Часть II. Манифестации постфеминизма 1 страница

Глава 1. Феминизм и реакция

В конце 20го- начале 21го века угрозой феминистскому движению был мощный реакционный протест. Некоторые исследователи утверждают, что период женского/ феминистского равноправия всегда сменяется периодом реакции. Например, подобная ситуация уже происходила в 1950 – 1960-е годы, когда после суровых лет Второй мировой Войны, открывшей множество возможностей карьеры для женщин в тылу, правительство и СМИ старались исключить женщин из публичных сфер, в которых они были задействованы. На протяжении 50-х женщин (и мужчин) старались убедить в том, что социальные роли в семье должны быть четко разделены: для женщины невозможно одновременно наслаждаться семьей и заниматься собственной карьерой, жена должны выбрать дом, а муж – работу. Дом являлся своеобразным раем для женщины, а любые феминистские идеалы из жизни исключались. Как раз эта реакция середины века и стала поводом для появления феминизма второй волны в конце 1960-х – 1970 х(первая волна связана с движением суфражисток в США и Великобритании в 1910 – 1920-х годах). Феминизм второй волны атаковал «культ домохозяйки», продвигавшийся, например, в таких популярных телевизионных программах как “Мечта Дженни”, в которой героиня Дженни (Барбара Иден), живущая на грани бедности, становится сначала служанкой, а потом женой американского астронавта. Работа Бэтти Фрейдан «Загадка женственности» (1963) была призвана развенчать этот миф о “счастливой домохозяйке” (она также назвала его “проблемой без имени”). Фрейдан описывает домохозяйку как собирательный образ отсутсвия женской идентичности и пассивности; она уверенна, что последствием этого является дегуманизация женщин: «Я уверена, что сам по себе статус домохозяйки несет опасность. И хотя это не так очевидно, но женщины вопринимаемые как домохозяйки... находятся примерно в такой же опасности, как заключенные концентрационных лагерей»[128]. Фрейдан, журналистка и основательница NOW (Национальной женской организации), признает, что собственноручно помогала созданию этого образа: «Я наблюдала за американскими женщинами 15 лет, пытаясь соответствовать им. Но я больше не могу отказываться от собственных предположений о негативных последствиях этого. Этот образ не безвреден... что происходит с женщинами, пытающимися жить согласно тому образу, который вынуждает их отказываться от собственных мыслей?»[129]. В работе Фрейдан были провозглашены основные принципы, которых придерживались феминистки второй волны во второй половине 60-х. Вторая волна призывала женщин понять их подчиненное положение в патриархальном обществе и настаивала на том, что самосознание может проявиться только в коллективных дискуссионных группах, публичных актах и демонстрациях и других формах совместной деятельности.

Большинство исследователей считает, что политически напряженные дни второй волны завершились в конце 1970-х. А в 1980-х начался период антифеминистской реакции, поддерживаемой СМИ. 80-е были сложным периодом для феминизма, как и внутри движения, так и вне его: массовые репрезентации и внутреннее разделение, присутствующие еще с начала второй волны, вызвали изменения в женском движении и разрушили общий идеал сестринства. Нэнси Уитьер описывает восьмидесятые как «жестокий символ антифеминизма» и «период ограничений»: «1980-е заключили в себе оппозицию и регрессивные идеи по отношению к феминизму, который исключил из своих практик организованный протест и взялся за более индивидуализированные формы агитации. Во многих кругах феминизм стал ругательным словом»[130]. В действительности феминизм потерял многие свои основания, так как разрывался и внутри, и снаружи: с одной стороны, феминизму противостоял более широкий круг проблем, призывавших обратить внимание на многообразие и различия среди женщин, в особенности рассовых, классовых и сексуальных. Уитьер подводит следующий итог: «в двух словах, феминистская коллективная идентичность в 1980е поменялась», в результате чего “феминизм” к 90-м начал означать нечто другое, нежели в 1970-х»[131] С другой стороны, феминизм стал менее очевидным и конкретным для восприятия извне. Феминизм потерял статус “аутсайдера”, так как многие его активистки и сторонницы вошли в институционализированные профессиональные сообщества и феминистские идеи эмансипации и силы были приняты и переосмыслены массовой культурой.

