Фрагмент шестой и последний

Перевод с английского Михаила ГНЕДОВСКОГО

• Культура и государственное устройство — скорее наша судьба, нежели предмет выбора.

Перспективы

Крах марксистской системы помог нам лучше разо­браться в логике нашей ситуации, уяснить природу соб­ственных ценностей, которые мы прежде понимали лишь отчасти. Теперь мы знаем, как порой напряженно и мучи­тельно появлялись они на свет. И в конце концов мы начинаем лучше видеть смысл и природу человеческого общества и те основные варианты развития, которые в нем существуют.

Демократия или гражданское общество?

Преобразования в Восточной Европе начались в 1985 году и достиг­ли своей кульминации в 1989. После неудавшегося путча в Москве в августе 1991 года о них нередко говорят как о процессе «демократиза-

Окончание. Начало — в №№ 2, 4—7 за 1996 год.

ции». Может быть, этот термин предпочтительнее, чем «гражданское общество»?

Разумеется, выбор слова не самое главное, и тем не менее «граж­данское общество» имеет, на мой взгляд, серьезные преимущества. Недостаток «демократии» — в наивности той модели, на которую указывает этот термин и которую он предлагает принять всерьез всякому, кто им пользуется. Когда мы говорим о «демократии», то подразумеваем общество, создаваемое волей его участников или членов. С этой точки зрения, если общество учитывает, выражает и проводит в жизнь волю своих членов, оно является нормальным и здоровым, а если что-то в нем пересиливает эту волю, то его надо рассматривать как патологи­ческое и больное.

Эта встроенная в данный термин теория и объясняет в конечном счете его привлекательность. В мире, где отсутствует вера в трансцен-дентную природу ценностей, человеческая воля представляется есте­ственным, убедительным, а может быть, и единственным основанием, обеспечивающим легитимность социальной действительности. Чем, как не согласием людей, можно оправдать те или иные общественные начинания или установления? «Демократия» предоставляет, по-видимо­му, самую надежную основу для власти в обществе, единственный источник политической легитимности в натуральном, секулярном, «рас­колдованном» мире.

Но тогда возникает странный вопрос: а можно ли, не впадая в логическое противоречие, обосновать и объяснить с этих позиций переход от мира, проникнутого трансцендентной верой и обязатель­ствами, которые она налагает, мира, где человеческая воля не самос­тоятельна, где она должна быть подчинена высшей воле, к миру, отбросившему (или только еще отбрасывающему) эти убеждения, от­казывающемуся принимать их всерьез и потому хватающемуся за чело­веческую волю как за свое последнее основание? Нет, обоснование этого перехода путем обращения к «человеческой воле» невозможно: оно будет неизбежно содержать порочный логический круг. Каждый из этих миров обосновывает себя сам и получает одобрение своих граж­дан. И не существует никакого третьего мира, находясь в котором можно выбрать первый или второй.

Вообще-то люди не выбирают (и не могут выбирать) по своей воле общества и общественные установления. Человек рождается и живет в определенном обществе, среди определенных институтов и в опреде­ленной культуре, которые он обычно считает само собой разумеющими­ся (точно так же, как он не задумывается, что говорит прозой). Люди являются продуктом культуры. Они формируются внутри культуры и потому не могут подходить к ней извне, чтобы «выбрать» себе подходя­щее общество. Культура же — это всегда совокупность предубеждений. Мы чрезвычайно редко можем выбирать себе культуру или институты: они являются скорее нашей судьбой, нежели предметом нашего выбо­ра.

Но именно такое понимание, такую нормативную модель — ложную и иллюзорную — подсказывает понятие демократии. Оно предлагает рассматривать человека, с одной стороны, как досоциальное, а с другой — как абсолютно сформированное существо, способное оцени­вать возможности и осуществлять социальный выбор словно бы из внешней позиции. Разумеется, люди порой недовольны тем, как устро­ена окружающая жизнь, и в определенном смысле можно утверждать, что если это их мнение не учитывается, то демократия нарушается либо вообще отсутствует. Однако в целом демократическая модель игнори­рует тот важнейший факт, что институты и культуры предшествуют

решениям, а не следуют за ними. Это прежде всего относится к фундаментальным альтернативам.

