И другие рассказы 9 страница

* * *

«В начале 1975 года у отца Алипия был третий инфаркт, — рассказывал на проповеди в годовщину памяти Великого Наместника архимандрит Нафа­наил.— Память смертную он имел заранее. Заранее был изготовлен ему гроб, по его благословению, и стоял у него в коридоре. И когда его спрашивали: “Где твоя келья?” — он показывал на гроб и говорил:

“Вот моя келья”. В последние дни его жизни при нем находился иеромонах отец Феодорит, он еже­дневно причащал отца Алипия и как фельдшер ока­зывал ему медицинскую помощь. 12 марта 1975 года в два часа ночи отец Алипий сказал: “Матерь Божия пришла, Какая Она красивая, давайте краски, рисо­вать будем”. Краски подали, но руки его уже не мог­ли действовать, сколько тяжелых снарядов он этими руками перетаскал к линии фронта в Великую Оте­чественную войну. В четыре часа утра архимандрит Алипий тихо и мирно скончался».

В те годы к отцу Алипию, советскому архиманд­риту, имевшему верных и преданных помощников и в военных кругах, и в высоких властных кабинетах, приезжало множество художников, ученых, полити­ков, писателей. В жизни некоторых из них он принял самое деятельное участие — и не только лишь мате­риальное, а в первую очередь как священник, духов­ный пастырь. Но и они — люди самых разных, вели­ких и обычных судеб — тоже духовно укрепляли его. В архиве архимандрита Алипия в Псково-Печерской обители хранится фрагмент рукописи А. И. Солже­ницына. Это небольшая молитва и принцип жизни, которому всегда следовал и сам Великий Наместник:

Как легко мне жить с Тобой, Господи!

Как легко мне верить в Тебя!

Когда расступается в недоумении

или сникает ум мой,

когда умнейшие люди

не видят дальше сегодняшнего вечера

и не знают, что надо делать завтра,-

Ты ниспосылаешь мне ясную уверенность,

что Ты есть и Ты позаботишься,

чтоб не все пути добра были закрыты.

На хребте славы земной

я с удивлением оглядываюсь на тот путь,

который никогда не смог изобрести сам,-

удивительный путь через безнадежность,

откуда я смог

послать человечеству отблеск лучей Твоих.

И сколько мне надо будет, чтоб я их еще отразил,-

Ты даешь мне.

А сколько не успею - значит,

Ты определил это другим.

Зта история произошла в 1986 году. Меня бук­вально месяц назад перевели из Псково-Пе­черского монастыря в Москву. Архиепископу Питириму, руководителю Издательского отдела Мо­сковского Патриархата, рассказали, что в Псково-Пе­черском монастыре, на коровнике, есть послушник с высшим кинематографическим образованием. Как раз в этот год государственные власти наконец раз­решили Церкви подготовку к празднованию Тыся­челетия Крещения Руси. Срочно понадобились спе­циалисты: впервые предстояло показывать жизнь Церкви по телевидению, снимать фильмы о Право­славии. Вот я и попался под руку.

Для меня переезд обратно в город, откуда я несколько лет назад уехал в Псково-Печерский мо­настырь, был настоящей трагедией, но мой духов­ник отец Иоанн сказал: «Послушание превыше все­го. Будь там, куда тебя поставило священноначалие». И все же, оказавшись в Москве, я пользовался любым случаем, чтобы хотя бы на денек вернуться в люби­мую обитель.

И вот однажды мне позвонил игумен Зинон, монах-иконописец, живший тогда в Псково-Печер­ском монастыре, и очень взволнованно, ничего не объясняя по телефону, попросил, чтобы я сроч­но приехал в монастырь. Не помню уж, под каким предлогом отпросился я у Владыки Питирима, но на следующее утро был в Печорах, в келье отца Зинона.

Что же рассказал отец Зинон? Под большим сек­ретом он поведал мне, что несколько недель назад с гор в Абхазии, из тех мест, где на нелегальном положении вот уже несколько десятилетий тайно жили монахи, вынужден был спуститься в мир один инок. И он находится в серьезной опасности.

Монахи нелегально жили в горах под Сухуми давно, еще с первых лет советской власти. Они на­всегда уходили от мира в труднодоступные горные районы, укрываясь от властей мирских, а иногда и церковных. Среди них было немало настоящих подвижников, искавших уединения ради общения с Богом, непрестанной молитвы и созерцания. Дру­гие уходили, протестуя против государственной и церковной неправды, рвали свои советские пас­порта, боролись против экуменизма, соглашатель­ства, словом — против всего того, о чем глухо роп­тал тогдашний церковный народ.