К тому моменту, как Маргарет Тэтчер был избрана на пост пермьер-министра Великобритании в 1979, феминизм находился в абсолютно новой политической, социальной, культурной и экономической ситуации, нежели в 1960-х. В бестселлере “Реакция: необъявленная война против женщин” (1992), американская журналистка Сьюзан Фалуди считает, что реакционный протест зародился в политике и СМИ 1980-х. Как она объясняет, в 80-е мы столкнулись «с мощным нападением на женские права, реакцией, попыткой отвоевать и так небольшие достижения, которых добилось женское движение»[132]. Эпоха реакции в США пришлась на время правления Рэйгана. Реакционные идеи пропагандировались СМИ и поощрялись правым крылом парламента, подрывая коренные основания женского движения, заново были провозглашены идеалы женственности и заботы о доме. Фалуди выделяет принципы реакции, основанные на предположении, что женская идентичность находится в опасности: «Женщины профессионалы страдают от “выгорания” и гибнут от “эпидемии бесплодия”. Одинокие женщины страдают от нехватки мужчин... Бездетные женщины подавлены и их ряды растут... Незамужние женщины истеричны и страдают от “чрезвычайного кризиса уверенности в себе”... Наделенные властью женщины сталкиваются с беспрецедентным стрессом... Одиночество независимых женщин является “основной проблемой душевного здоровья на сегодняшний день»[133]. Как объясняет Фалуди, так называемый женский кризис лежал в основе феминистского движения, которое, предположительно, зашло слишком далеко, предлагая женщинам большую независимость и чистоту по отношению к выбору мужчины и типу взаимоотношений с ним. Феминизм обвиняют в наличие «миллионов несчастных и неудовлетворенных женщин, которые мечтая объединить карьеру и семью, рискуют неотъемлемой частью своей женственности»[134]. Сюзанна Данута Уолтерс подводит итог реакционному движению, в котором феминизм «обещает больше, чем дает»: «мы думали, что хотим равенства, но поняли, что не можем вынести его»[135]. Пытаясь жить в соответствии с образом “суперженщины”, работающие женщины попали в безвыигрышную ситуацию, потому что они вынуждены жить «двойной жизнью», осознавая что профессиональный успех стоит им отношений и брака. Реакционная пропаганда нацелена на разделение женской личной и публичной жизни, женственного и феминистского измерения, разделяя их жизнь на полужизни. Более того, реакция не просто предупреждает женщин, что они не могут получить все и должны выбирать между домом и карьерой, но также и делает этот выбор за них, продвигая замужний образ жизни и домашнюю работу как подлинное существование. Другими словами женщинам внушается, что «если они оставят неестественную борьбу за самоопределение, они потеряют свою природную женственность»[136].

Фалуди видит четкую связь между консервативной реакцией 1980-х к настолько же ретроградному постфеминизму, который вовлекает женщин в апатичное молчание и недеяние: «Именно когда рекордное количество молодых женщин поддерживало феминистские идеи в середине 1980-х... и большая часть женщин называла себя феминистками, СМИ провозглашали, что “постфеминизм” - это нечто новое – созданное молодым поколением, которое предположительно не относит себя к женскому движению»[137]. По ее мнению постфеминизм не соответствует изменившемуся социальному контексту, в котором «женщины получили равенство... но им на самом деле просто все равно. Это безразличие может, в конце концов, нанести самый сокрушительный удар женским правам»[138]. Она уверена, что реакция/ постфеминизм может быть связан с негативно настроенными медиа, которые проявляют себя как антифеминистская силы, повреждающая и подрывающая основы женского движения, описывая его «как худшего врага женщины»[139]. В частности, одинокие женщины профессионалы становятся мишенью популярной прессы, которая осуждает их за незамужний статус и опасность независимых путей, которые они выбирают. Одинокие работающие женщины уверены, что если они не поторопятся изменить их чрезмерно сободные жизни, они окончат свои дни без любви и мужчины как будто «вероятность того, что одинокую женщину убьет террорист выше, чем замужнюю»[140]. Фактически, «быть незамужней женщиной» воcпринимается как «болезнь с единственным лекарством: браком»[141]. Этот реакционный страх продолжает существовать и в 90-е, когда тридцатилетняя героиня Бриджит Джонс заявляет своим замужним подружкам, что она “старая дева”, чьи время уходит, а биологические часы тикают. Одинокие карьеристки определяются как подлые и неполноценные, эгоистичные и эмоционально взвинченные женщины, сожалеющие об отказе от врожденной роли жены и матери. Фалуди считает, что одиноким женщинам внушают идею, что «проблема содержится в них самих»[142], и справиться с ней можно только в рамках индивидуальности, а не группы. Реакционные тексты пытаются убедить своих читателей в невозможности и нежелательности существования Суперженщины, пытающейся объединить работу и семью. Такие женщины рискуют потерять свою женственность и подписываются на изнурительной существование, полное боли и чувства вины. Подобная стигматизация работающих женщин особенно очевидна в изображениях одиноких женщин, которые меняют дом на карьеру. В большинстве реакционных сценариев незамужняя бездетная женщина – карьеристка изображается как отрицательный герой, психопатка, созданная, чтобы заставить женщин отказаться от поисков общественного признания.

