Об апологии 3 страница

заполнившей простор Вселенной.

Кто измерит этот миг, и на каких весах человеческих судеб оценит его? У

меня нет для этого взвешивания гирь и мне не ведома подходящая к случаю

система мер. Поэтому мне не пристало говорить о смысле этого мгновения, и

достаточно того, что сказано: оно есть. Одно хочу добавить: отторженность

вспыльчивого от своего "я" выдает жертвенность его натуры. И потому

вспыльчивость служит синонимом самоотверженности.

Но как бы ни был наполнен и глубок миг вспыльчивого торжества,--

буйства вселенских сил, прорвавших пределы конечной жизни,-- миг этот

мимолетен. След его всегда горек. Вобрав в себя огромную энергию, вспышка

вспыльчивости оставляет человека опустошенным и угрюмым. Уныние овладевает

им, оставляя упадок сил на месте яростного порыва. В это время вспыльчивый

человек, чей пламень иссяк, становится совершенно беззащитен, и именно в это

время начинается ответное действие оскорбленного вспыльчивостью. Нужно ли

добавлять, что это действие, совершенное с хладнокровием и беспощадностью,

способно совершенно уничтожить вспыльчивую личность? Но даже если обиженного

не оказалось или обида прощена, на вспыльчивого человека наползает

трудноудалимая тяжесть. В ней -- его расплата, низшее положение душевного

маятника. Так и живет вспыльчивый человек, которого порывы то возносят, то

опустошают. Поток увлекает его неведомо куда, и никто не знает, к какому

берегу прибьет его. И если справедливо утверждение, что своими действиями он

наращивает нелегкий долг перед людьми, то так же верно, что ему всякий раз

приходится расплачиваться за этот долг.

Есть пороки, которые едины по своей природе и отличаются лишь степенью

проявления ее -- нисходя от наиболее безобидных форм к самым отталкивающим.

Ворчливость начинает ряд, неприятно нисходящие ступени которого --

брюзгливость, сварливость, грубость, хамство. Впрочем, различие здесь не

только количественное. В зависимости от уровня одно и то же свойство имеет

свой неповторимый оттенок, особый психологический колорит. Недаром

Аристотель считал как избыток, так и недостаток одного и того же качества

души пороком, и только умеренность -- добродетелью. Так, например, мужество

-- это не что иное, как середина между крайностями: трусостью и безрассудной

храбростью, удальством.

Искренне полагаю, что ворчливость попала в число пороков по

недоразумению. Правда, и добродетелью ее не назовешь. Она, скорее всего, не

нравственное качество, а такой себе звук. Все, что работает и движется,

производит шум. Дребезжит сношенный движок, посвистывает коса в руках

косаря, шуршат шаги прохожих. Так и трения, возникающие в нашей жизни, то и

дело порождают ворчание. Им выказывает себя законное недовольство; на него

не досадуют, пока оно не становится чрезмерным. Закономерная реакция

превращается в изъян, когда переходит границы, в которых оправдана. Разница

между естественным свойством и недостатком бывает чисто количественной.

В ворчании важны модуляции. Можно ворчать добродушно, можно -- зло.

Ворчанием можно одобрять, сочувствовать, даже гордиться. А можно --

раздражаться, выказывать недовольство, обижать. Ворчливость -- просто

привычка реагировать и откликаться ворчанием. Быть может, это рудимент

нашего медвежьего происхождения. Само по себе качество вполне безобидное, и

только от натуры ворчуна зависит, чем оно окажется для окружающих --

утомительным испытанием нервов или милой чертой косолапости.

Когда я слышу слово "брюзга", кажется, будто мелко задребезжала посуда

или, того хуже, кто-то противно елозит по стеклу. Брюзжание возникает от

того, что в человеке лопнула какая-то пружина или шестеренка, отвечающая за

адекватность реакций. Никто не любит неудобств, и каждый находит

естественные средства от них избавиться. Только брюзга как будто даже

предпочитает дискомфорт, чтобы ответить на него дребезжанием сломанной

пружинки. Слушая чье-то брюзжание, словно воочию видишь как там, в темной

утробе, перекатывается и звякает отпавшая, ставшая вдруг ненужной деталь.

Брюзга просто ничем больше не умеет ответить на неудобство или вдруг

возникшую проблему. Он брюзжит о своей слабости и беспомощности. Издаваемые

им противные, тяжело действующие на психику звуки, есть не что иное, как

просьба о помощи. Но как трудно ее распознать! Как тяжело, преодолевая

отталкивающую силу брюзжания, на нее откликнуться!