Года три назад мне довелось побывать в этих горах. По благословению духовника Троице-Сергиевой лавры архимандрита Кирилла и лаврского благочинного архимандрита Онуфрия мы с друзья­ми тайно перевозили туда на нелегальное положе­ние одного монаха из Троице-Сергиевой лавры. Это особая история, но, во всяком случае, я хоро­шо знал и дом дьякона Григория в Сухуми на улице

Казбеги, с которого начиналось почти всякое путешествие к кавказским вер­шинам от легальной жизни в нелегаль­ную, и два-три при­станища, где по доро­ге в горы христиане укрывали монахов.

По крутым горным тропам, от одной кельи к другой, пут­ники продвигались в труднодоступные и необычайно краси­вые места, где жили подвижники.

Власти, конечно, нещадно монахов преследовали. Их вы­лавливали, сажали в тюрьмы, но они все же про­должали жить здесь и были для многих одним из об­разов непокорившейся Церкви.

Так вот, отец Зинон рассказал, что один из этих монахов вынужден был спуститься с гор, а затем оказался в Печорах. Это был еще совсем молодой человек — двадцати двух лет. Звали его Августин. Я слышал о нем от монахов в Сухуми, но сам нико­гда не видел. Когда ему было четыре года, его мать стала монахиней. Она ушла в горы и взяла ребенка с собой. Мальчик был воспитан среди подвижни­ков и в восемнадцать лет пострижен в монашество. Жил он в келье вместе с матерью, воспитывался

под руководством горных старцев и не помышлял о том, чтобы оставить свое пустынное уединение.

Но вот однажды, когда он работал где-то на гор­ных террасах в огороде, а мать хлопотала по хозяй­ству, на их келью набрели абхазские охотники. Они были пьяны и бесцеремонно потребовали от мате­ри Августина приготовить им еду. Женщина, ко­торая понимала свое бесправное положение (вер­нувшись в деревню, охотники могли донести о ней и сыне властям), собрала им на стол. Но незваные гости, наевшись и изрядно выпив, стали домогать­ся к этой женщине. Тогда она сказала им, что лучше пусть они ее сожгут, чем надругаются. И обезумев­шие от вина и страсти охотники облили ее кероси­ном и подожгли...

Августин издалека услышал страшный крик своей матери. Он бросился к келье и увидел ужасающую картину: его мать, охваченная пламенем, мечется по их убогой хижине, а охотники, протрезвев, в па­нике гоняются за ней, пытаясь сбить огонь. Увидев вбежавшего в дом человека, охотники еще больше перепугались и бросились прочь. Августин наконец потушил горящую мать. Она была уже при смерти. Августин перенес мать в ближайшую деревню, в дом их друзей, но ей уже ничем нельзя было помочь. Мо­нахиня умерла, причастившись Святых Христовых Таин и завещав сыну не мстить за себя, а молиться за ее несчастных убийц.

Но охотники, придя в себя после всего случив­шегося, встревожились не на шутку. Монахиней или не монахиней была эта женщина, легально она жила в горах или нет, но они понимали, что в слу­чае огласки им придется по закону отвечать за убий­ство. И тогда они начали охоту на единственного свидетеля, то есть на Августина. Узнав об этом, стар­цы, руководившие жизнью молодого человека, ска­зали ему: «Они тебя все равно найдут. Лучше тебе спуститься с гор. Подвизайся где сможешь, но здесь они тебя убьют».

Августин послушался их совета. Вначале ему помогли добраться до Троице-Сергиевой лавры. Но жить там без паспорта было слишком опасно. И тогда его направили в Псково-Печерский мона­стырь.

Дело в том, что в Печерском монастыре уже жил один монах, спустившийся с гор. Он был очень стар, провел в горах больше сорока лет, а когда сильно заболел, старцы благословили ему лечиться в миру. Псково-Печерский наместник архимандрит Гавриил, тогдашний грозный и всесильный власти­тель Печор, сжалился над ним и нашел способ через областные власти, милицию и КГБ добиться разре­шения для больного монаха, не имеющего никаких документов, беспрепятственно проживать в мона­стыре. Даже паспорт ему справили с помощью отца наместника. Так он и жил в богадельне, в Лазарев­ском корпусе монастыря.

