Друг или враг.

Одни и те же (по крайней мере, очень близкие) силы вызвали к жизни, с одной стороны, индивидуализм или принцип модуль­ности, а с другой — национализм. (Те же самые силы ответ­ственны и за потрясающий эгалитаризм современного общест­ва, возникший вопреки длительному и, казалось, необратимому стремлению сложных обществ к повышению социальной диффе­ренциации и построению жесткой формализованной иерархии.)

Принцип модульности составляет непременное условие воз­никновения гражданского общества, и, если верить самой извест­ной и влиятельной социологической теории, сам в свою очередь является плодом протестантизма. Старый религиозный строй был в каком-то смысле гораздо более удобным, так как он позволял купить или заслужить себе дорогу к спасению. Однако именно непреклонность новой религии сделала человека мо­дульным индивидуалистом. По логике, доктрина предопределе­ния может и, наверное, должна вести (как это блестяще показал в «Мемуарах раскаявшегося грешника» Джеймс Хогг) к вседозво­ленности и аморализму. Если все решено заранее, если человек заведомо знает, что спасется, почему бы тогда вволю не погре­шить? Как бы то ни было, большинство протестантов шли по другому пути. Выбирая самодисциплину, сознательное самоог­раничение, они способствовали превращению общества насилия в продуктивное общество...

Если гражданское общество и национализм имеют один и тот же источник, являются ли они — в силу такого родства

— политическими союзниками или врагами?

Вначале они как будто были союзниками. Ранний национа­лизм был скромен и застенчив. Его можно обнаружить, скажем, у Гердера, который защищает поэзию народной культуры перед лицом высокомерного и самоуверенного империализма фран­цузского двора, или британского коммерциализма, или бес­страстного универсализма Просветителей. Призывы вернуться к тихой прелести деревенской жизни имели на этом этапе оборо­нительный, оправдательный характер. Лишь значительно позд­нее философская антропология национализма стала более аг­рессивной, чтобы не сказать кровожадной.

Но, главное, у либерализма и национализма был вначале один общий враг — абсолютистское государство, стремившееся лишь к поддержанию иерархии, безразличное к народной куль­туре своих подданных и, безусловно, не желавшее позволять им слишком много свободы или допускать их в какой бы то ни было форме к власти. Оно имело склонность к централизации и к установлению бюрократического порядка, но не желало или не решалось что-либо менять в системе сословных привилегий. Таким образом, движение за права индивида, дающие граждан­ские свободы модульному человеку, и движение за равноправие различных культур могли идти (и шли) рука об руку. Они воспри­нимались как родственные явления и стояли в одном ряду усилий, направленных на самореализацию человека.

В 1848 году либерализм и национализм еще могли быть союзниками, даже братьями-близнецами. Бюрократический цен­трализм угрожал местным культурам, но он также не был другом индивидуальных свобод. Больше того, старый поместный Landes-patriotismus мог быть союзником нового этнического национа­лизма, который в конечном счете должен был прийти ему на смену. Например, в Богемии местный богемский патриотизм, не имевший этнической основы, объединял усилия с движением за равноправие чешской культуры.

Но настало время, когда их пути разошлись. Индивидуализм, составляющий основу принципа модульности, оказался в конеч­ном счете враждебен культу общины. Под давлением политичес­ких и социальных обстоятельств позиция индивидуализма была доведена до своего логического завершения. Лучшие образцы либеральной мысли XX века родились в Вене, где по иронии истории сложился союз между индивидуалистически ориентиро­ванными интеллектуалами, новой самостоятельной буржуазией и дряхлым, размягченным абсолютистским режимом, который в свое время был крепко связан с контрреформацией, а к этому моменту стал прибежищем универсалистов, страшившихся но­вых закрытых и узких националистических движений. Под кры­шей этого архаического государства индивидуалисты искали защиты от нарождающихся этнических, коллективистских цен­тробежных сил. Средневековая династия, вставшая в свое время под знамена контрреформации, восприняла этот новый поворот фактически сразу и с поразительной предусмотрительностью; в частности, уже в период наполеоновских унижений Германии, заставивших многих немцев обратиться к идеям национализма, Габсбурги, чувствуя, какую опасность он таит для их многонаци­онального государства, твердо держались в стороне от этих новых веяний.

Национализм этнического толка пошел по другому пути. Прежде всего он отмежевался от местного патриотизма, то есть от попыток сохранить старые локальные территориальные ин­ституты, не имевшие конкретной этнической основы. Далее, несмотря на то, что его социальные корни были связаны с появлением массового анонимного общества, которое требовало

стандартизованной общей культуры, национализм выработал легенду (которую абсолютно искренне излагали все его герои и пропагандисты), что он защищает и отстаивает народную дере­венскую культуру. И, в общем, у него не было другого выхода: отстаивая новую высокую культуру перед лицом старой, он вынужден был заимствовать темы из местного фольклора. Их он стандартизировал и кодифицировал, однако делал вид, что защищает деревню от старой столицы. В действительности же он создавал новый богатый город и совершенно новую столич­ную культуру. Таким образом, национализм ополчился на либерализм даже в большей степени, чем либерализм на национа­лизм.

В Центральной и Восточной Европе национализм занял такую позицию в значительной степени из-за того, что новые высокие культуры формировались на основе крестьянских культур. Здесь не было ни этнических государств, ни местных высоких культур, готовых служить новым национальным, то есть культурно одно­родным политическим единицам. Иначе говоря, для грядущего бракосочетания государства и культуры не было ни жениха, ни невесты. Обоих партнеров предстояло еще создать. Но национа­листы проявляли враждебность не только к иным культурам. Столь же непримиримо (пожалуй, даже с еще большей злобой) они относились к безродному космополитизму, вероятно, пото­му, что видели в нем союзника политического централизма и опасались, что он станет поддерживать старые многонацио­нальные империи в борьбе против неоэтнического ирредентизма*. К тем, кого они считали носителями космополитизма, они испытывали особое отвращение. (И были правы: в конечном счёте либералы, которые исповедовали принцип открытого рын­ка товаров, здравомыслящих людей и идей, оказались послед­ними защитниками централизма и сохранили ему верность даже тогда, когда прямые сторонники старого абсолютистского режи­ма сами уже сложили оружие.) Впрочем, ненависть к космополи­там всегда была столь глубока в этом движении, что ее вряд ли можно вывести из одного только политического оппортунизма.

Итак, на поздних стадиях стремление к гражданскому общест­ву и националистические устремления пришли друг с другом в противоречие. Неопределенность их взаимоотношений нагляд­нее всего проявилась в империи Габсбургов, однако со време­нем совершенно та же коллизия произошла в царско-большевистской империи, особенно в ходе ее окончательного крушения. Чем закончится эта драма, мы пока еще точно не знаем.

Дата добавления: 2015-05-26