Демократия (как и рынок, привлекательность которого объясняется примерно по той же схеме) может быть блестящим инструментом для принятия частных решений в рамках установленной социальной структу­ры (выделено нами.— Ред.). Но нельзя, не рискуя зайти в логический тупик, рассматривать ее как средство, позволяющее осуществлять выбор социальной системы или системы ценностей в целом.

Или иначе: есть структуры, которые существуют независимо от нашего выбора, а внутри них встречаются ситуации, позволяющие решать частные вопросы «демократическим» методом. Неприменимость демократической модели в области фундаментальных решений обус­ловлена не техническими, а логическими соображениями. Дело не в том, что этим методом труднее решать «большие» вопросы, а в том, что к ним вообще бессмысленно подходить с этих позиций. Если культура формирует нашу личность, то кто же должен выбирать культуру? Ведь пока культура не выбрана, нет еще ни личности, ни мировоззрения, ни системы ценностей, необходимых для того, чтобы осуществить этот выбор.

Есть, конечно, символическая модель шхуны «Мейфлауэр»*, приме­нимая в ситуации, когда группа мигрантов, состоящая из серьезных, ответственных и трезво мыслящих интеллектуалов, разрабатывает об­щественный договор для сообщества, которое они только собираются создавать. Такое бывает, но крайне редко. И когда это происходит, сама возможность принятия решений обусловлена тем, что между членами данной группы уже существует моральный консенсус. То есть договор все же предшествует коллективному волеизъявлению, а не возникает как его следствие. Он возможен в силу того, что культура уже сформировала учредительное собрание нового общества и наделила его участников необходимыми для этого волей и представлениями. Первые поселенцы в Америке отнюдь не были внесоциальным, сырым человеческим материалом. Они были людьми, уже морально сформиро­вавшимися, и только это обеспечило успех их начинаниям.

Наивное понимание демократического идеала отрывает его от ин­ституциональных и культурных обстоятельств и неявно пытается ввести в ряд высших общечеловеческих ценностей. Но в действительности есть все основания усомниться, что демократия имеет глубокие корни в человеческой природе. Человек в самом деле общественное животное и, безусловно, нуждается в обществе. Чтобы человеческие сообщества были жизнеспособными, в них должна существовать система социаль­ных ролей и позиций, которая никогда (или почти никогда) не строится по принципу равноправия. И никогда (или почти никогда) члены одного сообщества не имеют равных прав в ситуациях принятия решений. То есть в обществах и сообществах существует ролевая структура, и, как правило, она отнюдь не является демократической. Нравится нам это или нет, но это — непреложный факт. Общество творит человека, но человек обычно не выбирает себе общество. Представления о выборе и равенстве, заключенные в понятии «демократия», не имеют серьезных оснований ни в социальной действительности, ни в душе человека.

Хотя демократия и не является неотъемлемым свойством человека, в современном обществе она выступает как неслучайный элемент. Происходящий сегодня стремительный экономический рост и связанная с ним подвижная система занятости делают наше общество неизбежно

* В 1620 году на судне «Мейфлауэр» в Америку прибыли первые переселенцы из Англии. (Прим. переводчика).

эгалитарным, ибо мы отказались от приема, который человечество с успехом использовало на всем протяжении своей истории,— постоянно­го и принудительного деления членов общества на четко о.черченные и взаимонепроницаемые категории. Отнесение человека к той или иной категории определяло его права и обязанности и формировало его глубинную идентичность. Этот прием (который обеспечивал социальную стабильность и заставлял людей мириться со своей судьбой) в нашем обществе исключен, во всяком случае, любые попытки его применения приводят к серьезным социальным осложнениям и конфликтам. Так, откровенная попытка создать в современных условиях кастовую систе­му — южноафриканский апартеид — в конце концов потерпела фиаско.

