Кот из дома – мыши в пляс 2 страница

Она посмотрела на меня.

– Почему я его ни о чем не спрашивала? Почему я его всегда так стеснялась? Я всегда очень смущалась. И он это видел. И смеялся. И смеялся еще громче, если я его просила: не смейся, пожалуйста. «Никогда не обращай внимания на то, что о тебе думают другие», – сказал он мне как‑то раз. И стал по‑дурацки танцевать вокруг дерева, а я не знала, куда спрятаться.

– На него, наверное, все смотрели? – спросил я.

– Ты ужас какой глупый, Томас.

– А что, на него никто не смотрел?

Оттого что Зван рассмеялся, Бет перевела взгляд на него.

– Потом папа быстро убежал, – сказала Бет, – пальто его развевалось, а я бежала за ним следом и никак не могла его догнать, наоборот, я отставала все больше и больше, я плакала и кричала: ну зачем ты так валяешь дурака, тебя ведь могут увидеть, мне так стыдно за тебя. Он остановился, подождал меня, а когда увидел, что я плачу, сразу стал таким, таким…

– Таким растерянным, – сказал Зван.

Бет кивнула.

– У тебя на носу крошка, Бет, – сказал я.

Она посмотрела мне в глаза и смотрела долго‑долго, но крошку так и не смахнула.

– Папа сел на скамейку, положил ногу на ногу и стал глядеть в небо. Я перестала плакать и хотела сесть с ним рядом и прижаться к нему, но побоялась. Потом он посмотрел на меня и засмеялся, но совершенно не весело. Он похлопал рукой по скамейке рядом с собой, и мы потом без конца сидели рядом, на этой самой скамейке; наверное, я так замерзла, что ничего уже не чувствовала. Он не решался заговорить. Я же не такая уж дурочка, думала я, скажи мне хоть что‑нибудь… Странно, в детстве я проводила с ним так много времени, но вспоминается мне всегда наше молчаливое сидение в парке. Иногда мне это снится. Он сидит со мной рядом и хочет мне рассказать, что его скоро убьют. Но ничего не говорит.

– Тогда он еще не мог знать, что с ним будет.

– Можешь мне не объяснять, – сказала Бет, – но что снится, то снится, от нас это не зависит.

Зван пел песню – очень чисто, по‑девчоночьи. Мы с Бет не могли этого слышать, мы заткнули уши пальцами и изо всех сил замотали головой: не надо!!!

Зван прекратил петь и засмеялся. Потом что‑то сказал.

Мы вынули пальцы из ушей и спросили в один голос:

– Что ты говоришь?

– Я говорю, – сказал Зван, – что не понимаю, почему вам не нравится?

– Дождись, чтобы у тебя сломался голос, – сказала Бет неискренне.

Я задумался. То ли я завидовал, что он так здорово поет, то ли мне правда не нравилось.

– О чем ты думаешь, Томас? – спросил Зван.

– Хм, – сказал я, – я думаю о Марии Монтес. Какой она была в детстве? Когда ей было лет десять?

– У нее были темные глаза и маленькие ножки, – сказал Зван мечтательно, – и хорошенький бантик на черных волосах; время от времени она, забывшись, совала в рот палец.

– Расскажите‑ка мне, раз вы такие удальцы, – сказала Бет, – о девочках. Ведь вы только о них и думаете. Расскажите, я обещаю не смеяться.

Я страшно удивился. При чем здесь она?

– Давай ты первый, – сказал мне Зван.

– Он стесняется, – сказала Бет.

Она встала и не спеша подошла ко мне. Я сглотнул, когда она как ни в чем не бывало села напротив меня по‑турецки.

– Какой должна быть девочка, чтобы тебе понравиться, Томас? – спросила она.

– О, – сказал я, – светловолосой.

– Светловолосой‑светловолосой… И зачем тебе это надо? Ладно, давай дальше.

– Надо, чтобы она весело смеялась и вообще была веселой.

– Ты хочешь, чтобы она все время прыгала, пела и плясала, да?

– Нет, все время не обязательно.

