Тема 3. Религия в современном мире

3.1. РЕЛИГИОЗНЫЙ ОПЫТ ПРОТЕСТАНТИЗМА И ЕГО ВЛИЯНИЕ СОЦИАЛЬНОЕ ОКРУЖЕНИЕ

ЧАСТЬ IV. САКРАЛЬНЫЕ СИМВОЛИЧЕСКИЕ СИСТЕМЫ

ГЛАВА 10. ПРОТЕСТАНТСКИЙ БУНТ И ПРОТЕСТАНТСКИЙ СИМВОЛИЗМ

(из книги «ЖИВЫЕ И МЕРТВЫЕ»)

Уильям Уорнер

УСТНЫЙ ПРОТЕСТАНТИЗМ И ВИЗУАЛЬНЫЙ КАТОЛИЦИЗМ

Церковные здания, расположенные по всему Янки-Сити, освященные и ритуально учрежденные обособленно друг от друга, содержат священные места, где верующие собираются, дабы вступить в общение со своим богом и выказать ему публичное уважение. Значительно возвышающиеся над другими домами, белые шпили многих из них светятся в лучах солнца на фоне темных берегов реки. Простые, неприхотливые очертания и бросающаяся в глаза практичность многих из этих домов собраний придают им отчужденный и чистый внешний вид - то эстетическое изящество, с помощью которого их строители стремились удовлетворить духовные потребности прихожан. Они все прекрасны, а некоторые просто архитектурные сокровища. Верующие нежно их любят и с гордостью за ними ухаживают. В их стенах живет и принимает коллективную форму священный мир сообщества. Ищущие находят здесь могущественного Отца, кроткого Сына, а иногда и его любимую Мать.

Неподалеку от Хилл-стрит стоит священное здание, отличающееся с точки зрения архитектуры и красоты от других церквей Янки-Сити. Его стиль нетрадиционен для Новой Англии, его прихожане обосновались в Янки-Сити относительно недавно. Тем не менее, это внушительное церковное сооружение производит такое впечатление, будто оно древнее простых традиционных церквей Новой Англии. Это главная католическая церковь города.

Входя в нее, видишь над алтарем огромное изображение Христа - Христа во плоти, прибитого гвоздями и привязанного к массивному, почти угрожающему деревянному кресту. Человеческая плоть его лица и тела несет на себе жестокие отметины человеческого садизма. Распятый и умирающий, главенствует он над всем затененным интерьером здания. Ниже, по одну сторону от алтаря находится другое изображение Христа меньшего размера: его тело снято с креста, и над ним склонилась его скорбящая Мать, Дева Мария. Это здание именуется церковью Непорочного Зачатия. Таким образом, даже своим названием оно обособляется от всех других.

Протестантские кафедры оформлены скудно и почти лишены каких бы то ни было украшений. Во время воскресных богослужений их иногда украшают цветами. Несмотря на художественные достоинства внутреннего убранства этих церквей, стены их отличаются непритязательностью. Их огороженные, строго отграниченные друг от друга скамьи выражают холодную сдержанность и отчужденность. Люди приходят в эти освященные католические и протестантские сооружения, обособленные от профанного мира секулярной жизни, дабы найти здесь своего бога и пообщаться с ним. Кого они здесь находят? Каков тот сакральный мир, в который они вступают? Кто те священные существа, которых они почитают? И какое значение имеет то, что они делают, думают и чувствуют, для социального ученого?

Войдем же в этот мир с тем почтением и уважением, которого он от нас требует и которого он заслуживает. Но вместе с тем будем изучать его отстраненно, дабы гарантировать, что фактам религиозной жизни будет оказано такое же научное уважение, какое мы оказываем фактам, относящимся к другим областям коллективной человеческой жизни. Возможно, таким образом, нам удастся лучше понять, почему символический мир церкви несет в себе такие истины, которые должен выявить современный ученый, если он хочет понять человека и помочь ему познать самого себя.

