Чернігівський національний 10 страница

Однажды, отдыхая на море, я заплыл за флажки и вдруг услы­шал с берега дикторский голос. Передавали напечатанную в тот день разгромную статью о пьесе, которую я ставил. Это была одна из лучших пьес того времени. Теперь она вполне признана. Что только о ней не говорилось в тот день! Что это очернитель­ство, искажение, что это пасквиль. Известный набор слов. От гнева я чуть не утонул. Еле выбрался на берег. Нужно не иметь совести, думал я, чтобы так перевирать смысл пьесы, так пере­дергивать.

Передергивают, к сожалению, и теперь.

Спустя много лет, когда автор раскритикованной пьесы полу­чил одну из самых больших наших премий, я встретил человека, который критиковал пьесу в газете. Теперь эта пьеса ему очень нравилась! Он и не помнил, что когда-то ругал ее. И как бы даже не понимал, что его выступление в печати лишь по счастливой случайности не стало предписанием.

Человек совсем не помнил того, что было. Что это? Измене­ние в лучшую сторону? Нет. скорее, бессознательное подчинение новой конъюнктуре. Чуть-чуть изменится обстановка, и опять расцветет его эстетическое невежество. Эстетическое невежество подобно отсутствию слуха. Человек не слышит музыку, а лишь повторяет то, что о ней говорят.

Говорили в свое время глупости о Шостаковиче. Говорили не только потому, что музыка была непривычна, невероятна по отно­шению к привычной, не потому только, что слушать не умели. Но потому, что некоторые говорящие и слуха были лишены, и ника­ких знаний о музыке не имели. Вообще не имели ничего, кроме желания говорить то, что говорят другие, особенно если с высо­кой трибуны.

Эстетическое невежество, окружающее того, кто говорит с вы­сокой трибуны, — вот что опасно для искусства во все времена. И сегодня, при всех возможных организационных переменах, это не стало менее опасным. Никто не гарантирован от того, что на высокую трибуну взойдет человек, эстетически необразованный. Нет таких гарантий. Жизнь их нам еще не преподнесла. Точнее,

мы еще не изобрели способа, как их (гарантии) завоевать и утвер­дить. Никто не застрахован и от того, что люди, окружающие трибуну, будут настолько интеллигентны, а вместе с тем и опыт­ны в действиях, что дадут отпор невежеству, которое кому-то что-то предписывает. Нет у нас такой постоянной аудитории, встаю­щей на защиту искусства.

Остается только одно: всеми способами защищать подлинное искусство и культуру, а аудиторию — завоевывать и выращивать. Завоевывать не поклонников себе, даже не сторонников близкого тебе направления, но людей, способных самостоятельно думать и умеющих чувствовать. Умение чувствовать — это, между про­чим, драгоценнейший дар. Если его в себе сохранить, он будет лучше всего сопротивляться тому, что я называю дремучим со­знанием.

Сегодня я вижу еще одну опасность: это сознание может наря­диться в самый что ни на есть современный костюм и вполне приспособиться к переменам. Вчера были не дозволены острые пьесы, вчера все сглаживали углы и смягчали конфликты. Сегод­ня появляется драматургия, «вскрывающая недостатки». Скоро образуется уже поток таких пьес и когорта смелых драматургов, не боящихся никаких чиновников. Но среди этих драматургов бу­дет не очень много настоящих художников. Сознание драматур­гов, о которых я говорю, работает быстро, как своего рода меха­низм, а побудительные стимулы у них различны, и степень талан­та тоже неодинакова. Ум, тактика, расчет, ремесло — все есть, а художественного таланта мало. И тогда произойдет новое смеще­ние в сфере все того же косного сознания: по внешней видимости самое передовое, оно не изменит своей косной природы. Оно не станет более совершенным в эстетическом плане. А значит, в су­ществе своем останется враждебно искусству.

Людей со всех сторон окружает жизнь, они сами часть этой жизни. А вместо искусства им предлагают суррогат.

Вначале они по этому поводу недоумевают, потом (что самое неприятное) могут привыкнуть. Поверят, что этот суррогат и есть искусство. Поверив в суррогат, человек начинает относиться к живому искусству недоверчиво, даже неприязненно. Ему стано­вится необходима школьная тенденциозность. Без нее ему уже трудно разбираться в художественном материале.

К счастью, существуют прекрасные книги, оставляющие глу­бокий след и служащие как бы ориентиром. И великие фильмы. И музыка, способная потрясать своим глубоким содержанием.

Хотелось бы сказать — и спектакли. Конечно, и спектакли. Толь­ко почему их так мало?

Куда, например, девалась трагедия? Может быть, этот жанр вообще устарел? Нет, его просто незаметно изжили. Когда прихо­дят в движение общественные и эстетические тормоза, трагедия как жанр исчезает. Когда в художественное сознание прокрадыва­ется мысль о необходимости некой «нормы», трагедия умирает, потому что она как раз и есть не что иное, как нарушение нормы.

Между тем трагедия очищает душу. Даже такая страшная тра­гедия, как «Ричард III».

