком.

— Но чем вас привлек именно русский язык?

— Это всё барон фон Вайхс, он фанат русского языка. Барон настоял на том, чтобы я поступил на славянское отделение, и оплачивал мое обучение.

— Странный поступок для западного немца, — промолвила я, — да еще барона. Мне казалось, что немцы очень бережливая нация, если не сказать скупая. Оплачивать учебу чужому ребенку — это экстравагантный поступок, согласитесь.

— А барон фон Вайхс и был таким — скупым и строгим, просто я был ему не совсем чужой. Он был моим крестным отцом. Своих детей Бог ему не дал, поэтому он и опекал меня, как родного.

— Вот оно что, — протянула я, — а у барона откуда любовь к русскому языку?

— Во время Второй мировой войны он воевал в России.

— И наверняка влюбился в русскую девушку! — радостно подхватила я. — Совсем как его крестный сын, это у вас родственное!

На лицо Клауса набежала черная туча. Очевидно, он вспомнил про свою невесту Татьяну Чижову, про то, что она сидит в тюрьме, и неизвестно, удастся ли влюбленным когда-нибудь воссоединиться. Чтобы отвлечь его от грустных мыслей, я поспешно сказала:

— Вы говорили, что у вас ветеринарная клиника. А как она связана с русским языком?

Немец расплылся в улыбке:

— Никак, это исключительно мое хобби. Я с детства любил животных, когда мне было восемь лет, у меня жил белый кролик по кличке Ушастик, я его обожал. Когда он умер, я чуть с ума не сошел от горя. Я всегда хотел стать ветеринаром, но выучился на переводчика. Совсем недавно я все-таки закончил заочную ветеринарную академию, получил диплом и открыл клинику. Знаете, как я ее назвал? Ну, попробуйте угадать!

— «Ушастик»?

Клаус кивнул:

— Да, я очень любил своего кролика…

— А что ваш крестный отец? Чем он занимался после войны?

— Барон был успешным коммерсантом, он строил и продавал спортивные комплексы. Хотя он мог бы вообще не работать, по наследству ему отошли обширные земельные владения, он сдавал их в аренду.

— Ваш крестный еще жив?

Голос Клауса дрогнул:

— Нет, он умер совсем недавно, ему было девяносто четыре года.

— Мне очень жаль, — сказала я.

Я солгала, мне совсем не было жаль фрица. Он прожил длинную и, очевидно, сытую жизнь в богатой стране. А вот кого мне действительно жаль, так это советских солдат, которые победили в Великой Отечественной войне. Вернувшись домой, они сразу впряглись в изнурительную работу: восстанавливали разрушенные войной города, фабрики и заводы. Стоя по колено в грязи, строили Днепрогэс. Вгрызаясь лопатами и кирками в ледяную землю, прокладывали БАМ. Практически голыми руками они возвели сильнейшую мировую державу, а чем отблагодарила их страна? Да ничем. Скажи спасибо, что не посадили за то, что был за границей. Так что нет, мне совсем не жаль барона фон Вайхса.

— Должно быть, вы его очень любили, — сказала я.

— Да, любил, — серьезно ответил Клаус. — Всему, что есть у меня в жизни, я обязан крестному отцу.

Погрузившись в свои мысли, немец отвернулся к окну. Я не лезла к нему с расспросами. Через десять минут, когда за окном показались деревянные дома, я поднялась:

— Наша станция, приехали.

Глава 25

Евдокия Ивановна точно описала дорогу, следуя ее указаниям, уже через две минуты мы стояли перед домом. Вернее, перед деревянным забором, сквозь щели которого можно было разглядеть и дом, и участок.

У нуворишей в России есть привычка: возводить огромные дома из красного кирпича в три этажа, с просторными верандами и балконами чуть ли не в каждой комнате. Такое ощущение, что строят в расчете на табор в сорок человек. Обычная среднестатистическая семья мама-папа-ребенок в таком доме будет чувствовать себя, словно на экскурсии в музее. Понятно желание толстосумов пустить пыль в глаза, но они забывают, что дома должно быть, прежде всего, уютно.

Подобными кирпичными монстрами застроена половина Салтыковки. Дом Евдокии Ивановны, по сравнению с соседями, выглядел скромно, это было одноэтажное бревенчатое строение. Дом был старый, а крышу, очевидно, недавно меняли, красная черепица блестела так, как будто ее помыли с шампунем.