Обряд католической церкви придает наибольший вес визуально взаимосвязанным символам, чей призыв к людям является в основе своей нелогическим. Верующий участвует в драме человека и его судьбы, которая разыгрывается перед ним, когда он наблюдает символические действия значимых сакральных персонажей. Он слышит священные слова как часть этой визуальной системы действия. Эти слова сами по себе важны, но их коммуникативные функции колоссально усиливаются контекстом видимых символов. Коллективный обряд инкорпорирует в себя всех верующих. Для тех, кто совершает ежедневную мессу, являющуюся основным католическим обрядом, все органы чувств тела оказываются непосредственно в нее вовлеченными. Косвенно, а иногда и непосредственно участвуют в ней всеми своими физическими чувствами и прихожане. Они тоже не только слышат, но и видят, ощущают на вкус, обоняют и осязают, когда переживают в опыте сакральную связь с Богом. Они тоже косвенно и иногда непосредственно, всем своим телом, разыгрывают то, что им символически назначено думать и чувствовать. Все человеческое тело, все органы чувств могут быть вовлечены в публичное (групповое) богослужение, совершаемое сообща с другими членами сообщества и вида. Таким образом, акт коммуникации верующего с Богом может быть тотальным; он может быть вовлечен в него всем своим существом.

Протестантское богослужение свело к минимуму использование чувственных видимых символов и максимально расширило применение устно-слуховых символов. Центральными элементами протестантского ритуала для духовенства и прихожан являются проповедь, молитва и гимн. Мускульные движения сведены к минимуму; используются главным образом ненаблюдаемые движения языка, подкрепляемые телесными жестами, которые обычно являются знаками, эквивалентными знакам кинетической речи. Чаще всего это сугубо индивидуальные жесты священника, а не предписанные и официально санкционированные символы.

Но конечным символом власти для протестантов служит письменное слово. Устное слово сводится к письменной форме. Метки письменного слова часто являются символическими заменителями устных слов, те же, в свою очередь, служат символическими заменителями сакральной драмы, которая сама по себе тоже является символической формой. Активность глаза и поле его зрения удерживаются в границах слов на книжной странице. Форма, очертания, цвет, текстура, движение, ритм и все разновидности визуальной образности, оказывающие стимулирующее воздействие на всего человека в целом, трансформируются в зависящее от человеческой воли механическое расположение букв алфавита. Удовлетворение от символов, выражающих непосредственное визуальное восприятие, значительно урезается. Чувственный, зримый мир, окружавший человека, исчез. Глаз впервые должен принять эмоциональную и умственную дисциплину письменных слов. То, что словами обозначается, может пробуждать глубокие эмоции, однако основное внутреннее достоинство письменных словесных знаков, составленных из букв алфавита, состоит в том, что сами по себе они не содержат в себе ничего такого, что пробуждало бы эмоции или воображение Письменное или устно сообщаемое слово может быть нерациональным символом, однако чаще тяготеет к обозначению рациональных понятий, а не символов драматического, визуального действия, демонстрируемых для общения с другими

Проповеди, молитвы и гимны — являющиеся, как мы сказали, основными формами протестантского публичного культа - базируются на письменном слове Библии. Во всех них преобладает устная, а не визуальная коммуникация. Чувственные удовлетворения от жизни в них строго ограничены. Пробуждение эмоций прихожанина этими ритуальными формами зависит от эвокативных качеств слов (и их значений), от (животных) голосовых качеств тех, кто их произносит, и от той эмоциональной значимости, которую придают им те, кто их слушает. Стихи и музыка протестантского гимна предоставляют наибольшие возможности для возбуждения и выражения чувств «Хорошим возбуждающим гимном» можно достичь полного вовлечения нерациональных систем чувствования человека. Некоторые священники умеют искусно разжигать страсти в прихожанах проповедями и молитвами.

Опора на «слово» в ценностях протестантизма является не только выражением возросшей «рациональности», но и, что более важно, уточнением способа, позволяющего уменьшить использование некоторых органов чувств, с тем, чтобы взять под контроль те телесные потребности и обуздать те влечения, которые некогда прямо или косвенно удовлетворялись драматическими символами. Когда визуальные знаки преимущественно изгнаны, а на их место поставлено ученое слово, весь человек — человек как видовое существо — подпадает под более строгий контроль. Когда в некоторых церквях выдвигается на передний план рациональная умственная жизнь, нерациональный мир вида в значительной степени элиминируется.