Что же касается комедии, то у нас существует жанр «легкой сатиры». В этом легком жанре можно касаться всего. Ответом бу­дет веселый смех. Но настоящая сатира чем-то все же отличается от легкой. «Ревизор» написан по какому-то другому закону. Смех там тоже есть, но он не так весел. Потому что настоящая сатира глубоко копает. Но такой сатирической комедией мало кто зани­мается. Не потому, что существует прямой циркуляр, а потому, что сам жанр не ощущает нашей общей поддержки.

Циркуляра вроде бы уже и нет в отношении спектаклей «к да­там». Но кто заставляет театры хвататься за одну и ту же пьесу, художественно несовершенную, но «к дате» написанную? Мне кажется какой-то нелепостью стремление массовым порядком от­кликаться на ту или иную дату, даже значительную. С нашими на­копленными привычками однообразие тут неизбежно.

Ну, допустим, кого-то хочется поздравить с днем рождения. И этот «кто-то», допустим, железнодорожник, которого все лю­бят. Всеобщую любовь человек вполне заслужил. И вот пред­ставьте себе, что множество людей преподнесут этому почтенно­му железнодорожнику модели паровозиков. Раз железнодорож­ник— значит, паровозик!

Никому не нужный склад юбилейных «паровозиков», остаю­щийся в театрах после каждой знаменательной даты, — примета нашего косного сознания. Мы ждем, что кто-то сверху отменит нашу нелепую привычку. Скажет однажды: зачем все эти парово­зики нужны? И все порадуются, потому что для кого-то эта при­вычка была удобной формой существования, но большинство нормальных людей от нее страдали и ее стыдились. Только мол­чали.

«Юбилейные» спектакли — это частность. Но ведь за них не­редко давали награды. А награда — это всегда определенный сти­мул продолжать в том же духе. Повернуть сознание людей театра в другую сторону, изменить их психологию в этом вопросе очень

трудно. А если не изменить, будет плохо. И слова о переменах ос­танутся словами.

Наверное, в любой области искусства и литературы работать нелегко. Но почему-то иногда завидуешь прозаикам, публицис­там: насколько шире круг захваченных ими проблем! Насколько откровеннее они выражают свою любовь и ненависть! И это ка­жется естественным. Во всяком случае, мы как читатели только благодарны им за это. Мы оживаем и оживляемся, читая глубо­кую публицистическую статью или правдивую, глубокую книгу.

Театр, к сожалению, редко поднимается до настоящих высот. И сегодня не только потому, что не может, как публицист, быстро, оперативно откликаться на ту или иную тему. Я знаю, что некото­рые не разделяют такого мнения, считают, что может и должен, и ставятся публицистические спектакли, иногда хорошие, дерзкие, гораздо чаще — и не хорошие, и не дерзкие, а просто иллюстри­рующие ту или иную расстановку сил в общественной ситуации. Не отрицая их полезного влияния на умы, я все же думаю, что у театра совсем другая природа и другая функция. Во всяком слу­чае, у того театра, который близок и дорог мне.

Проза уже прорвала многие косные привычки, а драматургия и театр—еще нет.

Когда в драматургии появляются произведения, прорывающие наше узкое представление о сценической правде, им чаще всего долго приходится ждать, когда наконец к ним привыкнут. Выйди они вовремя — сильнее хотелось бы работать, идти куда-то даль­ше. Так, слишком долго ждала своего часа «Утиная охота» А.Вампилова. Сама пьеса не испортилась от этого, осталась по-прежнему прекрасной. Но театр — странное место, в нем что-то с чем-то должно еще и совпасть, соединиться, чтобы произошел наглядный, всеми слышимый взрыв прежних представлений. Ав­тор должен соединиться с режиссером, режиссер — с артистами, и все они вместе — со временем. Тут не должно быть (и не быва­ет) какого-то хитрого плана, расчета, тут больше всего действует интуиция художника. Сначала — автора, потом — режиссера. А иногда и наоборот— сначала режиссера. Ведь было так, что режиссер Немирович-Данченко заставлял Чехова писать. Сначала Чехова, потом Горького. У Немировича мощно работала интуи­ция, совмещая в себе интуицию режиссера, знатока литературы, педагога, общественного человека. И все это, как говорится, на полную катушку, свободно и сильно. Потому и родился МХАТ, театр в равной мере общественный и художественный.

У нас же иногда надо потратить уйму времени и сил, чтобы побороть совершенно ненужную робость. Чью? Нашего общего косного сознания. Все удивляются: отчего это так мало хороших пьес? Оттого и мало. Ведь драматург не только сидит у себя за письменным столом. Он еще и общается с нами, режиссерами. Он ходит на собрания в Союз писателей или ездит на творческие семинары. Он заводит знакомства с критиками. Он, наконец, хо­дит в театр, на премьеры, чтобы узнать, как пишут другие и как их играют. Одним словом, все наши дурные привычки давят на драматурга. Оттого и мало хороших пьес.

Между прочим, когда я работал в кино, там приходилось то и дело слышать: это вам не театр, в котором все возможно, — у нас миллионная аудитория. А что говорили на телевидении? А на те­левидении говорили: вы знаете, сколько в стране телевизоров? Мы существуем для каждого дома, для каждой семьи. Это вам не кино!