В старых домах никогда не бывает спокойно. То и дело ухо улавливает

звуки, обычно едва различимые и смутные, происхождение которых никак не

определить. Иногда, кажется, кто-то ходит на чердаке, или охает старый шкаф;

в потертом диване постанывают пружины, почему-то позвякивают ложки, вилки и

чашки. В иную минуту что-то задребезжит, или зашуршит, зашелестит, замрет;

или провеется мимо вашего лица. Иногда сварливый человек напоминает мне

такой старый дом. В нем неустанно и бессмысленно что-то происходит. Ничего

не проходит мимо него, и на все он откликается каким-то дребезжанием,

ворчанием, бормотанием -- гулом и рокотом... В речах сварливого обычно мало

что разберешь, в них нет толку вслушиваться. Их содержание одно и тоже --

недовольство.

Сварливая личность отличается удивительным талантом

неудовлетворенности. Ее ничего не устраивает. Если вещь белая, сварливый

досадует, что она не черная. Однако окажись она черной, тотчас плохо, что

она не белая. А если она и черная, и белая -- его раздражает контраст

цветов. Приглушите их, введите более мягкие тона -- и он окатит презрением

"эту блеклость". Сварливый вечно кого-то отчитывает. Он гудит, как

трудолюбивый шмель; дребезжит как плохо пригнанное стекло. Все перед ним

виноваты: вещи и люди, ход дел и погода, состояние государственных финансов

и небесные светила. Всему и вся он воздает по заслугам, и суд его поистине

неистощим и не знает отдыха. Мне кажется, у сварливого человека когда-то

кто-то что-то дорогое отнял. С той незапамятной поры он ищет потерянное и

взыскивает всех, кто ему ни попадется. Все держат перед ним ответ: не они ли

злостные похитители? Это ситуация, трудная не только для ответчика, но и для

самого сварливца. Ибо обычно он сам не ведает, что ищет. Спросите его, какое

положение устроит его, наконец, и вы услышите раздраженное: "Глупый вопрос!

Каждый нормальный человек понимает, что хорошо, что плохо". Увы, увы! Поиски

сварливого -- бесконечны. Ему просто нравится отчитывать, в своей

сварливости он как в панцире; в ней он чувствует себя в безопасности. В

этом, кажется, главный секрет сварливой натуры. Она попросту боится быть

уязвлена. Может быть, в ней живет предчувствие своей слабости, или

сказывается душевный дискомфорт, или дает о себе знать неизжитая обида. Так

или иначе, сварливость служит средством защиты. Ею охраняет себя самолюбие,

не знающее лучших методов. Что ж, не будем отвечать сварливому осуждением на

его бесплодный, безостановочный суд. Ведь барабанит по крышам дождь,

тарахтит разлаженный холодильник, чем-то то и дело гремят соседи за стеной.

Так почему бы сварливцу не утомлять нас своими попреками? Еще одно докучное

явление природы -- только и всего.

Человечность -- это своего рода гостеприимство, которое оказывает

человек человеку. Естественно и необходимо для человека принимать всех людей

за принадлежащих к одному с ним виду существ. В таком приятии проявляется

своеобразное жизненное гостеприимство, когда всякий входящий в человеческую

обитель становится членом дома. Прохожий может быть богат или беден, пригож

или отвратителен, любезен или угрюм, однако во всяком случае он будет

принят, ибо он человек в зыбком существовании, его жизнь отдана стихии и

невозможно для живого существа не поддержать подобного себе, находящегося в

столь неуютном положении. Здесь проявляется не сочувствие в обычном смысле

слова, не особые нравственные достоинства. Здесь звучит зов самой

человеческой природы.

Этот зов непреложен для человека так же, как для животного непреложны

его шерсть, усы, лапы. Ведь не может волк сменить свою шкуру, хотя из этого

вовсе не следует, что он любит ее или сохраняет из чувства долга. Она просто

составляет неотъемлемую часть его существа. Так и человечность составляет

простейшее, неразложимое на составные, исходное качество человеческой

натуры.

Что же сказать о бесчеловечности, которая отворачивается от зова

человеческой природы и жестоко пренебрегает всем тем, что объединяет нас в

род людской?