В надежде на такую же помощь отец Зинон, к ко­торому привезли Августина, подвел молодого мо­наха к отцу наместнику. Но тот, видимо, был в этот момент сильно не в духе. Лишь взглянув на Августи­на, он гневно закричал: «Какой это монах? Водят тут всяких бродяг и жуликов! В милицию его!» Отец Зинон еле успел утащить растерявшегося и испуган­ного Августина в свою келью.

— У-у, этот Гавриил — чекист! — сокрушался отец Зинон. — И как я додумался повести к нему этого ан­гела?

А о том, что юный монах — просто равноангель­ское существо, отец Зинон рассказывал совершен­но потрясенно:

— Ты представить не можешь, что это за человек! Он ест в день не больше, чем пятилетний ребенок. Глаза — чистейшие, ангельские. Непрестанно пре­бывает в молитве!

Отец Зинон даже прибавил:

— Это единственный настоящий монах, которо­го я встречал за свою жизнь.

Конечно, сказал он это сгоряча, в сильном огорчении от грубого приема отца наместника. Но как бы то ни было, по его словам, все, кто ви­дели Августина, были по-настоящему поражены. Жаль, что в эти дни в монастыре не было братского духовника архимандрита Иоанна (Крестьянкина). Он мог бы как никто другой дать правильный совет, что делать дальше с этим удивительным юношей-мо- нахом.

Я спросил, где сейчас отец Августин. Оказалось, отец Зинон после инцидента с наместником отпра­вил его от греха подальше из Печор в Москву к сво­им духовным детям — Владимиру Вигилянскому и его жене.

На следующий день, вернувшись в столицу, я по­знакомился с этой супружеской четой. Сегодня отца Владимира Вигилянского знают многие — он руководит пресс-службой Патриарха. А тогда он был просто Володей, научным сотрудником Инсти­тута искусствознания, и жил со своей женой Оле­сей и с тремя маленькими детьми в писательском доме на проспекте Мира. Их соседями были такие знаменитости, как Булат Окуджава, космонавт Ле­онов, спортивный комментатор Николай Озеров.

Именно в квартире Вигилянских на девятом этаже, как особую драгоценность, и укрывали отца Авгус­тина. Мне, конечно, не терпелось его увидеть.

И вот наконец в комнату зашел, словно человек из другого мира, молодой монах с длинными, рас­пущенными по плечам волосами и с огромными синими-синими глазами. Мы поздоровались с ним особым, принятым у горных монахов образом. Оле­ся и Володя с восхищением смотрели на нас. Мы уселись за стол, и я стал расспрашивать его об об­щих знакомых, живущих там, у высокогорной реки Псоу,— об отцах Мардарии, Оресте, Паисии, ма­леньком отце Рафаиле. Августин отвечал немного­словно и спокойно: он знал этих людей с детства. Закончив разговор, он ушел в свою комнату.

А мы остались под удивительным светлым впе­чатлением от этой встречи и под тяжестью неразре­шимого вопроса: что же сделать, чтобы ему помочь? Напомню, на дворе был тысяча девятьсот восемь­десят шестой год. Если его, человека в подряснике (а в светской одежде он выходить на улицу катего­рически отказывался), не имеющего документов, остановит для проверки милиция, он будет сразу задержан. Как объяснили Володе Вигилянскому зна­комые юристы, отца Августина в первую очередь «пробьют» по всем нераскрытым за последние лет пять уголовным делам от Калининграда до Влади­востока. И надо отдавать себе отчет: при желании на него удобно будет списать не одно тяжкое пре­ступление.

При мысли, что этот монах-подвижник, ничего не понимающий в мирской жизни ангел-маугли, воспитанный в горах на книгах святых отцов, ока­жется в камере предварительного заключения или в нашей армии, куда двадцатидвухлетний здоровый молодой человек попал бы по-всякому, мы приходи­ли в ужас! А если произойдет самое страшное и он окажется в тюрьме — чистый, безгрешный подвиж­ник, всю свою юную жизнь отдавший Богу?..

В течение нескольких дней мы судорожно пыта­лись найти выход из этого положения. Владимир ездил советоваться с лаврскими духовниками. Мы привлекли своих друзей, у которых были знакомые юристы. Кто-то пообещал задействовать даже Аллу Пугачеву — на случай, если надо будет вызволять Ав­густина из милиции...