– А если она носит очки?

– Фу, – фыркнул я, – девочка в очках – не девочка.

Бет смотрела на меня подозрительно. Ее темные глаза за стеклами очков стали, как обычно, маленькими и злыми.

– Ну ты и пустомеля, – сказала она.

– Нет, – сказал я. – Темноволосые девчонки мне не нравятся. Они дразнятся. Или щипаются.

Бет слабенько ущипнула меня за руку.

– Вот так?

Мне стало дивно хорошо от того, что Бет меня ущипнула.

– Ай! – громко воскликнул я.

– А если девочка с черными волосами и в очках вдруг влюбится в тебя, – сказала Бет, – и если она тебе скажет: «Томас, давай с тобой встречаться», – что ты ответишь?

– Скажу «нет», – хрипло ответил я.

– Это я не о себе, так что не думай.

– Да, мой нос тоже это чует, – сказал я.

Бет сняла очки. Зря она это сделала. Теперь ее глаза стали такими чудесно‑близорукими, что я совсем растаял, – хорошо, что она обычно ходит в очках, а то я бы просто умер.

Бет засмеялась.

– Это я тебя дразню, – сказала она. – Не принимай близко к сердцу.

Она отодвинулась от меня и села подальше от нас обоих.

– Давайте, расскажите про ваши бурные приключения с девочками, я всё хочу знать.

Настоящих рассказов о девочках у меня в запасе не было, что бы мне такое придумать?

Я посмотрел на Звана.

Он сидел совершенно спокойно, ожидая, что я начну свой рассказ.

– Вас это совершенно не касается, – сказал я.

– Пим – безобразник, – сказала Бет. – Он поцеловался с девочкой на моем дне рожденья.

– Правда, Зван? – спросил я испуганно.

– Мы играли в перышко, – сказал Зван.

– Что это за идиотская игра?

– Все дуют на пушинку, и если ты дунешь и пушинка сядет на девочку, то ее можно поцеловать. Мы сидели друг против друга, мальчики и девочки, у меня на руке лежала пушинка, и я должен был так дунуть, чтобы она села на девочку. И вот я принялся дуть, дул и дул, и пушинка приземлилась на свитер девочки со светлыми кудряшками. Ее я и поцеловал. У нее была прохладная щека, потому что она только что пришла с улицы.

– Ты поцеловал ее три раза, – строго сказала Бет.

– Ну да, – сказал Зван, – уж целовать так целовать.

– С кудряшками, да еще и светлыми, – сказал я с завистью.

– Да, Томми, – сказала Бет, – одному всё, другому ничего.

Я шмыгнул носом.

Зван мечтательно посмотрел в мою сторону.

– Вы все время болтаете друг с другом про девочек? – поинтересовалась Бет.

– Тебя это не касается, – сказал Зван.

– Почему не касается?

– Потому что ты сама девочка, – сказал я.

Бет встала, сложила на груди руки и стала смотреть на меня.

Я почесал за ухом, поковырял в носу, выдул слюнный пузырь, – но ничего не помогало: она продолжала на меня смотреть.

– Теперь ты расскажи, – сказала она.

– В книжках девочки совсем другие, чем на самом деле, – сказал я.

– Да уж, – сказал Зван. – Когда я жил во время войны в Девентере и вовсе не выходил на улицу, я вообще не видел девочек, я о них только читал, и я ужас как напугался, когда после освобождения стал встречать их повсюду на улице. Я никогда раньше не думал, что девочек на свете так много; оказалось, что они все похожи друг на друга; они смеялись, и у каждой на старом свитере или старой куртке было по оранжевой ленточке, они ходили в деревянных башмаках, прыгали, кричали и крутились вокруг меня, у меня от них голова пошла кругом. А потом я увидел одну девочку, она не танцевала со всеми, а стояла среди этих веселых девчонок, черноволосая, с бледным лицом, она была, как и я, без оранжевой ленточки на свитере, вместо деревянных башмаков на ней были старые ботинки и плотные шерстяные гольфы в клеточку, ее белые ноги казались еще более тощими, чем руки. Я подошел к ней и спросил: «Ты пряталась от немцев?» Но она страшно испугалась, и ответила: «А тебе какое дело», – и убежала прочь, я потом искал ее целый день, но не нашел, а вечером в кровати ревел, как дурак.