Бесчеловечность отрицает за человеком какие-либо неотчуждаемые права;

точнее, даже не "права", а сам факт того, что человек есть живое существо.

Для бесчеловечного человек вовсе не существо, он отвлеченная сущность, с

которой можно обращаться по своей прихоти и воле. Поэтому бесчеловечность

столь страшна, неумолима и тягостна. Заключенное в ней отрицание относится

не просто к конкретному индивиду. В его лице подвергается уничтожению весь

род людской, и потому каждое проявление бесчеловечности есть покушение на

человечество. И совершается это покушение самими людьми.

Бесчеловечность -- это перерождение человека в иную сущность,

решительное изменение его природы. Как раковыми клетками становятся

переродившиеся ткани человеческого тела, так и проявления бесчеловечности --

это знак, что перед вами иное, нечеловеческое существо. Не знаю, кто он --

зверь или инопланетянин, чародей или демон, глиняный истукан или мыслящий

ствол... Он всегда -- оборотень, чуждая и грозная сущность, явившаяся в мир

людей. К нему неприложимы людские понятия и потому требуется особая логика,

чтобы понимать его.

Есть нечто завораживающее в бесчеловечной натуре. Так странно

притягательны уроды, диковинные звери или ужасные катастрофы. Подобно этим

необыкновенным явлениям, обогащают бесчеловечные натуры опыт человечества.

Благодаря им, человек лучше понимает собственную суть. И учится дорожить ею.

Есть глубокое сродство между бесчеловечностью и несправедливостью, и

часто кажется, что они -- две стороны единой сущности.

Несправедливость -- порок, который люди склонны прощать менее многих

иных. Можно быть грубым, дерзким, глуповатым, корыстным, но если ты

справедлив, то многие твои изъяны исчезнут в благородном свете этого

достоинства и простятся окружающими. Несправедливость же не искупить, нет,

другими достоинствами души. В решении "справедлив" или "несправедлив"

слышится тот же окончательный нравственный приговор, как и в определении --

подлый или порядочный человек перед вами.

Несправедливость, может быть, не вызывает того чувства гадливости как,

скажем, пошлость, спесивость или трусость, однако отталкивает она людей не

менее сильно. Что же за таинственный смысл заключен в справедливости, если

она способна внушать такую приязнь и, наоборот, перечеркнуть личность того,

кто явно ей противится? Иногда даже кажется, что идея справедливости --

священная заповедь, неизвестно кем людям данная.

Суждение о справедливости и несправедливости приложимо не ко всем

отношениям между людьми, а лишь к той части их, в которой люди друг перед

другом обязаны. Причем эта взаимная обязанность и ответственность людей не

только никак не санкционирована законом, но даже нравственный долг не имеет

к ней прямого отношения. Названная ответственность вытекает из более

глубокого источника, чем любой долг, и коренится в самой человеческой

природе -- в том, что делает человека человеком. Пусть самым гадким,

преступным, презренным, но -- человеком. Делает его таковым признание за

другими людьми их независимости, ощущение собственной приобщенности к виду

живых существ, называющихся людьми. В этом безотчетном признании заключена

та смутная, почти не ощущаемая граница, преступление которой вызывает

ответное -- и тогда уже явное -- отчуждение других людей от несправедливой

личности. При этом срабатывают не рассуждения, а простой инстинкт

приобщенности к единому роду. И кто эту существующую между людьми

породненность нарушает, тот подвергается остракизму, изгнанию из

человеческого мира.

Вся тонкость этого положения заключается в том, что указанная

солидарность представляет собой связь подспудную, почти не ощущаемую, в

жизни чрезвычайно редко обнаруживающуюся явно. Она словно легкий прозрачный

эфир связывает людей, но никак не выделяется ими. Она служит предпосылкой

прочности человеческого мира и даже самого существования его, однако никогда

не становится зримым элементом этого мира или оформленным в нем отношением.

Подобно незримой солидарности живых существ, она существует даже там, где

эти существа пожирают друг друга. И там, где люди дружелюбны, и там, где они

ранят и губят друг друга -- везде присутствует их незримое единство. Должно

случиться великое несчастье, чтобы эта дремлющая в глубине всего живого

связь вспыхнула и спаяла воедино живые существа, властно остановив их рознь

перед лицом всеобщей опасности. В обычной же жизни она незаметна, позволяя

вершиться "войне всех против всех", и не останавливая, наверное, ни одного

преступления человека против человека.