И точно так же современное общество не может стать Уммой, то есть идеократией. Поскольку оно делает ставку на развитие технологии, ему приходится все время раздвигать горизонты познания. В такой ситуации картина мира должна сохранять подвижность: ее нельзя абсо­лютизировать или заморозить. Кроме того, наше общество твердо усвоило принцип, что познание истины не зависит от социальных запросов,- и ему трудно воспринимать всерьез представление о высшем и последнем откровении. Мы слишком хорошо знаем, что один и тот же материал можно интерпретировать по-разному, слишком хорошо научи­лись разделять сущности, и потому для нас было бы чрезвычайно затруднительно (даже невозможно) принять мировоззрение, которое однозначно формулирует права и обязанности и однозначно их обосно­вывает. Мысль, что руководители Вселенной пристрастно относятся к своим созданиям и покровительству­ют фаворитам,— а именно к этому так или иначе сводится идея откро­вения,— не может не вызывать про­теста в обществе, негласная кон­ ституция которого провозглашает принцип равноправного доступа к истине.

Мы уже привыкли к тому, что наше общество носит светский ха­рактер, по крайней мере, в нем су­ществует компромисс между сомне­нием и ритуальными формулами. Светская версия откровения, пред­ложенная марксизмом, имела гораз­до более печальную судьбу, чем на­стоящие трансцендентные религии. Она рухнула полностью и с порази­тельной быстротой, которой еще не знала интеллектуальная история че­ловечества, и в отличие от подлин­ных религий не оставила в душах своих бывших адептов практически никакой ностальгии. «Был католи­ком...» звучит совсем не так, как «Был коммунистом...». Мы видим, что бывшие большевики сделались теперь самыми яростными ненавис­тниками большевизма. Как ни старались коммунисты, им не удалось достичь того, чего в свое время достигли иезуиты.

Чтобы обеспечить эффективность производства, обществу нужен экономический плюрализм. А чтобы уравновесить централистские тен­денции, ему нужен плюрализм социальный и политический, не­совершенно особого рода. Это модульный плюрализм, плюрализм ad hoc, который не создает удушающей атмосферы для индивида и одно­временно противостоит влиянию центра. Правление большинства, осу­ществляемое через представительские институты по принципу «один человек — один голос», является существенным дополнением к такому общественному устройству, однако суть все же заключается не в нем. Что на самом деле существенно, так это отсутствие как идеологиче­ской, так и институциональной монополии, когда никакая доктрина не получает сакрального статуса и не может оказывать влияния на обще­ственный строй. Кроме того, высокие должности здесь — сменяемы, как и все остальное, и вознаграждение, которое получают занимающие их люди, достаточно скромно.

Теоретики демократии, оперирующие отвлеченными категориями, абстрагированными от конкретных социальных условий, обосновывая демократический идеал, бывают вынуждены затем признать, что в тех или иных обществах он недостижим. Таким образом, апология идеала как бы повисает в воздухе, ибо для многих (вероятно, для большинства) обществ она не имеет никакого практического смысла. Не лучше ли

поэтому включить все условия в понятие общественного строя и опери­ровать не пустыми абстракциями, а чем-то более реальным? На мой взгляд, «гражданское общество» является все же более реалистичным понятием, так как оно предусматривает совершенно определенные условия, необходимые для появления общества данного типа. Кажется, это лучше, чем считать эти условия чем-то само собой разумеющимся, а затем сетовать, что для большинства человечества идеал неприме­ним, потому что необходимые условия отсутствуют...

Перспективы и варианты

Каково же будущее у этого общественного строя?