Визуальные схемы мышления, часто характеризующие символический порядок сакрального ритуала, будучи интуитивными и чаще всего исходящими изнутри организма, нелегко поддаются сведению к референциальному языку. В повседневном взаимодействии ими чаще всего пользуются дети. Они легко сообщают другим существам, подобным им, о чувствах, связанных с их телесными переживаниями внутреннего и внешнего мира, так что те, с чувством откликаясь на эти сообщения, могут полностью понять их и отреагировать на их воздействие. Тем же, кто пытается извлечь из таких слов референциальный смысл, обычно так и не удается узнать, что же собственно ребенок имеет в виду. Дети понимают детей; взрослым же, которые, как предполагается, лучше подготовлены к пониманию, часто не удается этого сделать, когда им посылаются те же самые сообщения.

Символы нерациональной коммуникации помогают привести в порядок пестрое многообразие чувственных переживаний организмов, и хотя такие символы в принципе могут передавать сообщение о внешней реальности, основная их задача состоит в том, чтобы сообщать о чувственных ощущениях всего тела и аккумулированных переживаниях вида. Они не расчленяют мир на дискретные единицы, не преобразовывают его и не переносят в жесткую и абстрактную ментальную структуру рациональной жизни. Например, значение любви человека к собственной матери принизывает все уровни его бытия. Сакральный мир и его символы вбирают в себя всего человека в целом; они имеют дело с целостностями. Таинства жизни, в том числе любовь человека к Богу, всегда заключают в себе целостное значение человека. Они включают в себя человека и как животное, и как моральное и духовное существо. Такие символы, в том числе искусство и религия, выражают связи людей друг с другом и их место в огромном физическом мире и окружающем его еще более необъятном сверхъестественном универсуме. Эти таинства не поддаются рациональному исследованию, да и вообще ему не подлежат. Они нуждаются и в ответ вызывают нерациональное понимание, в котором весь человек в целом вступает в коммуникацию и может стать ее объектом. Нерациональные символы, дающие выражение этим таинствам, при помощи рационального исследования могут быть поняты лишь частично. Реальности, выражаемые ими, при переводе в логический и научный дискурс теряют огромную часть своей значимости. Уже сам процесс, пытающийся сделать их логически значимыми, может до неузнаваемости исказить то, что реально они выражают. В деле упорядочения этих значений в сообщаемые формы чаще всего достигает успеха экспрессивный «язык» искусства и религии.

Протестантские церкви, особенно «респектабельные» церкви среднего класса, часто попадают в тупик, сталкиваясь с проблемами, возникающими вследствие строгого ограничения богослужения устными обрядами и символами. Некоторые церкви — более эмоциональные, как, например, трясуны, крикливые баптисты и пятидесятники — развили системы, обеспечивающие видовое самовыражение. Прихожане во главе со своими пасторами отбрасывают рациональность и логические значения слов, заменяя их неистовыми жестами, телодвижениями и криками, дающими верующим возможность выразить то, что они чувствуют, и позволяющими им поверить в то, что они пробудили Святого Духа. Людей респектабельных эти «эксцессы» смущают, а поскольку такие церкви к тому же чаще всего состоят из представителей низшего класса, то христиане, принадлежащие к среднему классу, нередко относятся к ним с презрением. Представляется вероятным, что бедность символической экспрессии, характерная для упорядоченного культа протестантских церквей, обслуживающих низшие классы, не дает стремлениям, страстям, желаниям, влечениям и фрустрациям верующих возможности получить выражение в санкционированных формах. Те прежние символы, характерные для традиционных литургий, которые пробуждают и выражают видовую и импульсивную жизнь человека, для них потеряны. Экстатические эмоциональные вспышки, когда эмоции всей конгрегации вырываются наружу, когда говорят на странных языках, а мужчины и женщины корчатся на полу в духовном экстазе, скорее всего, являются для менее заторможенных и более эмоциональных низших классов компенсаторными заменителями тех удовлетворений, которые они когда-то черпали в церковных ритуалах.