НОВЫЙ ТРАДИЦИОНАЛИЗМ

Когда июньский выпуск журнала Космополитан 2000 года провозгласил, что молодые девушки мечтают стать новыми домохозяйками, отношения между домом и женской эмансипацией, кажется, перевернулись с ног на голову. Тогда как весь последний век женщины боролись против подчиненной позиции домохозяйки, оказалось, что сейчас они готовы снова примерить на себя статус домохозяйки и прелести “новой женственности”. Домашняя жизнь вдруг стала трендом. Домохозяйки, реальные и вымышленные, появляются во всех сферах общества и массовой культуры: начиная с Найджеллы Лоусон, рассказывающей о различных кулинарных рецептах по телевиденью (и выглядящей при этом невероятно гламурно), заканчивая Брендой Барнс, которая отказалась от должности президента Пепси-кола США, чтобы больше времени проводить с детьми. Таким образом в начале 21 века домашняя жизнь снова стала темой для критического анализа и споров.

Феминистки восприняли это возвращение образа домашнего очага как неотъемлемую часть протеста против феминизма. Фалуди считает, что движение к домашнему очагу должно быть воспринято как злонамеренное создание индустрии рекламы и является «модифицированной версией Викторианской мечты, которую новый культ домохозяек вернет в жизнь женщин»[143]. Реакция пытается убедить женщин отбросить профессиональные амбиции, и сосредоточить свои интересы на романтике и свадьбе. Эльспен Пробин говорит, что это обозначает появление «нового традиционализма, который артикулирует и делает естественным такой образ домашнего очага, к которому женщина “свободно” решает вернуться, и который становится местом ее самореализации»[144]. Новый традиционализм концентрируется на выборе отказаться от публичной сферы самореализации и оплачиваемой работы в пользу семейных ценностей. Ассоциируемая ранее с рутинной работой и заключением, домашняя жизнь переосмысляет и придает новое значение женской автономности и независимости. Многие критики уверены, что это возвращение к дому знаменует собой политическое нападение на права женщин, их повторное заключение в стенах дома и регрессивное движение к пассивному положению в обществе. Как объясняет Фалуди, новый традиционализм призывает женщин вернуться в домашний ад и принять «культурный миф самоизоляции», который открывает «дорогу прочь от феминизма: где феминизм можно определить как попытку женщин повзрослеть, а домашний кокон – как инфантильное бегство от взрослой жизни», и предлагает женщинам «ложный женский взгляд»[145], концентрирующийся на доме и семье.