Все так, однако же глухо слышится голос этой связи, невидимый страж

бдит, дабы не порвалась она, и всякое покушение на нее виноватит человека

больше, чем явное преступление. Несправедливость и есть непризнание этой

всечеловеческой солидарности, посягательство на ту взаимную обязанность

людей друг другу, которая следует из простого факта единокровности всех

человеческих существ.

Несправедливый становится изгнанником в мире людей. Он чужак больше,

нежели злодей; ибо последний нарушил лишь нормы отношений между людьми,

тогда как несправедливый покусился на единство человеческого рода. Никто не

дает ему в своей душе приюта, будто он нарушил некий священный закон,

который не дано преступать людям. Печальна эта фигура, и даже в самом

торжестве ее есть нечто постыдное и жалкое.

Я человек мелочный. Сущий пустяк способен расстроить меня больше, чем

крупная неприятность. Мелкие препоны и нескладности то и дело деформируют

течение моей жизни, вызывая к действию темные силы раздражения и тревоги,

гнева и отчаяния. Для меня загадка, почему мне не удается отдавать мелочам

столь малое внимание, какое они заслуживают? Почему законная и спасительная

безучастность не выручает в случаях, когда речь идет о вещах мимолетных и

незначительных? Какая превратная сила делает меня рабом сущей ерунды,

оставляя в душе мерзкий осадок униженности и опустошенности? Этому нет

объяснений. Разве что единственное кажется мне вероятным. Иногда я думаю,

что подвластность мелочам есть назначенная мне плата. Или, правильнее

сказать, расплата. Ведь серьезные, подчас трагические потрясения моей жизни

никогда не вызывали во мне тех ничтожных и оскорбительных порывов, которые

так часто рождаются из сущих пустяков. Мне пришлось, без преувеличения

сказать, перенести немало тяжелых и горестных испытаний. Слова "горе",

"смерть", "безысходность", "пустота" для меня, к сожалению, слишком реальные

пометы жизни. Но никогда, в самых отчаянных и ужасных для меня состояниях, я

не терял присутствия духа так, как это случается в связи с какой-нибудь

бытовой мелочью, совершенно безобидной несогласованностью твоего и чужого

поведения, мимолетным непониманием или недоразумением. Наверное,

какая-нибудь зловредная сила назначила мне расплату за дар принимать

жизненные тяготы и испытания в присутствии духа. Быть может, это мое "жало в

плоть".

Будет ли толк от человека, доверившегося первому встречному,

услышанному слову, ближайшему впечатлению -- всему, что непосредственно

есть, что всякий момент предстает перед глазами, слышимо ушами, осязаемо,

вкушаемо, ощущаемо? Нет, не будет толка от такого человека. Прежде, чем ему

удастся нечто достойное совершить, он окажется жертвой истинной сущности

вещей, которая всегда потаенна, которая не спешит выказывать себя и которую

разгадает лишь изощренный ум.

Каким же образом, спрашивается, так изощрить сознание и душу свою,

чтобы стало возможным постичь тайны мира, овладеть затаившимся, открыть

незримое? Нет к этому более надежного пути, чем подозрительность.

Подозрительность -- это неиссякающая душевная стойкость, ограждающая

человека от обмана и самообмана. Недоверие к тому, что есть, что наивно и

неприкрыто являет себя; страсть к разоблачениям; настороженность к

откровенности; уклончивость в обнаружении собственных качеств; избегание

отчетливых суждений и однозначных поступков; лицедейство и провоцирование в

других предполагаемых скрытых свойств; неизбывная грусть; горечь

разочарований;

смешение сна и яви, надежды и злости -- вот некоторые очевидные

признаки подозрительности.

Подозрительность тягостна и приносит беды. Редко она делает счастливым.

И даже тот, кто стал обладателем заветной истины: кто уверился в том, о чем

прежде лишь смутно подозревал и тем оправдал свою подозрительность, нечасто

бывает удовлетворен.

Подозрительным всегда руководит скрытая боль. Она, будто тонкий луч

фонаря, мечется и шарит по стенам, везде наталкиваясь на глухой мрак.

Странно, но подозрительный всегда находит то, что ищет. Из лесов своей

угрюмой охоты он никогда не возвращается без добычи. Это тем более странно,

что он отправляется за неведомым зверем и овладевает им, даже если того на

свете нет, и лес безжизнен, и сгорел давно, и пустыня кругом, и нет даже

шевеления жизни на много дней пути.