Безупречно респектабельные церкви высшего среднего класса, придающие наибольшую значимость внешнему декору и использованию рационального слова, иногда сталкиваются с тем, что многих прихожан мало увлекают используемые ими сакральные символы. Многим не удается найти ни в самих себе, ни в формах культа духовные ресурсы, необходимые для того, чтобы почувствовать уверенность в реальном общении с сакральным миром. Холодная, отчужденная рациональность науки легче всего проникает в их святилища. Семинарии, выпускаемые ими священники и миряне, находящиеся под их влиянием, часто оказываются уязвимыми перед всепроникающей силой научного материализма, ибо духовный мир их сакральной жизни прочно базируется на вере в рациональность и логическую коммуникацию. Такие условия часто лишают дара верить, вследствие чего священные и духовные символы уходят из душевной жизни многих, кто когда-то был верующим.

СИМВОЛЫ МУЖЕСТВЕННОСТИ, ЖЕНСТВЕННОСТИ И ДЕТОРОЖДЕНИЯ В ПРОТЕСТАНТИЗМЕ

Кальвинистов, основавших Новую Англию, и их потомков большинство ученых рассматривает как верующих, которые поклоняются мужественному Богу; пуританская вера обычно характеризуется как «мужественная». Лекки утверждает, что пуританство являет собой «самую мужественную из всех форм, которые до сих пор принимало христианство». В своей книге «История европейских нравов» он пишет, что «в великих религиозных конвульсиях шестнадцатого столетия католицизм следовал женственному типу, протестантизм же в большей степени тяготел к типу мужественному. В одном только католицизме сохранился культ Девы Марии, который одновременно и отражал первый из типов, и поддерживал его». Также он добавляет: «Женщине свойственно склоняться, мужчине же свойственно стоять».

Как мы с вами уже видели ранее, во время торжеств, приуроченных к трехсотлетию основания Янки-Сити, проповедь, призванная напомнить о духовной значимости этого события, была прочитана ведущим протестантским священником. Помимо всего прочего, он сказал: «Христианство... привезенное в Массачусетс... готовило своих последователей ко всевозможного рода человеческим дерзаниям, которые требовали предприимчивости, уверенности в своих силах, твердости и идеализма... Мужественность, сила и суровость пуританства, сформировавшие нас, являются абсолютно необходимыми ингредиентами любой достойной религии... Пуританство ставит людей не на колени, а на ноги».

Хотя такие суждения о мужественности пуританства в основном справедливы, они не схватывают реальной значимости протестантского бунта. Если взять внешнюю сторону дела, то он устранил «культ» Девы Марии. Матерь Божия была удалена из храма; многочисленные праздники и службы, ей посвященные, были упразднены. На внешнем уровне и в самом деле был превознесен мужчина с его добродетелями, и эти ценности были реифицированы в божественные атрибуты. Тем не менее, какими бы значимыми они сами по себе ни были, эти ценности служат выражением и зависят от более важного бунта против существующих ценностей и их символов.

Протестантский бунт против реифицированных символов традиционной социальной структуры, в особенности против той части богослужения, которая выражала видовую жизнь и наделяла ее моральным одобрением, существенно изменил систему ритуалов и верований христианства, касающихся сексуальной жизни. Последняя не получила отражения и свободного выражения в протестантских сакральных символах. Литургическая жизнь была сведена к нескольким кризисным событиям, которые произошли, согласно вере, в жизни мужчины Христа. Страсти, чувства и глубокие физико-психологические привязанности, бывшие составной частью средневекового и позднеримского христианства и тех великих религий, которые им предшествовали, стали внушать подозрение, были яростно атакованы и отменены. Моральный бунт против женских видовых символов со временем все более возрастал, пока, наконец, мать и женщина почти окончательно не исчезли из культа и в нем не остались только мужчина Христос и другие мужские фигуры Троицы.