В книге «Значение жены» (2004) Энн Кингстон также говорит о романтизации домашнего хозяйства, которая переносит домохозяек конца 20-го века в «домашнюю нирвану»: «Вдруг работа по дому, десятилетиями воспринимаемая как рутина, источник психологических проблем, корень женского подавления, стала не просто модной, а, даже более того, единственно верным способом для удовлетворения своих амбиций. Называйте это загадочный шик. Или называйте это возвращение к Загадке женственности[146]». Кингстон показывает, каким образом в рамках дихотомии работа/дом, дом превратился в идиллическое пространство для персонального удовлетворения и свободы от оков рабочей жизни. Согласно дискурсу «загадочного шика», работа превратилась в источник фрустрации, и представляется теперь такой же тюрьмой, каким был дом для женщин в 1960-х. В то время как работа вне дома является сейчас экономически необходимой для большинства женщин, «домашняя работа» становится уделом немногих привилегированных, финансово обеспеченных домохозяек. Парадокс состоит в том, что домашняя идиллия принимается несколькими «профессиональными домохозяйками», такими как чувственная «Британская богиня домашнего очага» Найджелла Лоусон, и владелица многих СМИ Марта Стюарт, которые и продают идеал домашнего очага зрительницам/ покупательницам. Кингстон заключает, что это возрождение домашней жизни – а также уход с работы – в лучшем случае является ностальгической иллюзией, а в худшем, хитростью, призванной вернуть женщин в «тот же самый идеализированный дом, который и стал причиной появления феминистского движения в двадцатом веке»[147].

Но некоторые исследователи пытаются рассматривать возвращение к домашнему очагу не просто как часть консервативного и реакционного движения, и пытаются более внимательно интерпретировать постфеминистскую домашнюю жизнь и фигуру домохозяйки. Во введении к работе «Феминизм, дом и массовая культура» (2009) Стэйси Гиллис и Джоан Холлоус описывают, как в прошлом фигура домохозяйки использовалась как «другой для феминизма», на основе идеи, что погружение в домашнюю жизнь противостоит идеалам феминизма. Выступая против «монолитного и гомогенного взгляда на отношения между феминизмом, домом и массовой культурой», Гиллис и Холлоус пытаются понять, как «эти противоречивые, трудные и иногда приятные взаимоотношения»[148] влияют на то, как феминизм может концептуализировать дом различным образом. Далее Холлоус исследует как «снижающий нарратив» функционирует в современной литературе и кино, обещая «альтернативные версии хорошей жизни, в которой может появиться новая гибридная форма домашней женственности, находящаяся между феминисткой и домохозяйкой»[149]. Книга Софи Кинселл “Недомашняя богиня” и фильм 1987 года “Бэйби бум” являются репрезентативными примерами такого рода нарративов, где женские героини отказываются от жизни и карьеры в большом городе, чтобы отдохнуть в провинции в поисках “свободы в домашней жизни”. В снижающем нарративе, урбанистичный образ женщины заменяется на сельский, и именно в такой среде и достигается балланс «работа/дом». Холлоус понимает, что этот идеал доступен не всем, а только «преуспевающему классу» и «является полностью коммерциолизированным нарративом, сконцентрированным на женщинах принадлежащих к среднему классу»[150].

В своей последней работе по постфеминизму Стефани Генс развивает эту идею, исследуя парадокс современных постфеминистских идентичностей, соответствующих как традиционном нарративу женской пассивности, так и более прогрессивному сценарию женского действия. «Постфеминизм предлагает новый модус концептуализации домашнего очага как конкурентного пространства, в котором женщина/ феминистка активно борется с противостоящим ей культурным конструктом домохозяйки»[151]. В частности, призма постфеминизма позволяет нам избежать тупика, вызванного дуалистической логикой, и преосмыслить домохозяйку как разностороннюю фигуру, действующую между традиционным и современным, прошлым и настоящим. На самом деле изображение домохозяек начала 21го века, таких как в романе Эллисон Пирсон «Я не знаю, как ей это удается» (2002) или в телевизионном сериале «Отчаянные домохозяйки» (2004 – по наст. вр.), подрывает статичный образ домохозяйки и подчеркивает противоречия, заложенные в современном понимании женщины и домашнего быта, и их сложные взаимоотношения с феминизмом и постфеминизмом. Домашняя женственность выглядит как «неразрешимая позиция, раздираемая спорами о том, как фигура домохозяйки наделяется многообразными значениями, начиная от патриархальных сценариев подавления в доме, заканчивая постфеминистским принятием активности и самоопределения»[152].