Разгадка этих странных происшествий и вечной охотничьей удачи довольно

проста. Подозрительный человек -- великий творец. Он редкостный маг и

чародей; он материализует призраки и разговаривает с духами; он заселяет

пустошь химерами и открытое место становится опасным. Созидательная,

продуктивная сила, заключенная в подозрительной душе, не знает себе равных.

Кажется, скажи подозрительный человек о чем-либо "сбудься!"--и указанное

непременно сбудется.

И что же, счастье и благодарность людей приносит этот редкостный дар

своему обладателю? Ничуть не бывало. В нашем несправедливом мире достоинство

никогда не вознаграждается. Мается и скитается подозрительный человек. Он

подобен Агасферу, вечному страннику, ибо ни на чем не дано успокоиться ему.

Едва лишь он приобретает покой и благополучие, как тут же крот недоверия

начинает рыть в душе его глубокую яму, куда рушится едва наметившаяся

устойчивость жизни. Поднимается из ямы ядовитый туман, трудно становится

дышать, и снова отправляется подозрительная душа в свое вечное скитание,

отторгая все, льнущее к ней, прогоняющая все дружелюбное прочь, уходящая в

никуда и стенающая о помощи. Есть ли зрелище печальнее?

"Сам виноват в муке своей",--скажет всякий о подозрительном человеке и

будет удовлетворен. Оставим его в этом самодовольстве и задумаемся: что

разжигает подозрительность пуще всего? Обида, которую подозрение вызывает.

Подозрительность -- это алчность, которую воспаляет причиненная Другому

обида. Обиженный подозрительностью человек разжигает страсть

подозрительного. И даже если тот, смущенный обидой ближнего, стыдится и

раскаивается на мгновение, спустя короткий срок подозрение разрастается пуще

прежнего.

Родная сестра подозрительности -- проницательность. Более того -- это

два лица одного и того же качества. Проницательность представляет собой

подозрительность спокойного и уверенного в себе человека, который не видит в

окружающем вечной опасности и угрозы себе. В то же время, подозрительность

-- это проницательность испуганной, загнанной в угол или слабой личности.

В подозрительности воплощается беспокойство человека о том, что нечто в

мире происходит без его участия. Единственная достоверность для него -- он

сам, и эту достоверность он хочет присоединить ко всякому событию и всякому

предмету, ибо без этого они останутся как бы и не существующими. Убедите его

в том, что мир есть и там, где его нет, что ход вещей длится и без его

участия, что благополучный исход возможен без его усилий -- и тогда

успокоится подозрительный человек. Уверенности в себе не хватает ему; так

помогите же ему увериться в себе, не обижайтесь. Тогда его подозрительность,

словно от волшебного заклинания, превратится в тонкость ума, чуткость

чувствования, несгибаемость воли. Самая проникновенная вещь на свете --

подозрительность; жаль, если она становится орудием самоистязания себя и

мучения других.

Сноб всегда оставляет других в дураках. Он сам задает правила, по

которым следует думать, говорить, вести себя и, поскольку эти правила

наилучшим образом приспособлены к его натуре, все остальные оказываются в

неудобном и глупом положении.

Каждый имеет свои привычки. Но только сноб возводит их во всеобщую

норму. Он, поэтому, не признает достоинства никакого иного способа поведения

или образа мыслей, кроме избранного. А избранное и установленное для него,

напротив, свято и непреступимо.

Когда-то Кант определил категорический императив нравственности:

поступай так, чтобы твой образ действий мог служить основой всеобщего

законодательства. Сноб живет в уверенности, что любое его действие воплощает

в себе категорический императив. Поэтому всякого, чьи движения выходят за

рамки заданного снобизмом, он считает вправе наказать как преступника. Сам

же сноб изобретает универсальный способ наказания, состоящий в унижении

виновного, в скатывании его волной презрения. С замечательной

невозмутимостью сноб презирает всех, кто хоть чем-нибудь не соответствует

тому, как со снобистской точки зрения должно быть.

Снобизм -- это поистине спасительное душевное качество, позволяющее

удержаться в ограниченном круге бытия, и в то же время не впасть в уныние, а

оставаться довольным жизнью. Если снобизм достаточно сильно развит, то

человек способен удовлетворяться самыми косными и примитивными формами

существования. Он смакует банальнейшие мнения, он упивается простейшими

чувствами, он желает ничтожного. Нет более простого и надежного способа

превратить человека в раба, чем сделать его снобом. В снобизме заключена

удивительная способность жить выхолощенной жизнью, не замечая ее изъянов.