Прежде всего необходимо заметить, что механизм естественного отбора, который в прошлом столь драматично и решительно работал в его пользу, теперь уже может больше его не поддерживать или, по крайней мере, может поддерживать не только его. И контрреформация, и большевизм уже сурово наказаны: обе системы попытались, каждая по-своему, создать иерархическое идеократическое общество, оказав­шееся неконкурентоспособным в области экономики, и обе в результате серьезно пострадали.

В XX столетии ориентация на развитие производственных техноло­гий завоевала прочные позиции во всем мире, и даже общества, которые в прошлом, стремясь сохранить социальную стабильность, инстинктивно сторонились нововведений, теперь уже не придерживают­ся такой линии. Наоборот, многие из них убеждены, что лишь с помощью технологических инноваций и экономической выгоды, которую они им сулят, они смогут поддерживать привычный для себя образ жизни. И в самом деле, им удается сохранять таким образом и социаль­ную стабильность, и традиции, которые в противном случае были бы, несомненно, разрушены вторжением более мощных и развитых стран.

Сегодня мы можем наблюдать, особенно в Дальневосточном регио­не, общества, которые демонстрируют блестящие результаты в эконо­мике, осваивают сложнейшие технологии и отчасти связанные с ними формы организации жизнедеятельности. Хотя им абсолютно чужды и дух индивидуализма, и этика модульного существования, столь харак­терные для западного гражданского общества, и они даже не очень об этом сожалеют. Больше того, с некоторых пор это и не влияет на экономическую результативность их деятельности. Когда-то общим местом в социологии индустриального общества было утверждение, что оно нуждается в гибком и подвижном рынке рабочей силы, который несовместим с защищенностью, привычной в условиях патернализма. Японцы уже опровергли это наблюдение, создав блестящую экономику, основанную на предприятиях, широко известных своими феодальными и общинными качествами — пожизненными страховками, почтением к вышестоящим и так далее.

Что бы ни говорилось о раннем индустриализме, поздний индустри­ализм кажется вполне совместим с практически феодальным чувством преданности и уважением к иерархии. Похоже, даже самые консерва­тивные и традиционалистские культуры, поняв, насколько выгодны новые технологии, могут преодолеть (и преодолевают) свое отвращение к тому, что приносит такую кучу денег, и приспосабливаются к ним вполне успешно.

Динамичная экономика несовместима с тотальной централизацией большевистского типа, но она, наверное, может ужиться с более плю­ральным, свободным, хотя и, несомненно, общинным духом. И если это так, то распространение гражданского (то есть индивидуалистического, модульного) общества более у же не является задачей естественного

отбора в его экономической версии... Он вывел из игры большевист- скую Умму, но ему нет нужды устранять общества, которые способны применять новые продуктивные технологии, причем зачастую более эффективно, чем это было у тех, кто стоял когда-то у их начала. Большевизм был побежден не только в силу своей неспособности перегнать западный капитализм. Существенным моментом здесь было понимание того, что это смог сделать кто-то другой (скажем, жители стран Дальнего Востока). Сознание, что западный капитализм отчасти уступил свое лидерство, но не марксизму, сыграло, я думаю, важную роль в отказе от коммунистической веры в бывшем СССР.

Таким образом, индустриальное общество, проникнутое общинным, клановым духом и дополненное жестким, авторитарным государством, оказывается вполне возможно. Недостаточная социальная, интеллекту­альная и политическая свобода, сохранение конфуцианских семейных традиций — все это как будто не влияет на результаты экономической деятельности. Хотим мы этого или нет, но ангел смерти, который объявляет свой приговор экономически неэффективным системам, не всегда состоит на службе у свободы. В прошлом он оказал ей кое-какие услуги, но, кажется, не собирается служить ей вечно. Видимо, это огорчит тех из нас, кто придерживается либеральных взглядов и был бы рад и впредь иметь такого влиятельного союзника, но лучше смотреть фактам в лицо.