Зван уставился в пол и смолк.

Я никогда не видел, чтобы Зван ревел, это было на него не похоже, вот я – это да, я пореветь люблю.

– Я не спал полночи, – продолжал Зван, – а когда наконец заснул, мне приснилась эта девочка; господи, какая она была тихая и милая, обалдеть. После того дня я ее больше не встречал.

Мы с Бет спокойно выслушали рассказ Звана.

В конце концов Бет нарушила молчание:

– Ты стал говорить, как уличный мальчишка, Пим, от кого ты этому научился?

Я радостно засмеялся.

– Я ее больше никогда не увижу, – сказал Зван. – Но она где‑то же должна быть. Удивительно.

– Что удивительно? – спросил я.

– Что она где‑то есть, и ей тоже лет десять, и она наверняка поправилась, и живет, наверное, у тети, которая не погибла во время войны, а может быть, и у мамы с папой – всяко бывает.

Зван улыбнулся.

– На свете столько людей, – сказал он, – а знакомишься только с немногими. На свете столько девочек, в которых можно влюбиться, но с которыми тебе так и не придется встретиться.

– Самая симпатичная девочка, – сказал я, – сейчас находится на другом конце света и, может быть, говорит сейчас своей сестренке: самый симпатичный мальчик находится сейчас на другом конце света.

– «Самый симпатичный мальчик», – сказала Бет, – что это за кошмарик?

– А что ты знаешь о мальчиках?

– Я о вас все знаю, – сказала Бет. – Ты ко мне неравнодушен, Томми.

– Вовсе и неправда, – возмутился я. – Это Зван тебе наврал? Я скорее буду неравнодушен к обезьяне.

– Это же я просто тебя дразню, Томми, – сказала Бет, – не принимай всерьез.

– Можешь меня дразнить, – сказал я сердито, – но я сыт по горло этой вашей трепотней про девочек, идите вы к черту, у меня нет никаких историй, я ничего не буду рассказывать, вы только смеетесь.

– Ба‑атюшки, – сказала Бет.

Оттого что мне было самого себя очень жалко, я встал, сделал вид, будто хочу врезать Звану, легонько толкнул Бет в бок и вылетел из комнаты; я взбежал по лестнице и почему‑то зашел в комнату к Бет, не понимаю почему – наверное, хотел посидеть‑пореветь в одиночестве.

В комнате у Бет было не совсем темно и не совсем холодно. Электрическая печка была включена на одно деление, при слабом свете я видел стол с фотокарточками.

Реветь мне расхотелось. Я глубоко вздохнул и сел по‑турецки на пол.

Я не имел права сидеть здесь на полу.

Это наверняка плохо кончится.

Сейчас придет Бет и оттаскает меня за волосы и отругает.

Бет со Званом спокойно вошли в комнату.

Бет подошла к столу, чиркнула спичкой и зажгла две свечи.

Оба сели на пол неподалеку от меня.

Бет не сердилась. Для нее я уже тоже перестал быть просто мальчиком с улицы.

При свечах я мог разглядеть фотокарточки, сейчас они были не такими скучными, как фотокарточки при дневном свете, которые всегда одни и те же и никогда‑никогда не меняются.

– Привет, Томми! – сказала Бет.

Зван скорчил мне смешную рожу.

Они хотели меня развеселить.

– Через несколько месяцев вернется твой папа, Томми, – сказала Бет. – Ты тогда сможешь рассказать ему отличные истории.

Какое‑то время я смотрел на фотокарточки. При колеблющемся свете казалось, что все эти дяденьки и тетеньки смотрят на меня и уж точно не умерли.

Зван с Бет сидели спиной к столу – они были из той же оперы, что и фотокарточки.

Я имел право сидеть здесь на полу.

Когда тебя отовсюду гонят и даже не придумать, откуда еще прогонят, то здорово, что здесь такого не случится.

