Неосвоенное - освоенное 1 страница

Важной стороной функционирования системы “человек (социум)—природа” является деятельность по созданию искусственной (культурной) среды обитания (поселение, дом, орудия труда, утварь и т. п.). Особенность такой деятельности состоит в том, что она предполагает активное взаимодействие со сферой “природы” в ее наиболее привычном аспекте — с естественным окружением человека. Другая особенность заключается в том, что такое взаимодействие совершается преимущественно в утилитарных целях и ориентировано на создание или поддержание уже существующей системы жизнеобеспечения.

В исследованиях, посвященных изучению не только древнейших, но и относительно поздних форм хозяйственно-производственной деятельности, постоянно отмечалась “избыточность” технологических процессов, т. е. наличие многих операций, не имеющих, с современной точки зрения, влияния на конечный результат. Кроме того, выяснилось, что многие технические приемы (такие, как шить, прясть, измельчать, сновать и др.) имеют более широкий смысл, далеко выходящий за пределы собственно технической сферы (см., например: Потебня, 1865; Moszynski, 1929; Пещерева, 1959; Ольдерогге, 1969, и др.).

Экстраутилитарные элементы традиционной технологии получили название “обряды, сопровождающие...”, например изготовление гончарных изделий или каких-то иных вещей и объектов. Нередко их просто игнорировали, считая необязательным приложением к рациональным действиям и процессам. Между тем все растущее число сведений о характере и особенностях древнейших производств, связанных с ними представлений, данные этимологического анализа соответствующей терминологии позволяют полагать, что “на некотором этапе, более близком к начальному, хозяйственно-производственные функции, ставшие потом единственными или

явно преобладающими, были не основными или даже вовсе второстепенными. В этот период позднейшие ремесла входили в иную систему, связывавшуюся прежде всего с сакральными представлениями, и были соотнесены с общей космологической схемой” (Иванов, Топоров, 1974, с. 87; см. также: Цивьян, 1977; Adams, 1977; Usman, 1977; Иванов, 1983; Гамкрелидзе, Иванов, 1984, ч. 2; Топорков, 1984). Иными словами, древнейшие технологические схемы являлись в определенном смысле продолжением операций по символическому созданию или воссозданию вселенной. Поэтому не “технология сопровождалась ритуальными действиями”, а, скорее, наоборот, ритуал являет собой неотторжимую суть древнейшей технологии. Именно ритуал наделяет объект смыслом, соотнося его с полем значений, существенных для его участников, и в конечном счете обеспечивает включение этого объекта в область освоенного. Получавшийся в результате ритуала создания вещи вполне полезный предмет мыслился как естественное следствие правильности исходной схемы, подтверждение ее плодотворности. Таким образом, соотношение практических и символических аспектов изготовления вещей было, видимо, обратным: практическая пригодность вещей была одним из результатов (причем не самым главным) соответствия двух ритуалов — творения мира и изготовления вещей (т. е. дальнейшего “заполнения” мира).

Неудивительно, что технология изготовления вещей долгое время (в традиционных обществах вплоть до наших дней) относилась к области сакрального знания. Практически во всех культурах специалистам (кузнецам, гончарам, плотникам и др.) приписывались особые качества, причем в глазах других членов социума сила и могущество специалистов выходили далеко за рамки ремесла. Специалисты не только владели особым языком, но и контролировали каналы связи между миром человека и миром природы, являясь своеобразными посредниками.

Явления, относящиеся к внешнему миру, для представителя архаического и традиционного общества имели совершенно иной статус, чем для нас. Если мы привыкли относиться к ним именно как к явлениям, как к объектам, то для архаического человека они являются субъектами. Речь идет о принципиально различных типах отношения человека к окружающему миру. В одном случае реализуется схема “Я — Оно”, в другом “Я — Ты”. Отношение первого типа, по мнению Г. Франкфорта, сопоставимо с научным познанием. Отношение второго типа возникает тогда, когда человек видит в “природе” партнера по диалогу. В последнем случае, строго говоря, нет обобщенного отношения к внешнему миру, но есть сугубо индивидуальные, даже личностные отношения. Такое понимание характера связей между человеком и естественной средой отнюдь не означает возврата к различного рода “анималистическим” и “персоналистическим” концепциям. Для человека, ориентированного на традиционное мировосприятие, не существует “одушевленного мира”, поскольку в принципе не может быть “неодушевленного” (Франкфорт и др., 1984, с. 25—26).