Я принялась стучать в ворота, а Клаус заметил звонок и нажал на кнопку. Из дома вышла женская фигура и направилась к нам.

— Кто там? — спросила женщина, подойдя к воротам.

— Людмила Лютикова, журналистка, я только что вам звонила.

— Прекрасно помню, а кто этот молодой человек?

Я даже растерялась: ну как объяснить? Ветеринар из Германии, который приехал в Россию к невесте, которую посадили по подозрению в убийстве вашей дочери?

— Мы вместе ведем расследование, — сказал Клаус.

Хозяйка пустила нас во двор.

Летом световой день длинный, несмотря на поздний час, только начало смеркаться, поэтому я смогла хорошо рассмотреть Евдокию Ивановну.

Она действительно выглядела моложе своей покойной дочери. Невысокого роста, стройная, с необычайно выразительными глазами и красивым лицом. Бывают такие лица, которые благородно стареют, не оплывают вниз и не покрываются сеткой уродливых морщин. Ты по-прежнему видишь перед собой красивую женщину, только понимаешь, что она уже в возрасте. Мне кажется, что подобного эффекта нельзя добиться косметическими средствами, это зависит исключительно от генетики. Альберт Михайлович определенно не шутил, когда говорил, что его матери до сих пор делают предложение руки и сердца.

На Клауса поэтесса тоже произвела впечатление, немец стоял с вытаращенными глазами и открытым ртом. Он даже спросил:

— Вы действительно Евдокия Ивановна Лукаш?

Дама улыбнулась и сказала:

— Проходите в дом.

Мы пошли по дорожке, выложенной серой плиткой. Собаки во дворе не оказалось. Вблизи было видно, что дом хоть и старый, но построен добротно и простоит, наверное, еще не один десяток лет.

Внутри был сделан хороший евроремонт, если не обращать внимания на сад за окном, то легко можно было представить, что это квартира в одной из высоток в центре столицы.

Хозяйка провела нас в гостиную, оформленную в желто-оранжевых тонах. Все предметы интерьера были яркие, веселые и подобраны с необычайным вкусом. Даже чья-то авторская версия известной картины Густава Климта «Поцелуй» выглядела как ода молодости и любви, хотя если смотреть на оригинал, то лично у меня возникает ощущение, что мужчина целует мертвую женщину, причем ее труп уже окоченел в странной вывернутой позе.

Признаюсь, меня немного пугал предстоящий разговор. Боясь причинить боль матери, потерявшей своего ребенка, я не решалась сразу задавать вопросы. Молчали все: и я, и Клаус, и Евдокия Ивановна. Пауза неприлично затягивалась, я заметила на столе кипятильник и ляпнула первое, что пришло в голову:

— О, кипятильник! Давненько я не видела этой отрыжки советского прошлого.

— Надо же, как вы его обозвали, — улыбнулась Евдокия Ивановна. — И совершено напрасно, в советском прошлом было много хорошего. Кипятильник — очень ценная вещь, особенно понимаешь это в гостинице за границей. Я, например, страдаю бессонницей и люблю ночью чайком побаловаться, а кухня по ночам не работает, да и не хочется переплачивать за кипяток по ресторанной наценке, так что кипятильник очень меня выручает. Завтра улетаю в Ригу и обязательно возьму его с собой, уже приготовила. Кстати, о кухне, — может, вы проголодались с дороги? Хотите поужинать? Боюсь, разносолов у меня нет, но могу разогреть что-нибудь на скорую руку.

У меня радостно заурчало в животе. Я бы сейчас съела слона, вот честно, настолько была голодна. Я уже собиралась поблагодарить хозяйку за гостеприимство, но встрял Клаус:

— Спасибо, мы не голодны. Давайте сразу к делу.

Если бы можно было прожечь взглядом, у него в голове сейчас тлела бы дыра.

— Ну что ж, к делу так к делу, — согласилась Евдокия Ивановна. — Но, надеюсь, от чая вы не откажетесь?

— Не откажемся, — поспешно выпалила я.

Когда поэтесса ушла на кухню, я прошипела Клаусу:

— У нас в гостях нельзя отказываться от еды, иначе хозяева обидятся. Это называется русское гостеприимство.

— Извините, я не знал, — смиренно отозвался иностранец.