В основе своей, это движение было направлено против той огромной ценности, которую традиционная церковь придавала видовой жизни. Значение вечной жизни, протекающей сквозь видовое существование и находящей свое наиболее значимое выражение в репродуктивном акте, было и остается в символической жизни традиционной церкви таинством самого возвышенного порядка. Женщины и мужчины, выполняющие свои символические функции в репродуктивных актах, были необходимыми и центральными элементами самого сакрального уровня ее системы верований — не просто мужчины и женщины как моральные существа, а мужчины и женщины во всей их полноте, во всей их репродуктивной значимости дарения и поддержания жизни.

Хотя женщина была выведена из протестантского пантеона, бунт против нее был не столько нападением на нее саму по себе как личность, сколько нападением на нее как на репродуктивного партнера и существо, символизирующее и пробуждающее в мужчинах эротические влечения. Этот бунт был направлен не против нее как матери, а против нее как центрального символа видовой жизни. Католический священник, давший обет безбрачия, может возглашать: «О Мария, исполненная благодати, Господь с тобой», — зная, что в этот торжественный момент он говорит о сотворении Бога во чреве земной женщины и что сам он является мужчиной и «еще одним Христом», участвующим в символическом акте, выражающем оплодотворение женщины. Между тем, протестантский священнослужитель, будучи по статусу мужчиной и существом сексуально активным, не может быть настолько духовно свободен, чтобы совершить такой ритуал, ибо ею внешне проявленная сексуальность оскорбила бы моральные ценности его паствы. Для католического священника Мария с ее «очарованием девственности» является королевой непорочности, «вечной идеей подлинного рыцарства». Для протестантского священника, сексуально свободного от обетов целомудрия, гармонична такая ситуация, при которой она была бы для него далекой и недосягаемой женщиной, которую приходится принять, поскольку она признается в Слове Господнем.

Сложный и развитый культ Девы, который будет рассмотрен нами позднее, символически и нелогически выражает центральную, или фокусную точку видовой жизни: репродуктивную, плодородную женщину, которая сексуально зачинает, носит и оберегает своего ребенка. Ее сакральные символы поддерживают видовое существование и дают ему внешнее и значимое проявление в сакральной форме. Но что еще более важно, они колоссально укрепляют мужские символы видового существования. Ее культ помогает большинству мужчин и женщин «понять» и прочувствовать на подсознательном уровне значимость Божественных мистерий. Ее присутствие в качестве Божественной женщины способствует более полному вовлечению мужчин как существ мужского пола в сакральный мир; мужские аспекты функционирования Бога как родителя и рожденного устанавливаются более четко, и тем самым обеспечивается более унифицированный эмоциональный опыт для морально дрессируемого организма. Символы семьи в целом, мужского и женского, отца и матери репрезентируются и становятся для верующих каналами экспрессивной значимости.

С почти полным устранением женского начала в протестантизме остается мало места и для выражения в религиозных символах мужской сексуальности. Господь Бог Иегова здесь, он присутствует, однако имеет тенденцию быть далеким Отцом. Святой Дух утратил свою значимость как символического духовного бытия мужской порождающей силы. Христос остается мужчиной, но «асексуальным». Эти символы видовой жизни, сфокусированные на репродуктивной функции, которая объединяет мужчин и женщин и поддерживает физическую связь человеческих поколений, существенно ослабли. Именно благодаря тому, что католицизм находится под сильным влиянием женских ценностей и символов, в драме и мифе христианской жизни мужская роль не ослабевает, а усиливается.

На ранних этапах существования христианства, последовавших за теологической системой иудаизма, женщины не обладали позитивной значимостью на сакральном уровне. Им было отведено подчиненное сакральное положение. Распространение христианства по Средиземноморью, где оно восприняло теплое, чувственное влияние греческой, итальянской и других культур, постепенно возвышало положение женщин, пока роль Девы, наконец, не приобрела огромную значимость, заняв, в конце концов, одну из центральных позиций в христианском пантеоне. В средние века светские идеалы рыцарства и рыцарской любви расцвели пышным цветом в аристократических ценностях и представлениях, выражаемых символом недостижимой совершенной женщины. Но что еще более важно с точки зрения стоящих перед нами задач, так это то, что именно тогда долгое развитие сакрального символа Девы — аскетического и чувственного сакрального идеала женственности - принесло ему, в конце концов, широчайшее признание среди верующих. Если секулярные трубадуры воспевали верную и вечную любовь рыцаря к недостижимой женщине, пользуясь символами эротической любви, то духовенство и миряне возносили молитвы к сакральной женщине, культ которой как Девы и Владычицы Небесной расцвел в обрядах церкви.