Чего только не придумают, чтобы оставаться в привычных-рамках, чтобы никого не беспокоить.

Огромное количество устаревших убеждений, устоявшихся канонов, скучных привычек однообразит нашу театральную жизнь. В театре очень тяжело работать, а надо, чтобы было легко, радостно. Тяжело от неповоротливости, от отсутствия внезапнос-тей, неожиданностей.

Театр должен каждый раз удивлять новым поворотом, должен озадачивать. Театр должен работать быстро, легко, видоизменя­ясь от спектакля к спектаклю. А спектакли должны быть увлека­тельными и для публики, и для тех, кто в них участвует. Это ведь не только ежедневная служба, это — творчество.

Лицо театра не в однообразии почерка, а в непохожести одно­
го спектакля на другой. Лицо театра— в диапазоне, в амплитуде.
В свободе художественного мышления. В способности каждый
раз находить совершенно иные законы. >

Чем разнообразнее были бы эти художественные законы, тем меньше было бы канонов. Тем меньше пространства оставалось бы косному сознанию, тем меньше было бы от него вреда.

Когда я слушаю Шостаковича, мне кажется, что в театре я следую тем же законам. Не знаю, что это за законы, но, если бы меня спросили, каковы они, я бы дал послушать, например. Че­тырнадцатую симфонию.

Нельзя сказать, что Шостакович темпераментнее других, но

это совсем другой темперамент. Нельзя сказать, что Шостакович трагичнее других трагиков в музыке. Но это какой-то иной тра­гизм. Как объяснить этот новый трагизм и новый темперамент, я не знаю. Но я это очень чувствую.

Чувствую эту рваность, этот ужасный напор и эти странные спады. Чувствую эту чудовищную скороговорку, сменяемую нео­жиданной замедленной плавностью. Чувствую эту внезапную смену ритмов и настроений.

Все это есть, наверное, мое чувство жизни. Хочу я того или нет, оно вступает в мое понимание человеческих отношений, а значит, и в ту партитуру спектакля, которую я сочиняю и которой мне надо увлечь и объединить актеров.

По телевизору передача — Ойстрах играет Шостаковича, кон­церт для скрипки с оркестром. Лица музыкантов, так часто меша­ющие слушать музыку, тут настолько сосредоточенны, что стано­вятся частью музыки. Ритм таков и такова сложность партитуры, что глаза впиваются в нотную страницу, а руки движутся с такой виртуозной скоростью, что захватывает не только музыка, но и вид играющих эту музыку оркестрантов. Все это становится ка­ким-то единым целым.

А сама музыка! О Боже мой! Что же это такое?!

Это какое-то оголенное чувство, выраженное в звуке. Скрипка все время берет ноту, похожую на крик, на вопль множества лю­дей. И все куда-то несется, несется... А потом ужасающий удар или несколько ударов, и барабанная дробь, и опять из-под этой дроби плачущий, кричащий, отчаянный голос скрипки.

Какая в этой кажущейся дисгармонии слаженность, какое единство! Вот уж поистине современная жизнь, выраженная со­временным искусством.

В театре достичь такого уровня, такой пронзительности ка­жется невозможным. Отвратительно чувствовать себя в обозе.

Театр неизбежно должен изображать «низкую» жизнь. Но нельзя изображать ее низко или, другими словами, глупо, бездар­но, буквально, некрасиво, нехудожественно. Если вокруг искусст­ва что-то делается безалаберно, нельзя в искусстве быть безала­берным. Даже в трагедии, мне кажется, следует быть легким и воздушным.

Говорят, одно течение уходит, а другое приходит. Это так. Но настоящий художник не должен беспокоиться об этом. Он дол­жен всю жизнь бушевать, бурлить, меняться — но не ради самого бурления, а ради гармонии, в поисках ее. Гармония не есть по­кой. Гармония в искусстве — это величайшее беспокойство, вы­раженное совершенно.

Что же такое режиссер?

Это очень тяжелая профессия. Это все равно, как если бы пи­сатель решил написать роман совместно со своими героями. «Да­вайте-ка напишем вместе роман», — сказал бы Гоголь Ноздреву, Собакевичу и Коробочке...

Режиссер — это поэт, только он имеет дело не с пером и бума­гой, а слагает стихи на площадке сцены, управляя при этом боль­шой группой людей. Отсюда необходимость многих дополни­тельных требований к нему. Помимо самого главного — быть по­этом. Впрочем, заведите спор о том, что такое вообще поэт, — сколько будет по этому поводу разных толков. А ведь поэт — это поэт, то есть прежде всего высокая душа. А потом уже и другие способности, чтобы эту душу выразить.

Поэт — это человек, который не боится одиночества.

технологічний університет

запрошує Вас вступити до магістратури

за напрямом підготовки
8.18010017 «Економіка довкілля і

природних ресурсів»

Кваліфікація – магістр з економіки довкілля і природних ресурсів

Дата добавления: 2015-05-26