Ситуация, при которой внешний мир наполнен существами иной, нечеловеческой природы, предполагает “понимание” при условии ведения диалога. Постоянный и в высшей степени эмоциональный диалог человека с природным окружением — характерная особенность традиционной культуры. В этом отношении особенно показательны различия в стратегии освоения внешнего мира. Если современная технологическая мысль и производственная деятельность до недавнего времени были ориентированы на “покорение” внешнего мира, то для традиционной (и еще в большей степени для архаичной) культуры была свойственна установка на сотрудничество с ним, усвоение его “ответов” с целью достижения взаимоприемлемых результатов (Топоров, 1983, с. 230). В этом “партнерстве”, ощущении неразрывной связи, стремлении делать не наперекор, а в унисон природе виделся залог успеха в любой сфере деятельности.

Каков конкретный механизм преобразования внешнего, неосвоенного пространства в освоенное? Рассмотрим с этой целью ритуал строительства нового дома.

Прежде всего нужно отметить, что строительство занимает особое место в системе хозяйственно-производственной деятельности. Объясняется это тем, что дом—один из ключевых символов культуры. С понятием “дом” в той или иной мере соотнесены все важнейшие характеристики жизни человека и его картины мира: представления о пространстве и времени; особенности социальной организации; религиозные воззрения и др. (см. подробнее: Байбурин, 1983, с. 3—15). Дом—средоточие своего, освоенного мира. Жилище и семья предстают как единое целое, причем характерно, что само слово дом в ряде индоевропейских языков первоначально, видимо, означало не жилое строение, а форму общественной организации, семью (Benveniste, 1969, р. 293). Вместе с тем “дом связывает человека с внешним миром, являясь в определенном смысле репликой внешнего мира, уменьшенной до размеров человека” (Цивьяи, 1978, с. 65). В нем сосуществуют человек и вселенная. Столь высокая семантическая нагруженность понятия “дом” наложила отчетливый отпечаток на строительную обрядность.

Необходимость строительства нового дома, несмотря на обилие конкретных причин (переселение, отселение, пожар и другие бедствия, старение прежнего дома * и др.), формулируется как отсутствие доли, счастья. Погорельцы, бездомные и даже переселенцы — люди, лишившиеся своей доли. Дом, “свой угол” — непременная часть доли. Показательно, что обряд раздела крестьянского хозяйства полностью совпадает с уже рассмотренными обрядами перераспределения доли в ритуалах жизненного цикла: разделением обрядового хлеба. Ср. у В. Даля (1984, II, с. 85): “Ковригу резать (о братьях в крестьянстве:

_____________________________________

* В некоторых районах, например на Украине, считалось, что век хаты — сто лет. После этого необходимо строить новую или перебрать и переставить на новое место старую. Когда в с. Соснивци на Житомирщине был пожар и сгорело много хат, знахарь сказал: “У вас були старi хати, бiлышi, як сто рокiв, треба ii пересинати та поставити на нове мiсце, а ви цього не зробили, от вогонь iх „очистив" зовсiм” (Кравченко, 1927, с. 171).

разделиться, разойтись, от обычая при этом делить хлеб)”. В некоторых местах (Подольская губ.) после отделения и отвода земли для строительства дома “пекут хлебы и назначают на этот дом один хлеб; если хлеб распадется или не поднимется, то будет худо, в противном же случае—хорошо” (Дыминский, 1864, с. 7) — ср. аналогичные приметы с родильной кашей, свадебным короваем и другими символами доли. Поэтому строительство нового дома — это ритуальный способ обретения новой доли.

Строительство предваряет комплекс действий, ориентированных на в ы б о р материала, времени и места для нового дома. Эти действия, имевшие ритуализованный характер, призваны обеспечить наиболее благоприятные условия для вхождения нового элемента в систему “человек—природа”. Выбор происходил с учетом не только практических, но и символических требований к материалу, месту и времени начала строительства. Рассмотрим с этой точки зрения условия, с учетом которых определялось место для нового дома.

Прежде всего следует отметить, что все пригодные в практическом отношении места условно можно разделить на три группы: 1) имеющие в символической классификации частей пространства положительное значение, 2) отрицательное значение, 3) нейтральные (не входящие в двоичную классификацию).