Я был из той же оперы, что Бет со Званом. Значит, я был из той же оперы, что и фотокарточки. Но я не мог им этого рассказать. Это было только для меня. У меня так много всего, что только для меня, прямо голова от этого пухнет.

– Вот мы все тут и сидим, – сказала Бет.

– Да, вот и сидим, – сказал Зван.

– Моя комната, – сказала Бет, – ваша комната.

Я засмущался и стал вглядываться в старую лампу над головой. Она не горела, и цветное стекло абажура пошло трещинами, – лампа была, наверное, старше, чем мы все вместе взятые.

– «Здрасьте», – сказала лампа, «Бонжур», – сказал абажур.

По их лицам я увидел, что они стараются посмеяться вместе со мной.

Я поднял с пола пушинку, положил себе на ладонь и дунул в сторону Бет.

Она засмеялась и вскочила на ноги.

– Поцелуешь меня потом, – сказала она, – когда у меня будут холодные щеки. Пошли, пройдемся по свежему воздуху, я хочу хорошенько померзнуть.

Бет в красной шапочке спускалась вниз по лестнице. Мы со Званом быстро надели пальто. Я добежал до двери первым; после небольшой драки он раньше меня выскочил на высокое каменное крыльцо и начал спускаться, но поскользнулся, сел на попу и съехал, ступенька за ступенькой, вниз.

– Это бывает, – сказал я.

Я очень спокойно спустился вниз. Поднял Звана, и мы глубоко вдохнули холодный воздух. Длинная улица была пустая и белая, ни одной машины, вдали слышалось металлическое лязганье трамвая, но это был такой неясный звук, что запросто мог оказаться и чем‑то другим.

Бет шла по трамвайному рельсу, изображая канатоходца. Она расставила руки и время от времени поглядывала вниз, на асфальт, так что казалось, будто она балансирует на канате. Каждый шаг она делала с большой осторожностью – она наверняка видела канатоходцев в цирке.

Зван смотрел на нее с удивлением.

И вдруг Бет начала извиваться всем телом, быстро махать руками, она наклонялась то вперед, то назад, просто здорово!

– Господи, – сказал я, – она сейчас упадет!

Но Бет в последний момент все же удалось сохранить равновесие.

Зван побежал к трамвайным рельсам, которые лежали резкими черными полосами на грязно‑сером асфальте. Точно полупьяный канатоходец, он направился следом за Бет, а я пробежал вперед и пошел мелкими шажками им навстречу. Когда я вот‑вот должен был столкнуться с Бет, она отскочила в сторону, и я нечаянно столкнулся со Званом.

– Ты чего? – спросил он.

Я не обращал внимания на Звана. Я смотрел на Бет. Она танцевала на снегу, красиво кружилась и махала руками.

Внезапно она остановилась. И весело расхохоталась, увидев нас, так что я засмущался.

Красный помпон на ее шапочке раскачивался, чулки и пальто на фоне грязного снега казались чернее, чем когда‑либо, – я еще никогда в жизни не был так влюблен ни в одну девочку.

– Ты выглядишь по‑идиотски, – сказал я.

– Как здесь тихо, – сказала она.

У площади Фредерика трамвай с лязганьем сделал поворот. Мы отошли от рельсов подальше.

– Вечер только начинается, – сказал Зван, стоя на тротуаре, – у нас впереди еще много часов.

Бет покачала головой.

– Не расстраивайся, – сказала Бет, – мы найдем чем заняться.

Она подошла к нам и обняла за плечи – правой рукой меня, левой Звана, мы мелкими шажками пошли вместе с ней по улице, а может быть, она думала, что это она идет вместе с нами, – в любом случае мы все мелкими шажками и совершенно спокойно двигались в сторону Ден Тексстрат. Я хотел что‑то сказать, но вовремя подумал: закрой варежку. И пока я так думал и очень собой гордился, мы дошли до Ден Тексстрат. Здесь было меньше уличных огней и потому казалось еще тише, чем на Ветерингсханс.