Мусульманские общества. Этот случай интересен не своими эконо­мическими достижениями (успехи здесь средние, нет особого блеска, однако нет и катастрофы, хотя трудно сказать, что произойдет, когда будут исчерпаны запасы нефти), но прежде всего тем, что, ступив на путь модернизации, эти страны существенно приблизились к созданию Уммы, то есть традиционная, доиндустриальная религия неожиданно получила поддержку со стороны современных промышленных техноло­гий.

Ориентация на священные тексты, пуританство, регулирование, но не сакрализация экономической жизни, монотеизм, религиозный; хотя и не политический индивидуализм — все это произвело на свет миро­вую религию, которая (по крайней мере, до сих пор) демонстрирует высокую сопротивляемость к секуляризации и стремится занять главен­ствующее положение в государствах, где ее исповедуют большинство граждан.

Есть, конечно, довольно странный случай Турции, где массы, судя по всему, тоже готовы принять участие в этом движении, но в то же время там существует плюральное гражданское общество, навязанное стране военно-политической элитой, преданной идее светского госу­дарства, которая является частью кемалистского наследства, ревностно охраняемого нынешним правительством. Вначале предполагалось, что эта позиция станет для страны пропуском в современный мир и позво­лит ей достичь политического и военного уровня развитых государств. Поэтому ее проводили с поразительным упорством. В результате возник весьма странный циклический процесс: внедрение демократии приво­дит к победе прорелигиозных тенденций, которые нарушают кемалис-ские принципы и провоцируют государственный переворот. Но после его подавления генералы быстро наводят порядок, восстанавливают демократию, и все начинается сначала.

Итак, перспективы гражданского общества на международной арене, в общем, неплохи, хотя и не дают повода для излишнего самодовольства. Крупные индустриальные державы являются его привержен­цами — давними или новообращенными — в силу глубоких традиций (демократические страны, расположенные на обоих берегах Атлантики) или военного поражения (милитаристские романтические страны, по-

нявшие, что производство и торговля могут дать больше власти, чем меч), или экономических неудач (страны, относившиеся к марксистской цезаро-папистской системе). Неформальный союз сверхдержав, отно сящихся к этой сильной, хотя, вероятно, и несколько разнородной группе, мог бы сегодня с легкостью править миром и, действуя согла­сованно, блокировать попытки шантажа во всемирных масштабах, как и попытки достичь положения, при котором такой шантаж возможен. При этом они вполне могут сосуществовать с политиями, которые не разде­ляют их ценностей, пока будут сохранять лидерство и минимальную сплоченность, и пока каждое новое поколение предпринимателей будет заинтересовано в том, чтобы разбогатеть,— не более.

У себя на родине гражданское общество тоже переживает пробле­мы. Часто цитируют замечание Монтескье, что тирания основывается на человеческих пороках, а свобода — на добродетелях. Вообще-то свобо­да основывается не только на добродетелях, и это несколько повышает шансы гражданского общества на выживание. Оно опирается и на вполне нейтральные человеческие свойства, такие как потребительст­во, способность рутинизировать религиозную жизнь, не относясь к ней слишком всерьез, и так далее. Тем не менее ему, наверное, нужно хотя бы немного добродетели, и уже высказывалась мысль, что непреклон­ный индивидуализм, лежащий в основе модульного общественного строя, в наше время куда-то испаряется. Вероятно, так оно и есть.

Есть еще интересный вопрос, в какой степени гражданское общест­во зависит (и зависит ли вообще) от установки на экономическое развитие и будет ли экономическое развитие продолжаться бесконеч­но? И если оно остановится, продолжит ли свое существование граж­данское общество?