— Не знал он, — пробурчала я, — нечего вперед батьки в пекло лезть. Я руковожу расследованием, а вы мой помощник, ясно? Сидите тихонько в сторонке и слушайте.

Клаус так и сделал: сел в кресло, взял с журнального столика какую-то рекламную брошюру и стал листать.

Появилась Евдокия Ивановна, она катила перед собой сервировочный столик.

— А вот и чай с конфетами, — сказала она. — Иностранцы думают, что мы в России питаемся исключительно икрой, пьем водку и танцуем под балалайку с медведями. Водку и медведей не обещаю, но бутерброды с икрой могу предложить. Угощайтесь!

Она выразительно посмотрела на Клауса.

— Как вы догадались, что он иностранец? — удивилась я.

— Жизненный опыт, деточка, — отозвалась поэтесса, — я много путешествую по миру. Думаю, молодой человек из Европы, если точнее, то из Германии или Дании, так?

Ну, насчет «молодого человека» Евдокия Ивановна, конечно, погорячилась, но насчет всего остального попала в точку.

Мужчина галантно поднялся и представился:

— Клаус Кляйн, Германия.

— Что же вас привело в Россию, Клаус?

— Я ищу невесту.

— Вот как? — улыбнулась Евдокия Ивановна, усаживаясь на диван и приглашая его сесть рядом. — Прослышали, что русские женщины — самые лучшие жены в мире? Вас обманули, голубчик, самые лучшие жены родом из Тайваня.

Клаус поддержал шутку:

— Да, только надо внимательно следить, чтобы вместо тети не подсунули дядю. Операции по смене пола на Тайване в числе самых популярных…

Пока немец беседовал с хозяйкой, я успела съесть три бутерброда и выпить две чашки чая. Утолив голод, я нашла в себе силы приступить к главному.

— Евдокия Ивановна, как я уже говорила, я веду расследование убийства вашей дочери…

Поэтесса мгновенно посерьезнела, ее лицо состарилось на два десятка лет.

— Значит, Людмила, вы не верите в версию следствия, что это сделала невестка?

— Ни на секунду. Прежде всего, потому что Таня Чижова — моя подруга.

— Если честно, то я тоже не верю, — кивнула Евдокия Ивановна. — Тогда кто, по-вашему, убийца?

— Я склоняюсь к мысли, что это Сергей.

— Какой Сергей?

— Ваш внук, сын Евы Ивановны. Вернее, ее приемный сын.

Евдокия Ивановна решительно замотала головой:

— Исключено, Сережа никогда бы так не поступил. Я знаю этого мальчика с раннего детства, он, безусловно, большой шалопай, но он никогда бы не убил человека.

— Сергей уже не мальчик, — заметила я, — и люди меняются.

— Самое огромное заблуждение в жизни, что люди меняются, — усмехнулась дама. — Или что человека можно изменить. Два моих брака потерпели фиаско именно по этой причине. Мои мужья не хотели меняться, и я не смогла под них подстроиться, хотя искренне пыталась.

— Кроме Сергея, у меня нет других вариантов, — призналась я. — Ева Ивановна жила довольно замкнутой жизнью, я не представляю, кто мог желать ее смерти. Может, дочь вам что-нибудь рассказывала? Ее что-то тревожило? Ей угрожали? У нее были враги?

Евдокия Ивановна тяжело вздохнула.

— К сожалению, мы не были близки с Евой, она не делилась со мной своими радостями и горестями. Конечно, горестей в ее жизни было намного больше, Ева тяжело болела, не находила общего языка с сыном, ей постоянно не хватало денег… Ко мне она обращалась только в крайнем случае, когда становилось совсем невмоготу. А ведь я всегда была рада ей помочь! Такое ощущение, что Ева не пускала меня в свою жизнь.

Я вспомнила слова Рудольфа Сергеевича и сказала:

— Вы задали им слишком высокую планку.

Дама изменилась в лице:

— Простите?

— Своей успешной жизнью, своими достижениями вы задали детям планку, которая оказалась для них слишком высокой. Вы талантливая, неординарная личность, а они обычные люди, со средними способностями. По сравнению с вами, они чувствовали себя лузерами.

— Вы говорите, как мой старший сын, — пробормотала поэтесса. — Рудик упрекал меня в том, что я сделала из него вундеркинда. Как будто если бы он был дворником, а не доктором наук, я любила бы его меньше!