К первой группе относились практически только обжитые, т. е. уже освоенные места (Максимов, 1903, с. 30). При этом считалось, что границы нового дома и его размеры не должны совпадать со старым (Милорадович, 1902, с. 111—112).

Группа мест с отрицательным значением более обширна. Дом нельзя строить в следующих местах: там, где раньше проходила дорога; стояла баня; на спорном участке земли; там, где были найдены человеческие кости; где дикие звери задрали домашнее животное; где меньше всего “прицинается статык на пасьви”; где кто-нибудь поранился до крови; где опрокинулся воз, сломался “коток”, оглобля и т. п.; на месте дома, сгоревшего от молнии; покинутого вследствие болезней, наводнений или других бедствий (Golebiowski, 1830, s. 146; Крачковский, 1873, с. 203; Иванов, 1889, с. 37—38; Никифоровский, 1897, с. 134—135; Zelenin, 1927, S. 287).

Смысл приведенных данных достаточно прозрачен, и они не нуждаются в развернутых комментариях (см. подробнее: Байбурин, 1983, с. 34—38). Отметим лишь, что наиболее опасным считалось место, где раньше проходила дорога. Ср.: “Обращается внимание прежде всего на то, чтобы под хату не пришлась бывшая когда-нибудь дорога, потому что в хате, поставленной там, где прежде проходила дорога, жильцы все повымрут” (Иванов, 1889, с. 37—38; ср.: Крачковский, 1873, с. 203). Особая семантическая напряженность дороги в традиционных представлениях хорошо известна. Объясняется это, видимо, тем, что дорога соединяет свой мир с чужим, а на уровне ритуально-мифологических значений является началом или продолжением мира мертвых (ср.: Страхов, 1988, с. 93). Показательно, что нарушение запрета строить дом на месте бывшей дороги влечет за собой смерть его обитателей.

В рамках традиционных представлений окружающее пространство воспринимается как принципиально неоднородное. С этой точки зрения “нейтральных” частей пространства не бывает. Любое место “заряжено” либо отрицательно, либо положительно. Нужно лишь уметь выявить скрытое содержание. С этой целью применялись различные процедуры, носившие по большей части характер гаданий.

Наиболее распространенным является следующий способ: по углам будущего строения хозяин насыпает кучки зерна. Если на утро следующего дня зерно оказывается нетронутым, то место считается выбранным удачно. Потревоженное зерно — знак несчастливого места (Терещенко, 1848, V, с. 151; Афанасьев, 1865—1869, II, с. 110; Сумцов, 1890, с. 88; Демидович, 1896, с. 113; Zelenin, 1927, S. 287; типологические паралллели см.: Hartland, 1913, р. 109—111). В многочисленных вариантах данного типа гаданий некоторые детали конкретизированы. В Харьковской губ.: “Наметив под хату место, по захождении солнца, тайком, чтобы никто не заметил, насыпают по четырем углам его небольшие кучки жита (ржаного зерна) в следующем порядке: сперва насыпают кучку жита там, где будет святой угол хаты, потом там, где будет печь, далее — там, где сходятся причилковая и глухая стены и, наконец, в дверном углу, а посередине между кучками жита ставят иногда маленький из палочек крестик. Когда потревоженной окажется только та кучка зерна, что на святом углу, то хату можно ставить на избранном месте, не опасаясь никаких дурных последствий, потому что сила святого угла побеждает всякую вражескую силу” (Иванов, 1889, с. 38). В Полтавской губ. “выкапываются четыре ямки на месте предполагаемых сох, и в каждую из них кладется по горсти в тридевять зерен жита вместе с кусками ржаного хлеба на три ночи подряд. Если утром горсти эти окажутся нетронутыми, то смело можно строить дом на том месте: он будет хороший, полный. Разгребенная же рожь указывает на будущую убыль: семьи — если тронута кучка на предполагаемом “полу” (месте ночлега семьи), скота — если тронута покутняя горсть, собаки — в углу у дверей и кошки — на печке” (Милорадович, 1902, с. 110—111).