ПО ТУ СТОРОНУ РЕАКЦИИ

В то время как для таких исследователей как Сьюзан Фалуди, считающей постфеминизм эквивалентом реакционного движения, поддерживаемого медиа, синонимом ретрогрессивной атаки на феминизм, для других “реакция” имеет более сложное значение. Мира Макдональд, например, считает, что «нам необходимо осознать ту роль, которую мы играем в поддержании мифологии и идеологии. Это связано с тем, что мы уверены, что СМИ являются опорой мужской власти, наделенной миссией держать феминизм в заточении»[153]. Но есть и такие, как Энн Брэйтвайт, отстаивающая более внимательное и точное изучение реакции (и постфеминизма), которое выходит за пределы чистого анти-феминизма, выступающего против прав женщин. Подобное понимание реакции предлагает неограниченное понимание феминизма, женственности и массовой культуры, рассматривает их взаимоотношения и влияние друг на друга. «Политика реакции становится политикой отрицания” и “своего рода условное обозначения для различий между более аутентичным феминизмом с одной стороны, и подозрительным, испорченным, обычно коммерциолизированным изображение феминизма с другой»[154]. Вместо того, чтобы фокусироваться на том, как реакция выступает против феминизма, Брэйтвэйт предполагает, что это является сигналом того, «насколько глубоко феминизм проник в массовую культуру, стал частью общепринятых социальных институтов»[155]. Она ищет способ открыть «как реакция артикулирует изменения в феминистской мысли и каков текущий статус феминизма в массовой культуре»[156].

Глава 2. Новый феминизм: жертва против силы

В этой главе будет рассмотрено направление «новый феминизм», появившееся в 1990-х. Оно фокусируется на поколении молодых женщин, желающих нового, модного стиля феминизма. Заинтересованный в «сильных феминистках», новый феминизм предлагает оптимистичную и привлекательную картину уверенной, положительной группы молодых женщин, достигающих успеха как в личной, так и в публичной сфере жизни. Тексты нового феминизма, такие как работа Наташи Уолтер «Новый феминизм» (1998), обращаются к отношениям между женщиной и властью, утверждая, что новый феминизм должен отказаться от идеи неравенства, являющейся центром раннего женского движения. Ключевое движение нового феминизма – разделение личного и политического, означающее разрыв с феминизмом второй волны, сфокусированном вокруг сексуальной политики и позиции женщины как жертвы. Другие авторы (такие как Наоми Вульф, Кэти Ройфи и Рене Денфилд) также обсуждают различия между «жертвенным феминизмом» и «сильным феминизмом», предполагая, что у женщины есть силы для самоопределения, и ей просто необходимо воспользоваться. Вторая волна опиралась на жертвенный статус женщины, являющийся объединяющим политическим фактором. Такая позиция должна быть заменена «сильным феминизмом», являющимся «несмущенно сексуальным», «свободомыслящим», «любящим удовольствие» и «самоуверенным»[157].

НОВЫЙ ФЕМИНИЗМ

Если на протяжении 1980-х превалирующая атмосфера, окружавшая женское движение, заклюсалась в разочаровании и рекции, следующее десятилетие представило более оптимистичную и «массовую» версию феминизма. В это время постфеминизм стал более ярко выражен как культурный феномен и журналистский тренд, так как в 90-е появились «новые» виды феминизма: «do-me» (сделай меня) феминизм, сильный феминизм, грубый феминизм и Женская Сила. Категории, появившиеся в этих движениях, сочетают в себе массовые и индивидуализированные формы женской активности, а также ряд сексуальных/ женственных показателей. В попытке обновления и перерождения феминизм реконструируется – а его язык освежается – с помощью новых (в основном женственных) классификаций, иногда приводящих к таким преувеличенным результатам как «грубый феминизм», «девчачий феминизм» и «культура деточек», вращающихся вокруг формулы «Хороший феминизм = отличный секс»[158]. Но постфеминизм это не только «новый феминизм» в том смысле что он представляет собой нечто радикально революционное, разрывающее связь с прошлым женского движения; наоборот «постовость» феминизма влечет за собой появление новых значений, которые и защищают от реакции, и имеют потенциал для обновления.