Над страстью рыцаря к своей недостижимой госпоже возобладала «любовь любви» Тристана. Сублимированное желание, трансформированное в высочайший мирской уровень моральной чистоты, преобразовало страсть в образы морального совершенства. Хейзинга в книге «Осень средневековья» пишет: «Рыцарь и его дама сердца, герой ради любви — вот первичный и неизменный романтический мотив, который возникает и будет возникать всегда и всюду. Это самый непосредственный переход чувственного влечения в нравственную или почти нравственную самоотверженность, естественно вытекающую из необходимости перед лицом своей дамы выказывать мужество, подвергаться опасности, демонстрировать силу, терпеть страдания и истекать кровью... На первых порах дело ограничивается основным персонажем, героем, который жаждет претерпеть страдание ради своей дамы; но вскоре уже это сочетается с желанием вызволить из беды жертву страдания».

Некоторые авторы считают, что использование символа сакральной женщины намеренно внедрялось церковными властями; более вероятным представляется то, что он был неотъемлемым и «естественным» выражением нелогических, эмоциональных потребностей Церкви и ее духовенства, принявшего обет безбрачия. «Начиная с середины двенадцатого столетия [пишет де Ружмон] предпринималась серия попыток внедрить культ Девы Марии. «Владычицу дум» еретиков пытались подменить «Владычицей нашей». В 1140 г. в Лионе каноники установили праздник Непорочного Зачатия Владычицы нашей... Это дало удобный повод св. Бернару Клервоскому выступить в известном письме с протестом против «этого нового праздника, неведомого обычаям Церкви, порицаемого разумом и не имеющего санкции в традиции... праздника, который вводит новшество — сестру суеверия и дочь непостоянства»; и то же самое, столетие спустя, подвигло св. Фому самым недвусмысленным образом заявить, что «если бы Мария была зачата без греха, то уже не потребовалось бы искупление людских грехов Иисусом Христом». Культ Девы Марии восполнял то, что церковь перед лицом грозящей ей опасности ощущала как жизненную необходимость».

Доблестный учтивый рыцарь и недостижимая совершенная женщина, на которую расходовалось его неисполняющееся желание, священник, принявший обет безбрачия, и чистая и целомудренная Дева Мария, в которой нашло идеальный символ для собственной рыцарской любви духовенство, — все это секулярные и сакральные символы и статусы, в которых выражаются нравственные идеалы христиан.

Секулярная структура общества изменилась, рыцарский образ жизни с его рыцарями и дамами сердца давно канул в прошлое, утратила свое незыблемое благородное положение аристократия. Но великая иерархическая структура католической церкви сохранилась, и ее целомудренное духовенство до сих пор поклоняется со смешанными сыновними и рыцарскими чувствами сакральному и недостижимому символу Девы. Как Владычица Небесная и Богоматерь, коей сексуально не обладал ни один мужчина, она, любимая и прекрасная, до сих пор является идеальным символом для целомудренного выражения сублимации и неисполненного желания, постоянно остающегося неудовлетворенным. «Романтическая любовь, появившаяся в средние века, - пишет Бертран Рассел, — поначалу не была направлена на женщин, с которыми любовник мог иметь законные или незаконные сексуальные связи; она была направлена на великосветских женщин, которые были отгорожены от своих романтических воздыхателей непреодолимыми барьерами морали и условностей».