— У вас есть возможность это проверить. Он теперь дворник, а по совместительству сторож и чистильщик клеток.

Я рассказала о своей встрече с Рудольфом Сергеевичем. Никаких угрызений совести по поводу того, что выдаю чужую тайну, я не испытывала.

Евдокия Ивановна бросилась в угол, где у нее висела икона, принялась истово креститься и бить поклоны.

— Я знала, что он жив! Материнское сердце чувствовало!

Клаус перестал жевать бутерброд с икрой и в крайнем изумлении наблюдал за происходящим.

— Всё нормально, — шепнула я, — это наша христианская традиция.

Вернувшись на диван, поэтесса воскликнула:

— Вы принесли мне радостную весть! Как я могу вас отблагодарить?

— Вспомните что-нибудь, что повернет следствие в другую сторону, — попросила я.

Евдокия Ивановна развела руками:

— Увы, здесь я бессильна. Задавайте любые вопросы, я с удовольствием отвечу.

— Не знаю, — замялась я, — такой деликатный вопрос… Версия из разряда бреда… Я почему подозреваю Сергея — потому что он сын, наследник. Но ведь родители тоже наследуют имущество…

Поэтесса распахнула глаза:

— Вы меня подозреваете?!

— Нет, отца Евы Ивановны. Кто он?

Дама помедлила с ответом.

— Не думаю, что он причастен. Больше полувека прошло. Теоретически отец у Евы, конечно, существует, но по факту он ни разу не возник в ее жизни.

— Не возник, потому что выгоды не было. А теперь, когда замаячила перспектива наследства… Скажите, он еще жив?

— Понятия не имею, — нахмурилась Евдокия Ивановна. — Людмила, тут такое дело… Не знаю, как вам рассказать… С отцом сложная ситуация…

— Я в курсе, что вас изнасиловали в селе. Вы родили Еву и приехали в Москву. Но ведь потом этот мужчина мог раскаяться и найти вас, было такое?

Женщина удивленно на меня посмотрела и произнесла:

— Вам много удалось узнать о моей жизни, даже мои дети не посвящены в такие подробности.

Я призналась, что мне рассказал Рудольф Сергеевич.

— Бедный Рудик, он такой чувствительный мальчик, представляю, как тяжело он пережил эту новость. Да, это правда, меня изнасиловали, когда я была еще школьницей. В селе праздновали свадьбу, несколько пьяных парней набросились на меня и затащили в кусты. Для той чистой, наивной девочки, какой я была, это был настоящий ад. После случившегося я хотела наложить на себя руки, меня остановила только мысль, что мама останется совсем одна. Зато с тех пор я твердо знаю: что нас не убивает, то делает сильнее.

— Этих негодяев наказали? — подал голос Клаус. — Их посадили в тюрьму?

Евдокия Ивановна покачала головой:

— Мы не обращались в милицию.

— Но почему?! — не на шутку разволновался немец. — Изнасилование — тяжелое преступление в любой стране, они должны ответить по закону!

— После изнасилования мама рассказала мне то, о чем я и сама догадывалась: я не такая, как другие дети в селе. Я замечала, что односельчане меня не любят, видела их косые взгляды, слышала злобное шипение мне вслед, но не могла понять почему. Теперь всё встало на свои места.

Повисла пауза, но ни я, ни Клаус не проронили ни слова. Мы ждали, когда поэтесса заговорит сама.

— Мой отец был немцем, — сказала Евдокия Ивановна. — Настоящим чистокровным фашистом, который пришел завоевать нашу страну. У половины моих сверстников отцы погибли на войне, у остальных вернулись инвалидами, кто без руки, кто без ноги. В селе не было дома, в который не пришла «похоронка». А мой отец был немцем.

— В военное время всякое случалось, — осторожно заметила я. — Нельзя обвинять женщину в том, в чем она не виновата. Как она могла сопротивляться под дулом автомата?

— Вы имеете в виду, что мою мать немец изнасиловал? О, нет, это произошло по обоюдному согласию. Я вам больше скажу — по любви!

Я открыла рот от изумления, а Евдокия Ивановна продолжала:

— Немцы стояли в нашем селе долго, около двух недель. За это время мама с отцом, молоденьким офицером, успели полюбить друг друга. Ей было восемнадцать, ему — двадцать. Конечно, они скрывали свои отношения и от немцев, и от русских. Но в селе трудно что-то утаить, вероятно, любопытные бабы их все-таки выследили. Отец, когда уходил из села, обещал приехать после войны и разыскать ее. Но не приехал. Очевидно, он погиб на войне.