Нет причин полагать, что источник, производящий технические нововведения, когда-либо иссякнет. Однако весьма вероятно, что не за горами то время, когда дальнейшие инновации будут лишь очень незна­чительно способствовать человеческому благополучию или даже вооб­ще перестанут ему способствовать. Это значит, что с приближением этого времени акцент будет постепенно смещаться с соревнования за материальные блага на соревнование (если воспользоваться термином Фреда Хирша) за «позиционные блага». Уже сегодня в процветающих индустриальных обществах, по крайней мере, в их обеспеченных слоях, забота о материальных благах стала в значительной степени формой скрытой заботы о статусных преимуществах. Но «позиционные блага» ограниченны просто по определению, и их невозможно наращивать путем развития материального производства.

Некоторое удовлетворение позиционных амбиций можно обеспе­чить, умело манипулируя иллюзиями. В определенном смысле граждан­ское общество, утверждая множественность не только деятельностей, но и критериев совершенства, создает (и это, несомненно, одна из его привлекательных сторон) систему иллюзий, позволяющих людям счи­тать, что они достигли вершины, ибо здесь есть множество независи­мых вершин, и каждый человек может думать, что вершина, вблизи которой он находится, является самой важной и значимой.

При наличии такого рода иллюзий чувство удовлетворения может расти в обществе почти беспредельно. Постоянное экономическое раз­витие обеспечивает либеральным обществам их легитимность на протя­жении уже нескольких столетий (хотя по-настоящему признали это совсем недавно). Когда экономическое развитие перестанет быть осно­ванием легитимности и соответственно снизится необходимая для этого развития социальная мобильность, весьма вероятно, что наше общество перейдет в состояние, привычное для большинства других обществ (в особенности для сложных): оно превратится в иерархическую систему,

пронизанную статусными отношениями, которые пускают глубокие кор­ни в личности человека. Вне экономического развития мобильность превращается в рискованную игру, где чей-то выигрыш всегда уравно­вешен чьими-то потерями. То есть в сумме никто не выигрывает, и плюс за это еще приходится платить нестабильностью. К этому еще можноь добавить, что в мобильном обществе люди чувствуют себя незащищен­ными. И наоборот, статусное общество дает ощущение безопасности, того нравственного порядка, который так безуспешно пытались устано­вить создатели марксистской Уммы. Появится ли такой порядок в обществе, основанном на развитых технологиях и высоких жизненных стандартах, пока сказать трудно. Но нельзя и полностью исключить такую возможность. Если она когда-нибудь осуществится, гражданское общество вновь исчезнет, уступив место гораздо более жесткому соци­альному строю.

Возможно, в будущем гражданскому обществу придется существо­вать в условиях, которые будут отличаться от тех, в которых оно первоначально возникло. Не исключено, что понадобится создать все­мирное правительство для борьбы с терроризмом и экологическими бедствиями. Это означает, что гражданское общество более уже не сможет пользоваться привилегиями, которые прежде, когда оно сущест­вовало в окружении множества разных стран, обеспечивали ему соци­ально-естественный отбор (даже в том случае, если на его стороне по-прежнему будет эффективность, что вовсе не очевидно). Нам еще предстоит увидеть, будет ли иметь такие же результаты соревнование в области экономики и культуры. Ведь модульность и индивидуализм могут постепенно сойти на нет по мере угасания веры, которая в свое время привела к их появлению, и тогда культуры, которым не свойствен индивидуализм, могут обогнать в экономическом отношении индивиду­алистические культуры. В результате индивидуализм рискует потерять свое главное оправдание — богатство. Культурная однородность нынеш­них обществ будет, вероятно, всерьез нарушена из-за эмиграции, вызванной различиями стран в уровнях экономического развития, и это станет для либеральных государств тяжелым испытанием.

Заключение

Что вынуждает нас стремиться к гражданскому обществу? Карл Поппер в книге «Открытое общество и его враги» (ее отголоском является подзаголовок данной книги) объяснял, что существует два способа обоснования социальных установлений: «историцистский» и либеральный. Под «историцизмом» он имеет в виду ссылку на якобы окончательный приговор, вынесенный самой историей. Разумеется, мне хорошо известны все возражения против историцизма, в частности потому, что книга Поппера в свое время оказала на меня большое влияние: приговоры истории — вещь неясная и непредсказуемая, и даже если кто-то вдруг с ними знаком, все равно ссылаться на них страшновато.