Наоборот, термин «новый феминизм» обозначает более определенный отрыв и отделение от «старого» типа феминизма, ставшего устаревшим, немодным и исчезающим. Наташа Уолтер начинает книгу «Новый феминизм» (1998) с вопроса: «Отжил ли феминизм свои дни?» и сразу же дает ответ: «Часто кажется, что женское движение за женские права стало предметом прошлого»[159]. Уолтер считает, «что у женщин никогда не было так много прав, как сейчас: везде, куда не посмотри, ты увидишь женщин индивидуальностей, которые более сильны и свободны, чем когда-либо ранее»[160]. Уолтер фокусируется на поколении молодых женщин, которые уверенно «опрокидывают пинты в пабе», «оплачивают собственные налоги» и «ходят по улицам, виляя бедрами»[161]. Согласно Уолтер, наступили новые времена, характеризующиеся как модернизацией и отказом от традиций, так и огромными различиями в политической и культурной жизни нового поколения женщин и их (феминистских) матерей. Новый характер опыта современных женщин, на первый взгляд, не имеет никаких ориентиров и целей. Хотя у них есть герои, они стараются идти по жизни в соответствии с собственным выбором.

Но Уолтерс указывает также и на то, что это не значит, что феминизм больше не играет роли в жизни женщин. Как раз наоборот, «феминизм все еще здесь, в самом центре этих жизней, он обращается к корню парадокса “новой смелой жизни»[162] (3). В действительности Новый Феминизм представляет собой противоречивую картину беспрецендентной женской свободы и независимости в сочетании с продолжающим существование неравенством, когда лучшие ученицы в классе сталкиваются с потолком в карьерном росте на работе. Среднестатистическая женщина “со всеми своими мечтами и убеждениями” все еще сталкивается с конкретной экономической и социальной несправедливостью, такой как снижение зарплаты после рождения детей и возможностью жить в бедности. Уолтер считает, что новый феминизм должен возродить фокус на материальном неравенстве. Для нее феминизм второй волны потерял свой путь, концентрируясь только на сексуальной политике и культуре. Один из ключевых элементов движения второй волны, который она разоблачает – это политизация персонального; «слоган «персональное это политическое», провозглашенный в семидесятые во время дебатов вокруг абортов, сексуального принуждения, насилия и отказа от домашнего труда, имел иногда даже революционный эффект. Но идентификация персонального и политического и привела феминизм к смерти»[163]. Уолтер уверена, что настало время освобождения личного от политического и двигаться за границы принуждения и «спектра вопросов о политической справедливости, с которыми поколение пост-второй волны себя больше не идентифицирует»[164].

Акцентируясь на желании молодых женщин освободиться от феминистской строгости, Новый Феминизм совпадает с другим описанием индивидуальной деятельности, которую Энотони Гидденс называет «рефлексивным проектом собственного я», и призывает отказаться от установленных категорий идентичности: как объясняет Уолтерс, новый феминизм «сочетает традиционные женские и мужские работы, одежду и отношения. В один день они одевают мини платья, в другой – джинсы и ботинки»[165]. По ее мнению феминизм второй волны изображается как элитный диктаторский «клуб», который вынуждает своих потенциальных членов выучить «ряд персональных отношений»[166] прежде чем быть принятыми. Даже хуже, образ феминизма – «мужененавистнического» и «нетолерантного», «озлобленного, нежели оптимистичного», «ноющего, а не жизнерадостного», «негативного, а не позитивного - часто отпугивает молодых женщин, которые не хотят стать аутсайдерами»[167]. Уолтер заключает, что новый феминизм не должен иметь строгой идеологии и должен найти словарь, сочетающий в себе социально-политическое равенство с персональной свободой, относящейся к различным структурам феминизма, включающим взаимоотношения мужчины и женщины. Она считает, что именно прагматизм, а не чистота, является основной характеристикой гибкого, современного феминизма, который фокусируется на политических, социальных и экономических реформах и не ограничивается «урезанным языком жертвы – палача»[168].