А может, просто забыл, подумала я. Сколько у него было таких селянок по всей России?

— Или забыл, — словно прочитав мои мысли, добавила Евдокия Ивановна. — Сами знаете, насколько можно верить мужским клятвам.

— А вы не пытались его отыскать? — спросила я.

Поэтесса покачала головой:

— Деточка, вы еще слишком молоды, чтобы помнить, что в Советском Союзе поиск родственников за границей приравнивался к измене Родине со всеми вытекающими последствиями, вплоть до расстрела.

— Его можно найти сейчас! — загорелась я энтузиазмом. — Интернет дает потрясающие возможности! Вы владеете каким-нибудь иностранным языком?

— Разговорным английским.

— Тогда Клаус переведет вашу историю на немецкий язык, правда? — Наткнувшись на скептический взгляд иностранца, я добавила: — Если, конечно, ваш отец еще жив, все-таки участник войны…

— К сожалению, об отце я знаю только, что его звали Фридрих. Мать сказала, что фамилию не помнит, но, думаю, она солгала — опасалась, что я стану его искать и тем самым навлеку на себя беду. Он оставил матери на память одну вещицу, когда я уезжала в Москву, мать отдала ее мне, и я ни дня с ней не расставалась.

Евдокия Ивановна сняла с шеи цепочку с овальным кулоном и показала нам.

— Обычно я ношу этот медальон под одеждой. Не знаю почему, наверное, чтобы был ближе к сердцу.

Клаус взял кулон и взвесил его в руке.

— Ого, тяжелый! Это золото и, похоже, высшей пробы.

— Так и есть, — кивнула поэтесса, — ювелир подтвердил. Как бы трудно мне в жизни ни приходилось, я его не продала, хотя вещь дорогая. Помнится, мне предлагали за него… если пересчитать на современные деньги… в общем, можно было три месяца каждый день в ресторанах обедать. Я была голодной студенткой, перебивавшейся с хлеба на воду, с ребенком на руках, но отказалась. Я так понимаю, это семейная реликвия, здесь изображен фамильный герб — лев с высунутым языком, держащий в лапе корону, — и вензель с инициалами — FvW. Первая буква, возможно, от имени Фридрих.

— Ваш отец был из дворян? — ахнула я. — Тогда вам будет проще его разыскать. Или хотя бы его потомков, ваших родственников. Надо выложить в Интернете фотографию кулона, люди, которые увлекаются геральдикой, подскажут, чей это герб. Можно послать запрос в дворянские общества, исторические музеи, частным коллекционерам…

— Ох, мне совсем некогда этим заниматься, — отмахнулась Евдокия Ивановна. — Да и зачем? Вряд ли отец еще жив. И даже если так, он не знает о моем существовании.

— Значит, для него будет приятный сюрприз! — оптимизм из меня так и пёр. — Клаус, ты поможешь с переводом на немецкий? Клаус?

Мужчина был так увлечен разглядыванием медальона, что не реагировал на окружающие звуки. Мне пришлось толкнуть его локтем в бок, только тогда он ответил:

— Конечно. Мы можем общаться по Скайпу. Евдокия Ивановна, вы знаете, что такое Скайп? Я оставлю свой логин, позвоните мне, буду рад помочь.

— Странный у нас получился разговор, — задумчиво проговорила Евдокия Ивановна, — начали с Евиного отца, а закончили моим… — Она встрепенулась: — Знаете, а Ева мне приснилась! Я очень переживала, как она там, на небесах, и очень хотела, чтобы она явилась мне во сне, но она не снилась. А сегодня вдруг приснилась!

Я навострила уши.

— Она сказала что-нибудь?

— Да. Она сказала: «Не волнуйся за меня, я тут с бабушкой». Еще добавила… — Евдокия Ивановна наморщила лоб, — я не помню дословно, но смысл такой: поскольку она умерла мученической смертью, ее следующая жизнь будет счастливой. Я ответила: «Это хорошо, ведь в нынешней жизни тебе не везло». И она ответила: «Он сослужил мне хорошую службу».

Я едва не подпрыгнула на месте:

— Он? Кого она имела в виду?

— Может быть, своего убийцу? — предположила поэтесса.