Гадания подобного рода основаны на принципе моделирования предполагаемой жизни семьи на конкретном месте. С помощью символических средств, ритуальных измерений вводятся основные параметры организованного пространства (маркирование углов, центра и соответственно установление признаков ограниченное/неограниченное, внутреннее/внешнее, центр/периферия). Получает свое выражение и идея неравнозначности различных частей жилища (ценностная иерархия углов: святой — печной — глухой — дверной). Таким образом, устанавливается необходимый минимум семиотических характеристик дома на уровне пространственной символики. Значимым оказывается использование зерна, с которым связан устойчивый круг представлений о счастье, доле, богатстве, плодородии. Временной аспект (будущая жизнь семьи и дома) “сжимается” в гаданиях до символической достаточности. Начинают гадать обычно вечером, а результат становится известным на сле-

дующее утро, а иногда через несколько дней (как правило, через три дня). Увеличение срока уменьшает вероятность положительного исхода, но увеличивает ценность гадания. “Ответ” получается из сопоставления начального состояния (искусственной упорядоченности, наличия доли) с конечным (сохранение этих характеристик или их разрушение).

Образ будущего дома (и жизни семьи в нем) мог создаваться и другими средствами. Например, на Подолье кладется “сухое руно овечье” под горшок на предполагаемом для строительства месте. Если к утру шерсть под горшком отсыреет — место считается подходящим — “дом будет богатым” (Дыминский, 1864, с. 7). Сходная символика используется в тех случаях, когда для определения нужного места используется сковорода и деревянный кружок: хороший признак, если под сковородой окажется роса, а под кружком — муравьи (Сумцов, 1890, с. 88).

Идея прибывания, прибавления чего-то прежде отсутствовавшего (сырости, росы, муравьев с их значением домовитости) как положительный признак в еще более отчетливой форме присутствует в гадании, осложненном числовой символикой: “Вечером приносят воды из колодца и, пока никто еще не брал из ведра воды, отмеривают стаканом три раза по девяти стаканов, начиная каждый раз счет с первого, причем стаканы должны быть полные, вровень с краями, и выливают воду в горшок, который должен быть сухой и не заключает в себе ни капли воды или какой-нибудь влаги; такие горшки с отмеренною водою и плотно покрытые ставят на ночь на том месте, где должен строиться дом, в каждом углу, назначенном для столба; тут же кладется ломоть хлеба и соль; если вода окажется поутру прибывшею, то это предвещает счастье, если же убудет, то нет надобности и строить дома на убыток хозяйству своему” (Дыминский, 1864, с. 7).

Другая идея, присутствующая в том или ином виде во всех приведенных гаданиях, — собирание пространства посредством концентрации в одном месте предметов, принадлежащих иным сферам. Эта идея является, пожалуй, ведущей при строительстве дома (и шире—освоении пространства—Топоров, 1983, с. 242), но впервые она проявляется при выборе места. Ср. еще один показательный пример. Когда “облюбовано месцо ли сялибы на своей ли вячнини, или на чужанцы, то хозяин собирает с четырех различных полей по одному негладкому камню, несет их или в шапке на голове, или „зы-пазушшу", при голом теле, кладет на избранном месте четырехугольником, сторона которого не должна быть свыше девяти шагов, и „жигнаиць" место и положенный камень. Войдя же в середину четырехугольника, кладет шапку на землю и читает „пацирю" с прибавлением просьбы к „дидам" помочь „облюбованной сялиби". Если через три дня камни останутся нетронутыми, „сялиба" выбрана удачно” (Никифоровский, 1897, с. 134).

Итак, выбор пригодного для строительства места происходит на основе своего рода диалога со сферой чужого, неосвоенного. Практические соображения не декларируются, поскольку выбор осуществляется

из числа заведомо пригодных в практическом отношении мест. Вместе с тем, как мы видим, решающее значение придается символическим требованиям, что согласуется с общими соображениями о специфике отношения человека к природному окружению в архаической культуре: “...причины, по которым различные общества выбирают для использования некоторые естественные продукты (а это в свою очередь приводит к созданию особых обычаев) или же от них отказываются, зависят не только от присущих этим продуктам свойств, но также от придаваемого им символического значения” (Леви-Строс, 1983, с. 89; ср.: Редер, 1976, с. 247).

Собственно строительство начинается с определения ритуального центра. Обычно такой точкой признавалась середина будущего жилища или его красный (передний, святой) угол. Сюда устанавливалось (сажалось, втыкалось) молодое деревце или сделанный плотниками крест, который стоял до окончания строительства. Связь деревца (креста) с концепцией мирового дерева не вызывает сомнений. Этот символ придает мифологический смысл не только возводимой постройке (устанавливая отношения подобия между ее структурой и структурой космоса, образом которого является мировое дерево), но и самому процессу строительства как возрастанию, оплотнению, соединению сфер. С идеей мирового дерева непосредственно связана так называемая с т р о и т е л ь н а я ж е р т в а.