А отец Августин жил своей жизнью. Молился в своей комнате, которую мы сразу стали называть кельей, и ждал нашего решения. Наблюдая за ним, я заметил, насколько порой разные традиции суще­ствуют в обычных монастырях и в горных кельях. Например, я вдруг случайно увидел, что отец Ав­густин носит под подрясником священнический крест с украшениями.

— Откуда он у тебя? Или ты тайный священник? — спросил я, зная, что и такое иногда бывает.

— Нет, я не священник, — отвечал Августин. — Это мой старец, умирая, благословил мне свой крест. И велел, когда я буду священником, носить его уже открыто. А до этого времени его крест будет меня хранить.

Или у него было красивое кадило, и он каждый день кадил свою келью, для чего просил нас достать уголь и ладан. Такого в наших монастырях я не ви­дел. Или — как-то я предложил ему вместе почитать кафизмы и был очень удивлен, что отец Августин делает немало ошибок. Я даже чуть было не осудил его — монаха, так плохо знающего Псалтирь. Но по­спешно одумался, догадавшись, что в абхазских го­рах его попросту некому было учить правильному церковнославянскому языку.

Так проходили дни. И вот постепенно мы стали замечать, что отец Августин меняется. Точнее, на­зывая вещи своими именами, портится в нашей ком­пании! Мы-то ведь, в отличие от него, были далеко не ангелами. А как написано в Псалтири: «С препо­добным преподобен будеши, с мужем неповинным неповинен будеши, со избранным избран будеши, а с со строптивым развратишися». Последнее было как раз про нас: мы каждый день наблюдали плоды нашего пагубного влияния. Скажем, как-то после долгого обсуждения всевозможных планов по спа­сению отца Августина, так ни к чему и не придя, мы решили хотя бы полакомиться мороженым. Орехо­вое мороженое за двадцать восемь копеек неожи­данно так понравилось нашему монаху, что он съел подряд пять порций, а потом стал каждый день по­сылать Володиного сынишку Нику в ближайший киоск. Отказать ему было неудобно, и мы с ужасом наблюдали, как самым настоящим образом соблаз­нили отца Августина: он мог есть это проклятое мо­роженое двадцать четыре часа в сутки!

Мальчик Ника теперь вырос, закончил институт и служит дьяконом, но очень хорошо помнит, как со слезами каялся, что скармливал горному подвиж­нику немереное количество мороженого.

Или, например, у Олесиного брата был магнито­фон. И вдруг мы видим, как Августин подсаживается к нему и они вместе слушают «Битлз»!.. Это поверг­ло нас в тягчайший шок. Мрачные и беспомощные, мы вновь и вновь собирались на совет в квартире Вигилянских. К тому времени к нашей компании присоединились супруги Чавчавадзе, Елена и Зураб, и игумен Димитрий из Троице-Сергиевой лавры (те­перь он архиепископ Витебский).

Последним ударом лично для меня стал случай, когда отец Августин вдруг радостно закричал с бал­кона:

— Смотрите, Николай Озеров!

Я был потрясен. На балконе соседской кварти­ры этажом ниже действительно стоял легендарный спортивный комментатор и, добродушно посмеи­ваясь, кивал узнавшему его монаху. Но дело было не в этом.

— Какой Николай Озеров? Ты-то откуда знаешь? Какие тебе — Николаи озеровы?! — заорал я, утаски­вая его с балкона.

Тут же все объяснилось: отец Августин нашел подшивки «Огонька» и часами, в одиночестве ко­ротая время, по многу раз просматривал журналы в своей келье.

Я понял, что надо безотлагательно, как можно скорее избавить непорочного монаха от нашего об­щества. Иначе нам прощения не будет.

Среди всех этих невеселых событий вдруг пришло и решение. Его нашел мой друг Зураб Чавчавадзе. (Он и его супруга Елена и сегодня прихожане нашего Сретенского монастыря.) Зураб предложил отвезти отца Августина в Тбилиси к Грузинскому патриарху Илие.