— Она назвала имя?

— Нет, сказала только: «Он сослужил мне хорошую службу». Потом я проснулась.

И всё-таки «он»! Я не сомневалась, что Ева Ивановна говорила о своем приемном сыне.

Я не знала, как заставить Сергея Чижова признаться в убийстве, но была уверена, что придумаю. Обязательно.

Глава 26

Когда мы с Клаусом вышли на улицу, уже совсем стемнело. На ходу я достала мобильник, посмотрела железнодорожное расписание и завопила:

— Быстрей! Последняя электричка на Москву отходит через минуту! Следующая только утром!

Мы галопом помчались к станции. Вдалеке послышался гудок поезда, мы припустили быстрее. На платформе мы оказались одновременно с электричкой.

— Уф, успели! — выдохнула я, влетая в первый вагон. — Клаус, а вы где в Москве остановились? Какая станция метро? Клаус?

Я обернулась и увидела, что немец всё еще стоит на платформе и растерянно хлопает себя по карманам.

— Быстрей, сейчас двери закроются!

— Люся, я кредитку потерял, — пробормотал Клаус.

Я впала в ступор:

— Как потерял? Где?

— Не знаю. Вы езжайте, а я поищу, кажется, где-то тут обронил.

— Но это последняя электричка! — в отчаянии выкрикнула я.

— Ничего, я на такси доберусь. Созвонимся!

Двери захлопнулись, вагон тронулся.

— Клаус, у меня нет вашего телефона! — спохватилась я. — Назовите номер!

Но иностранец меня уже не слышал, электричка набирала ход.

— Ерунда какая-то, — пробормотала я, — как же мы созвонимся?

Над моим ухом раздалось мерзкое ржание, и прокуренный женский голос сказал:

— Ты чё, подруга, не догоняешь? Тебя только что бросили!

Я обернулась и увидела неопрятную тетку, которая курила тонкие и дорогие сигариллы, абсолютно не вязавшиеся с ее бомжеватым обликом.

Я раздраженно дернула плечом:

— Вам не всё ли равно?

— Так-то оно так, — пьяненько захихикала тетка, — но просто я впервые в жизни слышу такую глупую отмазку: потерял кредитку, пошел искать! Вот умора!

Я зашла в пустой вагон и села в мягкое кресло. Внезапно поезд остановился. Очевидно, кто-то, как и я, бежал на последнюю электричку, но не успел, а сердобольные пассажиры рванули стоп-кран. Поскольку состав уже отъехал от платформы, машинист ни за что не соглашался открыть двери, о чем остервенелым голосом сообщил по громкой связи. Мы постояли минуту, а потом поехали.

Из тамбура вышла любопытная тетка, проходя мимо меня, она с гнусной улыбочкой ткнула пальцем в окно:

— Глянь, как улепетывает твой хахаль, только пятки сверкают!

Я прильнула к стеклу. В свете уличного фонаря хорошо был виден Клаус. Вместо того чтобы искать потерянную кредитную карточку около платформы, он стремительным шагом возвращался к дому Евдокии Ивановны.

Что он там забыл? — недоумевала я. Версия с потерянной кредиткой мне теперь тоже казалась сомнительной. Когда люди замечают, что потеряли карточку? Когда подходят к банкомату и не могут ее найти. Как это вообще возможно — на бегу почувствовать, что кредитка выпала? Немец ее у сердца хранил, что ли? У Клауса с собой кожаная сумка-планшет, он носит ее через грудь, как портупею. Абсолютно исключено, чтобы из такой сумки что-нибудь выпало. Выходит, что возвращается Клаус по другой причине, но по какой?

Меня вдруг озарило: золотой медальон! Я вспомнила, каким жадным взглядом иностранец изучал ценную вещицу, с какой неохотой выпустил ее из рук. Возможно, Клаус не признался, что он коллекционер, а коллекционеры страшные люди: ради раритета, запавшего им в душу, пойдут на что угодно. Евдокия Ивановна твердо дала понять, что ни за какие деньги не расстанется с единственной памятью об отце, и это значит… значит… У меня похолодело в душе. Это значит, что поэтесса в опасности!

Я вскочила и заметалась по вагону. Мне надо выйти! Срочно! Как назло, следующую станцию электричка промахнула без остановки, я смогла выйти только в Реутово.

Дата добавления: 2015-05-08