На ранних этапах у славян не исключены человеческие жертвоприношения при закладке крупных строений. На это указывает не только приводимый Д. К. Зелениным отрывок из Номоканона (“при постройке домов имеют обыкновение класть человеческое тело в качестве фундамента. Кто положит человека в фундамент — тому наказание — 12 лет церковного покаяния и 300 поклонов. Клади в фундамент кабана, или бычка, или козлам—Зеленин, 1937, с. 12), но и практически повсеместно распространенные поверья о том, что новый дом всегда строится “на чью-нибудь голову”. Гродненские белорусы “прежде верили, что при рубке первых бревен будущего дома строитель-плотник непременно кого-нибудь заклинает — или из числа членов семьи хозяина дома, или отдельное домашнее животное, или целую породу домашних животных, например лошадей, коров и т. п.” (Зеленин, 1937, с, 35). В Витебской губ. считали, что плотник может заклясть чью-нибудь жизнь при рубке первого венца (Никифоровский, 1897, с. 136). Аналогичные данные зарегистрированы на Украине и в России (Машкин, 1862, с. 84; Kaindl, 1897, s. 137; Милорадович, 1902, с. 113, и др.). В качестве близких параллелей можно привести польский обычай класть на месте будущего дома на некоторое время его хозяина (Bystron, 1917, s. 8). Фольклор многих народов насыщен сказаниями о замуровывании людей в основание различных построек (Зеленин, 1937; Криничная, 1984).

Ритуальным эквивалентом человеческой жертвы (явно не без влияния христианства) становятся домашний скот и мелкие животные. В 1953 г. Новгородской археологической экспедицией были обнаружены конские черепа в основании ряда срубов, датируемых

X—XIV вв. (Седов, 1957, с. 20—29; Миронова, 1967). На Украине практика принесения в жертву коня в основание плотины зарегистрирована в прошлом столетии (Добровольский, 1891, с. 98), но к этому времени более распространены жертвоприношения петуха, курицы, мелких животных (Машкин, 1862, с. 84; Богданович, 1895, с. 67—68; Sartori, 1898, S. 57—61; Никольский, 1933, с. 14), на смену которым пришла бескровная жертва: зерно, хлеб, шерсть, ладан, деньги.

Таким образом, эволюцию строительной жертвы можно представить следующим образом: человеческая жертва -> животные -> бескровная жертва. Эта схема подтверждается данными других культурных традиций и иных вариантов жертвы (Топоров, 1979а, с. 12). Строительная жертва в любом из возможных воплощений представляет собой разновидность “первожертвы”, из которой была создана вселенная. Как мир в ситуации творения был “развернут” из тела жертвы, так и дом “выводится” из жертвы. Иными словами, и в том и в другом случае жертва является своего рода с т р о и т е л ь н ы м м а т е р и а л о м. При этом и мир, и дом принимают облик жертвы, которая первоначально если и не была, то мыслилась человеческой. С этой точки зрения показательно использование терминов, обозначающих части тела человека для описания строения дома: лоб, лицо, наличники, окно (око), усы, устье, ноги, чело, череп и др. Вероятно, с этим же кругом идей связано уподобление дома животному, что нашло свое выражение, например, в цикле загадок с отгадкой “изба”: “Стоит бычище, проклеваны бочища”; “Снаружи — рогата, изнутри — комола”; “У быка, быка прорезались бока: у быка ядра говорят” (Садовников, 1876, № 16—18, 119 и др.).