Это была действительно прекрасная идея. Те, кто жил в Советском Союзе, помнят, что Грузия оста­валась во многом особой территорией внутри на­шей огромной страны. Там возможно было многое, о чем нельзя было даже подумать, скажем, где-нибудь в Псковской области, в Сибири или на Дальнем Вос­токе. Например, «натурализовать» человека, выпра­вить ему документы. Тем более что отец Августин всю свою сознательную жизнь прожил на канонической

территории Грузинского Патриархата. Сам Зураб несколько лет служил у Святейшего Илии иподьяко­ном. Патриарх уважал древний род князей Чавчавадзе, и Зураб был уверен, что патриарх Илия захочет и сможет помочь нам, и сделает то, что было практи­чески невозможно в Москве.

* * *

Итак, отвергнув сомнительный вариант с покупкой фальшивого паспорта, а также другой, связанный с на­деждой на понимание и милость со стороны государ­ственных органов, и третий, по которому мы и даль­ше бы без конца прятали отца Августина по квартирам, решено было остановиться на поездке в Грузию. Отец Августин, помолившись, согласился. Оставалась толь­ко одна загвоздка: чтобы поехать на неделю в Грузию, мне требовался веский довод. Рассказывать моему ру­ководителю Владыке Питириму историю о подполь­ном монахе Августине я не считал возможным, чтобы не ставить ответственного церковного иерарха, по­стоянно находившегося под наблюдением спецслужб, в затруднительное положение.

И тут мне пришла на ум мысль — в рамках програм­мы подготовки к Тысячелетию Крещения Руси снять фильм о единстве Церквей Грузии и России. Надо сказать, что чиновники из Совета по делам религий - надсмотрщика над церковной жизнью — несколько раз настойчиво просили меня сделать экумениче­скую ленту. Воспитанный в Печорах на монашеском решительном антиэкуменизме, я категорически от­казывался от всех их предложений. Но сейчас у меня созрел план представить фильм о церковном един­стве Грузии и России как экуменический и получить поддержку Совета и в поездке, и в съемках.

Сценарий я написал за ночь. Образы в фильме были такие: символы России — пшеница и хлеб, сим­волы Грузии — виноград и вино. Русский крестья­нин вспахивает землю, сеет зерно, жнет, собирает снопы, молотит, мелет муку... В Грузии — крестья­нин виноградную косточку в теплую землю зарыва­ет, вырастает лоза, потом собирают гроздья, мнут виноград ногами в огромных чанах... Все это очень красиво и, чувствуется, ведет к какой-то очень важ­ной цели. И, наконец, она проясняется: высшая цель этого древнего и великого труда — литургия, Хлеб и Вино, святое возношение Евхаристии! Вот — истинное наше единство!

Владыке Питириму сценарий очень понравился, и он, при своем умении, быстро убедил чиновника Совета по делам религий, что наконец-то будет сни­маться долгожданный экуменический фильм. Хотя будь чиновник пообразованнее, он бы понял, что никакого отношения к экуменизму этот сценарий

не имеет, ведь Русская и Грузинская Церкви — Пра­вославные, а экуменизм подразумевает общение с инославными.

Но главное — вопрос с поездкой в Грузию мгно­венно уладился. Хотя тут же возник другой: прежде чем ехать в Грузию, надо было срочно снять уборку хлеба в России. Иначе пришлось бы ждать целый год, до будущего урожая. Здесь-то и была проблема. На дворе — начало сентября, и в центральной по­лосе, не говоря уже о юге страны, весь хлеб давно собрали. Я позвонил в Министерство сельского хо­зяйства, чтобы узнать, где сейчас еще убирают пше­ницу. Но там, на беду, меня приняли за проверяюще­го и отрапортовали: зерновые на всей территории Советского Союза успешно собраны и засыпаны в закрома. Как я ни упрашивал открыть хоть один захудалый, нерадивый колхоз, где сейчас можно снять уборку пшеницы, сотрудники министерства стояли насмерть и клялись, что такого безобразия они никогда бы не допустили. Наконец мне повезло: в редакции газеты «Сельская жизнь» надо мной сжа­лились и сообщили, что, по их данным, единствен­ное место в СССР, где еще убирают хлеб, это Сибирь, а точнее, один из районов Омской области. И если вылететь туда буквально сегодня, то можно успеть.

В тот же вечер мы с оператором (которого звали, как сейчас помню, Валерий Шайтанов) примчались в Домодедово и там сумели сесть на ближайший самолет в Омск. А Зураб Чавчавадзе тем временем должен был купить билеты на экспресс до Тбилиси, который отправлялся через два дня. Тогда при по­купке железнодорожных билетов, в отличие от ави­ационных, не требовали паспортов, и мы могли не бояться за Августина.