Но в то же время снобизм -- это протест против дутых авторитетов и

зовущих в никуда целей. В снобизме заключено замечательное требование

конкретности и осязаемости мыслей, поступков, целей, влечений. Снобизм не

терпит абстрактности и отвлеченности: он точно знает, в чем состоит его

смысл и его утешение. Снобизм спасает от жизненной сумятицы, он избавляет от

бесплодных метаний и смутных устремлений. В нем неистребим здоровый

скептицизм ко всему неопределенному и слишком возвышенному.

Сноб бывает смешон. Но пока он верен своей привычке, он никогда не

будет беспомощен.

Робость, ты мешаешь человеку быть самим собой. Ты стоишь на пути его

желания, ты колеблешь его решимость, ты смущаешь его намерение. Ты, робость,

воистину воздержание некстати, препятствие добрым делам и чувствам.

Робкий отступает, когда его никто не гонит. Он смущается, хотя ему

нечего стыдиться. Может быть, и важнейшего для себя дела не совершит робкий

человек. И все от того, что без всякого повода вдруг покажется это дело ему

неуместным, или несвоевременным, или неподобающим -- словом, некстати

совершаемым. Лишь когда минует время, благоприятное для поступка, подосадует

на себя робкий, грустно и обидно станет ему от странной немощи своей, и

захочет он все переменить -- однако поздно, поздно... Робкий человек --

словно вывихнутый сустав. Даже возвращенная на свое исконное место, кость

теряет былую подвижность; и связки, держащие ее, глухо напоминают о своей

непрочности. Кто пережил серьезный вывих, инстинктивно помнит о нем и

избегает нагрузок, которые смело бы возложил на здоровое сочленение. Так и

робкий, словно давней травмой, стеснен своей робостью, которая не дает

свободно проявиться его натуре. Неудобное, как видим, невыгодное для жизни

качество.

Однако знаем ли мы наверное, какие качества для жизни нужны? Вполне ли

мы уверены, что наша натура есть именно такое телесное и душевное целое,

которое необходимо для существования между людьми и, главное, для

существования, достойного имени человеческого? Человек самоуверенный,

дерзкий, скорый на действия, вторгается в сложную связь элементов

действительности, толком не разобравшись ни в них, ни в себе самом. Словно

дымный шлейф, тянется за ним череда совершенных ошибок, невпопад сделанных

выборов и удручающих деяний, способных отягчить совесть даже при оговорке,

что содеяны они без злого умысла. Активная деятельность и

целеустремленность, не знающая сомнений, еще не гарантируют исполнения

человеческих надежд. Напротив, часто оказывается так, что смелый и дерзающий

достигает желаемого, но -- заполучив его в руки -- вдруг обнаруживает с

неудовольствием, что вовсе не такого обладания хотелось ему. Тогда досадует

на себя непреклонный и бойкий человек, оставляет приобретенное и бросается

вслед другой цели, ибо почудилось ему, что в ней-то истинное призвание и

счастье его. Однако, боюсь, снова ждет его разочарование. Так странно

получается, что и робкий, и дерзающий с равным "успехом" упускают свой шанс

и остаются ни с чем. Ведь приобретение, которое нам не нужно, способно

тяготить даже более, чем нужда или потеря. ***

Самоуверенный человек обычно бывает поверхностным, тогда как робкий

необыкновенно восприимчив. Он, не решаясь что-либо сделать явно, вынашивает

дорогие ему мечты в душе своей. Малейшее воздействие внешнего мира поражает

его, проникает глубоко в его сознание и оставляет в нем ощутимый след. Не

имея настойчивости, необходимой для того, чтобы должным образом обустроить

жизнь свою, робкий человек постепенно становится обладателем немалых

душевных сокровищ. Он ждет нежного и деликатного участия к себе, чтобы

раскрыть эти сокровища и поделиться ими. И, право же, они бывают сказочно

прекрасны.

Робость противостоит наглости. Она выражает собой отвращение ко всякому

бесцеремонному действию, слову и жесту. Робость делает человека легким,

податливым и не жестоким. А разве не эти качества нам особенно милы в людях?

Робкие люди -- прекрасные поверенные душевных тайн и жизненных секретов, они

Дата добавления: 2015-05-09