Из поздних вариантов бескровной жертвы обращает на себя внимание устойчивый набор из трех жертвенных символов: шерсть— зерно—деньги, который можно было бы трактовать не только в связи с идеями богатства, плодородия, благополучия, но и как метонимию трех миров: животного, растительного и человеческого. Впрочем, последний элемент — деньги — в различных мифопоэтических традициях, в том числе и в славянской, устойчиво связывается с загробным/подземным миром. Ср. наполненные глубоким мифологическим смыслом слова: “За рекой живут мужики богатые, гребут золото лопатою” (о связи загробного мира с деньгами, золотом см.: Успенский, 1978, с. 106—108). Шерсть в ряде мест заменяется перьями домашней птицы (Zelenin, 1927, S. 175). Пермяки под передний угол клали монеты, крыло рябчика или утки, под другой — осиное гнездо или клок шерсти, под порог — горсть муки (Жеребцов, 1971, с. 76). Таким образом, этот набор допускает и предположение о кодировании трех сфер пространства, расположенных по вертикали. Эта трактовка особенно существенна для ритуально-мифологической семантики самого процесса строительства как воздвижения, вырастания и в конечном итоге соединения трех вертикальных сфер, что особенно актуально в связи с идеей мирового дерева. Кроме того, трехчастность строительной жертвы, из которой в соответствии с определенными ритуальными правилами вырастает дом, самым естественным образом согласуется

с троичностью как сущностью любого процесса, имеющего начало, середину и конец (Топоров, 1980, с. 23). С этой точки зрения особый смысл приобретает распространенное среди русских представление о том, что “без Троицы дом не строится”, как в плане приурочения к определенному временному отрезку, так и в связи с сущностью самого процесса строительства.

Обряд жертвоприношения обычно совмещен с укладкой первого венца. Этой операции придается особое значение. Как отметил Н. Я. Никифоровский, “пока не положен первый венец, майстры не должны пропущаць ниякой стачанины, в особенности же не должны встромляць у бирвяно топора или бить по нем обухом” (Никифоровский, 1897, с. 136). Обычно в этот день плотники кладут только один венец, после чего следует “окладное” (“обложейное”, “закладочное”) угощение, во время которого плотники приговаривают: “Хозяевам доброе здоровье, а дому доле стоять, пока не сгниет” (Бломквист, 1956, с. 132; см. также: Максимов, 1903, с. 30—31). Если плотники желают хозяевам будущего дома зла, то и в таком случае укладка первого венца — наиболее подходящий момент: “Ударяя крестообразно топором по бревну и держа в уме задуманную порчу, мастер говорит: „Гак! Нихай будиць так!" — и что он задумал, то непременно сбудется. Но если кто предвидит задуманное мастером, он должен раскидать первый венец: тогда все „клянбёны" пропадают бесследно для будущих жильцов и обращаются на мастера. Когда же тот мастер хочет дому смертности, то, ударяя по бревну обухом топора, он произносит: „Скольки тут углов (вянков), стольки нехай будиць мирцвяцов"” (Никифоровский, 1897, с. 136—137). В некоторых местах Гродненской губ. начинают работу с того конца, где впоследствии будет красный угол. При рубке двух бревен строитель-плотник непременно кого-нибудь заклинает: или какого-либо члена семьи, или животных — лошадей, коров. Из заклятых уже никто не будет долго жить — умрет в скором времени. Строителей всегда просят, чтобы они закляли рыжих и черных тараканов и мышей. Заклятие можно перенести на кого-нибудь другого, но это возможно сразу после его произнесения и не позже окончания работы с первыми двумя бревнами. В это время необходимо увидеть какое-нибудь животное, произнести его кличку и ударить топором по месту соединения бревен — и дом становится свободным от заклятия. “Случается, особенно с маленькими животными, что они невидимою силою привлекаются к месту рубки, попадают под удар топора, где заклятие и исполняется” (Шейн, 1902, с. 333).

Из этих и подобных описаний видно, что укладке первого венца придается ритуальный характер. Момент укладки венца благоприятен как для утверждения благополучия будущей жизни жильцов, так и для их “заклятия”. Тема жертвы как сакрального материала строительства получает свое дальнейшее развитие. Вместе с тем актуализируются идеи с о е д и н е н и я, с в я з и, с о б и р а н и я, проецируемые не только на технику строительства, но и на характер жизни семьи. В этом отношении любопытны некоторые подробности закладки дома, приводимые К. А. Соловьевым из Дмитровского края