В этом смысле, как отмечает Диан Ричардсон, новый феминизм хочет представить себя как «более популистский, инклюзивный, сильный, толерантный по отношению к политическим границам феминизм, принадлежащий как женщинам, так и мужчинам, и консерваторам, и социалистам»[169]. Главный принцип, лежащий в основе этого обновления феминизма – принцип инновации, обновления и переосмысления. Как считает Дебора Сьегель: «Новые феминистки дают новые имена всему. Они хотят обновить язык, идеи, облик. Необходимы новые имена, острые и сильные»[170]. Как бы то ни было, исследователи разделились по вопросу того, насколько успешной и новой является эта стратегия переименования насколько вредоносным для женского движения может быть переосмысление «слова на букву F»: одни считают новый феминизм примером сдвига в понимании гендерных стереотипов и отношения женщин и власти, другие обвиняют новый феминизм в неверном представлении женского движения и недостатке политического анализа. Имельда Велихан заключает, что постфеминизм обращается к «индивидам-потребителям, делающим выбор, определяющий собственную жизнь», но таким образом, что «цена за собственное я минимальна»[171]. Даже если новый феминизм декларирует необходимость продолжения социальных, политических и экономических реформ, например 5 конкретных целей, которые содержит текст: реорганизация рабочих мест, ухода за детьми, включение мужчин в домашнюю жизнь, открытие приютов для бедных и поддержка женщин жертв насилия, индивидуалистский и потребительский базис книги заключен в эпилоге, где Уолтерс прославляет «обычную свободу сидеть в лондонском кафе в брючном костюме и расплачиваться за собственный напиток собственными деньгами, заработанными самостоятельно»[172]. Хотя цели Уолтерс имеют четкую политическую основу, ее неприятие общественной женской партии или сети и концентрация на индивидуализме ставят под вопрос воплощение этих целей. Как пишет Линн Сегал: «И каким же образом новый феминизм собирается добиваться этого, применяя свою способ, опирающийся на “новый, менее воинственный идеал»[173], остается загадкой. Анализ Уолтер не предлагает никаких конкретных политических формаций или членства. Нам просто говорят: «Мы должны понять, что феминизм может нам дать ряд вещей, если мы действительно их хотим»[174]. Для Сегал новому феминизму как раз и не хватает именно того, что он провозглашает: политической серьезности, точки, закрепленной Диан Ричардсон в ее определении нового феминизма - феминизм без политики: феминизм – лайт. Политически активный активный индивид часто заменяется на молодую работающую женщину, любящую удовольствие, дезайнерскую одежду, спортзал, секс и сплетни с подругами.

СИЛЬНЫЙ ФЕМИНИЗМ ПРОТИВ ЖЕРТВЕННОГО ФЕМИНИЗМА

В «Огне с огнем» (1993) Наоми Волф утверждает, что в конце двадцатого века произошла «гендерная трансформация», когда женщины начали «балансировать в дисбалансе распределения силы между полами». Как бы то ни было, прежде чем они смогли пользоваться властью, принадлежащей мужчинам, и провозглашать собственную власть, женщины должны были преодолеть одно важное обстоятельство: собственную веру в позицию жертвы. Согласно Вульф, женщины выставлявшие на показ собственный статус жертвы – достижение политики феминизма второй волны и основы для «пробуждения самосознания» - не могли пользоваться властью, доступной им. В феминизме она выделяет две традиции, которые называет «жертвенный феминизм» и «сильный феминизм»: первая «строгая, морализированная и самоотрицающая», вторая «свободная, стремящаяся к удовольствию и самоутверждающая»[175]. Она объясняет, что жертвенный феминизм – это «поиск силы через идентичность бессилия. Этот феминизм берет рефлекс бессилия и превращает его в зеркальный образ ряда “феминистских” условностей»[176]. Считая женщин «сексуально чистыми» и «чудесно образованными», жертвенный феминизм делает акцент на «зле, причиненном таким хорошим женщинам», чтобы призвать их к борьбе за права. Хотя подобные идеи были необходимы в прошлом, предположение жертвенных феминисток «об универсальной женской доброте и бессилии, и мужском зле, в данный момент бесполезны», и наименее необходимы женщинам. Именно это позиционирование женщин как жертв и заставляет их отворачиваться от феминистского движения. По мнению Вульф ее собственный феминизм основан на уверенности в себе и не соответствует строгому набору правил феминизма второй волны: «Не говори сестринство», как мы шутим, рассуждая о таких романтических глупостях, как сексуальность, одежда, уязвимость, мужчины. Все мы чувствовали давление, поддерживая линию, которая не полностью соответствует нашим практикам и желаниям. Если ты больше не можешь сопоставить феминизм с опытом реальной жизни, значит что-то пошло действительно не так»[177].

Дата добавления: 2015-05-09