В Омске, предупрежденные Советом по делам религий, нас уже ждали с известием, что в трехстах километрах от города есть хозяйство, где еще день или два будут убирать пшеницу. В этот дальний кол­хоз на архиерейской «Волге» нас повез водитель Омского архиепископа Максима — дьякон Иоанн. Самого архиерея в городе не было. Недавно реше­нием Синода его перевели в одну из белорусских епархий. А в Омск был назначен архиепископ Фео­досий из Берлина. Как говорили тогда, «в Сибирь на покраснение». Но он, видимо, «на покраснение» не торопился и в город пока не прибыл. Так что всю церковную власть для нас в Омской епархии пред­ставлял дьякон Иоанн, он же наш водитель.

Мы с Шайтановым отлично все сняли — и необо­зримое пшеничное поле на закате, и налитые коло­сья, и дружную уборку комбайнами, и ток, и золоти­стые зерна, и радостные, красивые лица крестьян...

К вечеру мы, довольные и усталые, мчались на архиерейской машине в Омск, чтобы ночью вы­лететь в Москву. Завтра вечером предстояла поезд­ка в Тбилиси. Шайтанов дремал на заднем сиденье, а мы с дьяконом болтали обо всем на свете. Когда все темы были исчерпаны, дьякон попросил:

— Пожалуйста, поговори со мной еще о чем-нибудь, а то я усну за рулем.

Я понял, что ему просто хочется послушать какие-то столичные истории, и не стал отказывать отцу дьякону в этом удовольствии. Я рассказывал подряд все, что вспоминалось из московской цер­ковной жизни, пока наконец не поведал о том, что недавно вокруг Владыки Питирима крутился жулик, который выдавал себя за сына последнего импера­тора. Дьякон оживился:

— И у нас такое тоже бывает — жулики! С год на­зад в одном храме объявился парнишка-сирота. Баб­ки его приютили. Он стал помогать — дрова колол, подсвечники чистил, научился пономарить, читать на клиросе. В такое доверие вошел к настоятелю и старосте, что они ему даже передали деньги — за­платить взнос на Фонд мира. Это было как раз в их престольный праздник. Мы с Владыкой в тот день отслужили там всенощную, а наутро приезжаем к литургии — а церковь ограблена! Этот парнишка и деньги церковные украл, и крест взял с престола, и еще много чего...

— Неужели даже с престола взял? — поразился я.

— А главное,— тут дьякон совсем разволновал­ся,— подрясник мой украл! Я, дурак, его в храме после всенощной оставил. А какой подрясник был! Пуговицы к нему мне Владыка из-за границы при­вез. Какие были пуговицы! Никогда больше таких

у меня не будет. Если с одной стороны на них посмо­треть, они зеленым переливаются, если с другой — красным...

«Да, любят некоторые представители нашего ду­ховенства такие щегольские штучки, — размышлял я, уже не слушая дьякона. — То пояс расшитый в пол­живота, то вот теперь пуговички... Пуговички...»

Мне вдруг припомнилось, что совсем недавно я где-то видел подрясник как раз с такими забавны­ми пуговичками... Но где, на ком? И вдруг я совер­шенно отчетливо вспомнил: такие пуговицы были на подряснике... отца Августина. Я тогда еще очень удивился: горный монах — и в таком «модном» под­ряснике. Но на мой недоуменный вопрос отец Ав­густин ответил тогда очень просто:

— Какой подрясник благодетели пожертвовали, такой и ношу. В горах магазинов нет.

Я тогда еще каялся про себя: «Вот — опять осу­дил!.. Пуговицы, видишь ли, не те!»

Но все же — не для чего-нибудь, а так, чтобы раз­веять мимолетно нашедшую глупую мысль, я спро­сил у дьякона, как выглядел этот парнишка-сирота, унесший из храма и крест с престола, и подрясник. И по мере того как отец Иоанн охотно его описы­вал, я медленно сползал с сиденья. Он описывал Ав­густина!..

Я не верил своим ушам. Перебив дьякона, я поч­ти закричал:

— А мороженое он любит?!

Водитель с удивлением взглянул на меня и отве­тил:

— Любит? Да дай ты ему сто порций, он все их слопает! Бабки над ним смеялись, что он за мороже­ное мать родную продаст.