(Московская губ.): “При закладке, когда обложены два первых венца, ставят стол на месте будущего переднего угла, за столом ставят рябинку, в передний угол кладут деньги. Стол накрывают столешником, ставят угощения, водку; на закладку непременно призывают Ивана да Марью. Вся семья, плотники, Иван да Марья — нарочно приглашаемые, если с такими именами нет ни плотников, ни домочадцев, — садятся на венцы, так сидят тихо, не разговаривая несколько минут, затем встают, крестятся — в таких случаях это называется „молиться", — затем приступают к выпивке и закуске”. При стройке вообще пьют обильно: “Плотники только и делают, что пьют: закладывают — пьют, матицу поднимают — пьют, окно прорубают—пьют, с отделкой пьют” (Соловьев, 1930, с. 174). Магический характер процедуры подчеркивается тем, что в ритуальном угощении принимают участие “Иван да Марья”. Это очень любопытный пример мифологической реминисценции в ритуале, если учесть сюжет инцеста между братом и сестрой, превращенных в наказание в цветок Иван-да-Марья. Как хорошо известно, инцест в народных представлениях связан с максимальным плодородием (Топоров, 1979а, с. 145—146). Указанием на то, что это не случайное вкрапление в структуру ритуала строительства, служат, может быть, белорусские данные, свидетельствующие, что между бревнами кладут травы, собранные накануне Ивана Купалы (Шейн, 1902, с. 334), тогда как Иван-да-Марья принадлежат к числу образов купальской обрядности.

Вообще нужно сказать, что строительство, как и другие формы освоения внешнего мира, всегда сексуально окрашено. Инструменты, материал, части дома разделены по признаку мужское / женское. Технические приемы — пиление, долбление, тесание и др. — сопоставляются с производительным актом. Само строительство представляется актом рождения, а мастера-строители выполняют роль родовспомогателей. Показателен, например, средний род необработанного дерева — бревно, которое после обработки всегда приобретает определенность, становясь либо мужским, либо женским элементом дома. “Двуполость” частей дома постоянно обыгрывается в различного рода текстах, прежде всего в загадках (сучок как мужской признак, а щель между бревнами — женский и т. п.). Об универсальности принципа сексуализации традиционной технологии свидетельствуют многочисленные описания ремесел и занятий в терминах взаимодействия мужского и женского начал — ср. о ткачестве: “Вверх бурды,/ Вниз бурды;/ По тем бурдам вели бурды./ Ногами пру,/ Брюхом тру, где разинется / Тут ткну”. О замешивании теста: “С вечера заеркалось,/ К полуночи задергалось,/ К утру конец устал / И ходить перестал” (Садовников, 1876, № 588, 470") и т. п. Подобного рода аналогии в конечном итоге являются отражением более общего принципа освоения неживой природы как распространения вовне человека, его тела и телесных функций.

Первый венец в конструктивном плане — это и образец другим венцам, из которых состоит сруб, и реализация пространственной схемы жилища. Поэтому строительство сруба жилища данного типа

можно рассматривать как N-кратное воспроизведение стандартных операций, которые применяются при укладке первого венца.

Вместе с тем первому венцу приписывалось глубокое символическое содержание. Венец (точнее—сруб) делит все пространство на домашнее и недомашнее, на внутреннее и внешнее. Следует обратить внимание на одно обстоятельство, часто не учитываемое в работах по семиотике пространства: ограничивая и одомашнивая какую-то часть пространства, человек тем самым вносит идею организации не только во внутреннее, но и во внешнее пространство. Строя жилище, человек формирует и жилище, и нежилище. Эту сторону процесса освоения пространства очень точно описал У. Эко (Есо, 1972, р. 97).

“Венец” может послужить классическим примером “рамки” как одного из наиболее распространенных способов ограничения пространства наряду, например, с кругом. Следует согласиться с мнением Т. В. Цивьян, “что человек с момента своего самосознания, т. е. выделения из природы, стремится установить границы и как бы обезопасить себя внутри некоторого замкнутого пространства” (Цивьян, 1973, с. 243). В этом аспекте не должны также вызывать недоумения идеи Леруа-Гурана, который считал доместикацию пространства и времени (их очеловечивание) более важным (особенно на первых порах), чем, например, изготовление орудий (Leroi-Gourhan, 1965, р. 140). При этом “очеловечивание” пространства-времени понимается не как приспособляемость к ним, а как их осмысление, интерпретация, наделение их знаковыми (символическими) свойствами, что в свою очередь связывается с еще более неразработанной проблемой ритма как основы механизма разумной деятельности человека по доместикации пространства и времени (Leroi-Gourhan, 1965, р. 144—145; дальнейшую разработку проблем, связанных с ритмом, см.: Топоров, 1972; из более ранних работ см., например: Гинзбург, 1923).

Дата добавления: 2015-05-09