Идеалы рыцарской любви сохраняются в трансформированном и ослабленном виде в произведениях искусства и неудовлетворенных желаниях большинства современных женщин. Рыцарь, состязающийся в физическом поединке на турнире за благосклонное одобрение своей недостижимой госпожи, канул в прошлое еще задолго до того, как был основан Янки-Сити, однако он все еще живет здесь в секулярном мире кино, телевидения и других средств массовой информации. Здесь, в костюмированных представлениях, он все еще появляется, сочетая в себе трепет любви и нервную дрожь смерти, дабы угодить желаниям тех, кто все еще тоскует по совершенной любви, и удовлетворить потребность мужчин в переживании косвенных мук самопожертвования. Здесь, кроме того, еще и ковбой на своей великолепной лошади благородно спешит вступить в бой, где ему суждено кого-то убить или самому быть убитым, ради того, чтобы спасти от злодейства невинную женственность. Честь и самопожертвование владеют его мыслями и управляют его действиями. Насилие рыцарского турнира трансформируется в вооруженные перестрелки «где-то там на старом Западе», где герой и сопровождающие его всадники — эти современные Тристаны и рыцари Круглого стола, все еще остающиеся борцами за чистоту и нравственность — сражаются и одерживают победы над силами зла и злодейства. Вчера был сэр Галаад, сегодня — Одинокий рейнджер; когда-то - Ланселот, теперь - Гари Купер и Грегори Пек из фильмов «Точно в полдень» и «Стрелок».

Вне протестантизма бунт против сакральной жизни традиционной церкви и нелогического, эмоционального видового порядка достиг своего наивысшего выражения в марксистской философии, ставшей в настоящее время в нескольких странах государственной религией. Марксистская символическая система сводит все их сакральные символы к тупой логике техники и технологической дисциплине.

Символы семьи и символы вида, выражающие себя в формах сексуальных, сыновних и родительских отношений, подверглись в марксистской литературе безжалостным нападкам. Этика, мораль и доктрины семейной жизни были подчинены доктринам добычи и распределения пищи. Те враждебно настроенные критики, которые говорят, будто марксизм низводит человека до уровня животного или, возможно, даже пищеварительного тракта, неправы. В этом материалистическом учении выдвигается на передний план не животная природа человека, а развитие новых технических рычагов контроля над средой в процессе социальной эволюции новых форм технологии, изменяющее символы и ценности группы без участия тех противовесов, которые удерживают технологию под контролем вида и общества. Технология в этой новой теологии первична и доминантна. Этика и базисные социальные ценности группы официально ниспровергаются в зависимое положение неустойчивых следствий этой фундаментальной Первопричины, которая является Святым Духом марксистского мистицизма.

Фрейдистское движение отчасти представляет собой мирской бунт против тех крайностей «протестантизма», которые ощущаются современными людьми независимо от того, иудеи ли они, протестанты или католики. Хотя фрейдовские понятия опираются на индивида, а не на группу или вид, они подводят современного человека к признанию ценности видовой жизни. Фрейдовское мышление все еще технологично, что, быть может, неизбежно в век науки. Рациональное объяснение психологической беседы сводит чувствование к механике либидо, а чувства и аффективную жизнь бессознательного—к механическому контролю личностных конструктов. Личность становится «топологическим» механизмом; тем не менее, сексуальность здесь признается, принимается, одобряется и получает право на выражение.

Некоторые протестантские церкви Янки-Сити осуществили контрбунт. Произошло возрождение сакральной символической жизни. Через культы таких разных групп, как епископалиане, унитариане, методисты, конгрегационалисты, пресвитериане и баптисты, прокатился литургический ренессанс. Использование невербальных символов для обозначения мира, остающегося недосягаемым для референциальных символов — того мира, значимость которому придают глубокие чувства, переживаемые людьми как членами вида и как участниками упорядоченных повседневных событий своего общества, — в настоящее время, по всей видимости, возрастает.

Имеется много признаков, указывающих на то, что мы достигли крайних рубежей протестантского бунта и что теперь набирает силу контрреволюция, поддерживающая и использующая эвокативные символы. Нынешнее состояние — это, быть может, крайний предел, к которому могут подвести нас технологические символы марксизма и подобных ему систем. Возможно, это самая верхняя точка того, что некогда было названо протестантским бунтом. Ни одна социальная система, как бы сильно она ни нуждалась в рациональном поведении, не может довести рациональность, основанную на технологическом эмпиризме, до такой точки, где потребности и требования физической и социальной жизни вида уже не признавались бы и не санкционировались в символах и ценностях, выражающих духовную жизнь группы.

Дата добавления: 2015-05-08