Поверить в это было совершенно невозможно!

— Подожди, — сказал я, — а что он еще украл в храме?

— Что еще украл? — переспросил дьякон. — Сей­час припомню, нас по этому делу месяца два в ми­лицию таскали. Взял он кадило — золотое, архие­рейское...

— С бубенчиками? — прошептал я.

— С бубенчиками. Орден князя Владимира вто­рой степени — настоятель получил в прошлом году. Так... еще что?.. Деньги, три тысячи,— собирали на Фонд мира. И крест с украшениями.

— А как выглядел крест? Были у него какие-то по­вреждения?

— Насчет креста — не знаю. А тебе это зачем?

— А затем, что, кажется, этот сирота в твоем под­ряснике сейчас сидит у меня в Москве!

Теперь пришел черед удивляться дьякону. Я как мог рассказал ему всю историю, и попросил как мож­но быстрее доставить меня к тому священнику, чей храм был обворован. У священнического креста, по словам Августина, благословленного ему старцем, была одна особенность: подвеска из зеленого камня наполовину отколота.

Священник сначала даже не хотел говорить с нами: так он был запуган во время следствия. Ведь его подозревали в воровстве из собственного хра­ма. Но в конце концов он описал украденный крест. Камень на подвеске был отколот...

Ночью я возвращался самолетом домой. Но спать, конечно, не мог. Единственное место во всем Советском Союзе, где до вчерашнего дня убирали пшеницу, — Омская область. Единственным челове­ком, который с охотой рассказывал об этом воре, был мой водитель-дьякон. Да и то оттого, что никак

не мог забыть свои драгоценные пуговички. И по­тому еще я имел возможность все это от него услы­шать, что старый Омский архиерей уехал в другую епархию, а новый еще не прибыл — иначе возил бы отец дьякон не московского мальчишку-послушника, а своего Владыку. Да и как мне вообще пришел в голову этот сценарий с вином и хлебом? Неуже­ли только для того, чтобы прилететь сюда и все уз­нать?..

Но что я вообще знаю? И в чем уверен? Кто такой Августин? Злодей, за которым могут быть убийства, кровь, насилия? Или все это — бесовская прелесть?! И наш Августин — настоящий монах и подвижник, человек, который знает моих знакомых и любимых горных монахов: отца Паисия, отца Рафаила...

Чем дольше я размышлял обо всем этом в ту бес­сонную ночь, глядя в черное звездное небо за иллю­минатором, тем яснее для меня становилось: в да­лекий сибирский город из Москвы меня привела всесильная рука Промысла Божия! И ничто, ничто не было случайным!

Теперь яркими всполохами для меня станови­лись понятны странности Августина: его плохое чте­ние на церковнославянском, его священнический крест, архиерейское кадило, любовь к мороженому, восторг по поводу встречи со знаменитым спортив­ным комментатором Николаем Озеровым и многое другое. А мы изо всех сил во всем этом странном и непонятном его оправдывали! Да еще и боялись — как бы не осудить! А может быть, именно за боязнь осуждения Господь так чудесно открывает нам прав­ду? И может быть, еще потому, что было бы слиш­ком ужасно, если бы мы с Зурабом Чавчавадзе все же отвезли его к патриарху Илие и тот поручился бы за него и помог оформить документы. Как бы мы подвели патриарха, страшно даже представить!..

И вновь, опять и опять, я возвращался к навязчи­вой мысли: что же это за человек? Почему он скры­вается? Почему все время около Церкви? Какие на самом деле за ним тянутся преступления? И хотя разум подсказывал: все, что я узнал в Омске, где был впервые в жизни и провел всего лишь сутки,— правда, сердце отказывалось в это верить. Слишком чудовищными и невозможными были бы и наше ра­зочарование, и его, Августина, коварство.

Необходимо было еще раз спокойно и до конца во всем убедиться. Я припомнил, что Августин расска­зывал, как жил перед приездом в Печоры в Троице-Сергие- вой лавре. Сразу по приле­те в Москву я распрощался со своим кинооператором и из аэропорта на такси помчался в Загорск.

Я хорошо знал тогдаш­него благочинного лавры архимандрита Онуф­рия, замечательно­го монаха и духов­ника, который несет сегодня послушание митрополита Черновиц­кого и Буковинского. Когда я расска­зал ему всю историю,

Дата добавления: 2015-05-08