– Куда ты нас ведешь, Пим? – спросила Бет.

Зван ничего не сказал.

Я ничего не сказал.

Мы шли все втроем – посередине улицы, не глядя ни влево, ни вправо. Люди в освещенных комнатах могли бы нас увидеть, если бы посмотрели в окно, но из освещенной комнаты полутемная улица выглядит совершенно темной, а прохожие кажутся привидениями.

– Давайте сядем на трамвай, – предложила Бет, – и поедем просто так куда‑нибудь?

Зван остановился. Оттого что он остановился, мы тоже остановились.

– Да, Пим, – сказала Бет, – как тебе моя идея? Мы сойдем с трамвая, заблудимся, позвоним в какой‑нибудь дом и скажем: мы трое бедных сироток, мы заблудились.

– Я не сиротка, – сказал я. – Я полусиротка, хотя папа говорит, что полусирот не бывает.

Они меня не слушали.

Зван высвободился из‑под руки Бет и пошел к дому, который я уже знал, – мы с Бет останавливались перед ним, когда возвращались из магазинов.

Зван подошел близко‑близко и осмотрел дом внимательно. Он встал так, чтобы изнутри его не было видно. Медленно обернулся к нам.

– Да, – сказал он, – вот этот, да?

Бет сняла шапочку, потрясла головой, чтобы у нее распустились волосы, прижала ладони к щекам и спросила меня, вытянув губы:

– Тебе тоже жарко?

Мы подошли к Звану, стоявшему у двери дома. Он смеялся.

– Откуда ты знаешь? – спросила Бет. – Откуда ты знаешь, что это был твой дом?

– Я это почувствовал.

Он продолжал смеяться.

– Почему ты так глупо смеешься? – спросила Бет.

– Ты сжала руку у меня на плече, вот я и подумал: это здесь. Самый обыкновенный дом.

Я подошел к окну и заглянул внутрь. Спиной ко мне в кресле сидел грузный мужчина, читавший газету. Женщина стирала большой тряпкой пыль с фотокарточек на комоде.

Зван и Бет подошли и встали рядом со мной.

Мужчина опустил газету и стал смотреть на зад своей жены. Та словно почувствовала это, поставила рамку с фотокарточкой на место и провела по заду бледной рукой.

Я прижал нос к стеклу.

– Совершенно не помню эту комнату, – тихо сказал Зван.

Мужчина неожиданно повернул голову к окну. Что‑то сказал, чего мы не могли расслышать; женщина обернулась и покачала головой, увидев нас.

– Не бойтесь, – сказала нам Бет. – Не надо гримасничать, просто смотрите им в лицо – и всё.

– Какая чушь, – сказал Зван.

Слова Бет навели меня на мысль, и я состроил рожу.

– Они едят из наших тарелок, – сказала Бет, – они едят нашими ножами и ложками.

– Он похож на того типа, которого мы здесь тогда видели, – сказал я.

– Это он и есть, – сказала Бет. – А теперь тихо!

Мужчина здорово разозлился из‑за моей гримасы.

Было отчетливо видно, как он ругается, хотя слов было не разобрать. Он подошел к окну, так что мы разом отпрянули, потом он направился к двери и вышел из комнаты в коридор.

– Сейчас он выйдет на улицу, – заорал я. – Ребята, драпаем отсюда!

– И не подумаю, – сказал Зван.

Женщина растерялась. Уронила тряпку, наклонилась за ней и чуть не упала.

Тут открылась входная дверь. Мужчина выскочил на улицу и едва не поскользнулся.

– А ну проваливайте подальше! – заорал он. – Что это вы здесь делаете? Сейчас вызову полицию, хулиганы!

Бет сложила руки на груди.

– Меня зовут Бет Зван, – спокойно сказала она.

– Ты замерзнешь, Виллем, – донесся из дома голос женщины. – Оставь ты их в покое.

– Я здесь раньше жил, – сказал Зван. – С мамой и папой. Их забрали немцы. Они погибли в Польше.

– Все вранье! – заорал мужчина. – Наглая ложь! Спросите у кого угодно, я живу здесь уже много лет.