Тем не менее я чувствую, что здесь мне не избежать некоторого историцизма. Да, гражданское общество может быть, а может и не быть уникальной социальной формой, соответствующей тому научно-индуст­риальному образу жизни, к которому, кажется, окончательно склонилось человечество. Однако целый ряд наглядных его альтернатив, какмы видели, не идет с ним в этом отношении ни в какое сравнение. Об этом мы не должны забывать.

Как бы то ни было, оправданием гражданского общества (хотя бы частичным) может служить тот факт, что оно каким-то образом связано -с нашей исторической судьбой. Возврат к застойным традициям аграр­ного общества уже невозможен. Наша судьба — индустриализм, поэто­му мы должны принять также и то, что сопровождает его в социальной сфере. А кроме того, нам — или некоторым из нас — все же нравится наше нынешнее положение: у нас нет ни малейшего желания жить в условиях идеократии — неважно, старого или нового типа, или в каком-нибудь традиционном общинном мире, не говоря уж о старых автори­тарных режимах. Мы дети того общества, которое сами же одобряем, хотя неясно, может ли наше одобрение быть свидетельством его исклю­чительных достоинств. Что-то подсказывает нам (может быть, падение марксистской идеократии), что современный человек не готов быть рабом даже самой что ни на есть устойчивой и монополистской доктри­ны, что ему вовсе не обязательно нравится то, что Окружает его, пронизывает весь его мир,— хотя этому и не видно альтернативы, и с рациональных позиций нельзя найти ничего более убедительного.

Какой смысл в том, чтобы похваляться своими ценностями и осуж­дать других за то, что они преданы абсолютистскому трансцендентализ­му или удушающему коммунализму? Они — это они, а мы — это мы: если бы мы были на их месте, то, видимо, защищали бы их ценности, а они на нашем защищали бы наши. Я не релятивист. Но наличие истины, преодолевающей культурные барьеры, кажется мне самым важным фактом человеческого существования. Этот факт является и одной из основ гражданского общества, ибо он обеспечил важнейшие условия его появления — развитие познания и отрицание абсолютизма. И в то же время, я думаю, что проповедовать поверх культурных границ в большинстве случаев — совершенно бесполезное занятие.

Тем самым, в некоторой степени наша привязанность к гражданско­му обществу имеет историцистское обоснование. Но не вполне. Ибо исторические обстоятельства могут устранить некоторых его соперни­ков, но едва ли они определяют то, что останется (во всяком случае, не определяют этого во всех деталях). И тогда в пределах оставшихся возможностей (которых мы пока еще не знаем) выбор остается за нами. К сожалению, возникший вместе с гражданским обществом кодекс познавательной деятельности, который заставляет отделять факты от ценностей, не позволяет отказаться от последовательного восхождения к основаниям и осуществить свободный выбор, не боясь заслужить обвинение в произволе. Но такова наша ситуация, и мы не можем из нее выскочить.

Мой собственный выбор ясен, однако сама природа наших ценнос­тей препятствует тому, чтобы я его обосновывал. Обоснование выбора требует, чтобы он соответствовал некоторой абсолютной картине мира. Но правила того общественного строя, который я выбираю, запрещают как раз такую абсолютизацию! В общем, наш выбор таков, что он не позволяет доказать его превосходство. И мы должны с этим жить. Перефразируя высказывание Канта, относящееся к области этики, мож­но сказать: мы не в силах преодолеть это напряжение, но мы в состоянии понять, почему надо его терпеть. Не вините гонца за весть, которую он принес.

Перевод с английского Михаила ГНЕДОВСКОГО

Дата добавления: 2015-05-26