– С этой улицы забрали много семей, – сказала Бет.

– Грязная ты вонючка, – сказал я.

Бет и Зван посмотрели на меня своими черными глазами. О господи, подумал я, я с вами вместе, я больше ничего не скажу, честное слово.

– А ну повтори! – завопил мужчина.

Я хотел сказать, что ничего больше не скажу, но в этот момент Бет заткнула мне рот шерстяной рукавичкой.

На улицу вышла женщина с огромным пальто, размером с одеяло.

– Виллем, – сказала она, – у тебя же слабые легкие, ты опять заболеешь на целый год.

– Черт подери! – бушевал мужчина, тыча пальцем в Звана. – Хочешь, чтобы тебя выпороли, да, соскучился по порке?

С огромной неохотой он надел пальто, принесенное женщиной.

Бет постучала пальцем по лбу. Глупо, подумал я, мужчину это явно не успокоит.

Зван рванул прочь, я за ним, а вслед за нами и Бет.

– Трусы! – кричала она. – Он нам ничего сделает!

Я обернулся и увидел, что мужчина с кем‑то разговаривает; его собеседник высунул голову в окно, на голове у него была шляпа.

Бет бежала теперь – вот здорово! – рядом со мной.

– Нечего им здесь делать! – доносился громкий голос мужчины.

Мы догнали Звана только на Ветерингсханс. А потом мы его быстро обогнали, и Звану пришлось мчаться со всех ног, чтобы не отстать от нас; мне было ужасно смешно, что Бет бежит быстрее всех, потом Зван опять перегнал меня. Добежав до дома, Бет вдруг упала во весь рост на тротуар, но не по‑настоящему, а нарочно, потом рядом с ней упал и Зван, а когда я добежал до них, то тут же сел на снег рядом с ними.

Так мы и сидели.

Мы смотрели друг на друга, то есть я смотрел на Бет и Звана, Зван смотрел на нас с Бет, Бет смотрела на нас со Званом. От волнения у всех были красные физиономии.

– Завтра пойдем туда снова, да? – сказал я. – Было классно, да?

– Мы никогда больше не пойдем туда, – сказала Бет.

Зван кивнул в знак согласия.

– Это такой же дом, как и все остальные, – сказал он. – Теперь я знаю.

Мы обхватили колени руками, попа у меня стала как лед, но самому мне не было холодно – холодно бывает только тогда, когда думаешь: как мне холодно! А я этого не думал, я думал: как здорово мы тут сидим! – но я этого не сказал, я сказал:

– У меня замерз зад.

– Лучше помолчи, Томас, – ответила Бет не слишком строго.

– До сих пор я представлял себе наш дом совсем другим, – сказал Зван. – Я думал: это белый дом, который легко найти, потому что остальные дома темные. На самом деле все всегда не так, как представляешь себе. И говоришь всегда не то, что думаешь. Говоришь всегда что‑то другое.

Зван посмотрел на меня мечтательно.

– Никто никогда не знает, о чем ты думаешь, – сказал он.

– И о чем ты сейчас думаешь? – спросил я.

– Когда я говорю, я вообще не думаю.

– А девочки думают иначе, Бет? – спросил я.

– Надеюсь, никто не думает того, что думаю я, – сказала Бет.

– Почему?

– От того, что я думаю, веселее не становится.

– Расскажи‑ка.

– Нет, – сказала она, – Зван прав, говоришь всегда не то, что думаешь.

Мы еще довольно долго сидели у двери дома.

Папа мне когда‑то рассказывал, что в одном из фильмов Толстый и Тонкий[23]опьянели, выпив холодного чая, потому что думали, что это алкоголь.

В тот вечер мы все трое опьянели.

Но не от алкоголя или холодного чая, а от пустого дома. А дом был пустым только потому, что тетя Йос не лежала на своем диване за закрытыми раздвижными дверями.

Мы зажгли самые уютные лампы.

Зван принес из своей комнаты патефон. Бет надела его черный пиджак, поставила пластинку, и в комнате зазвучала тяжелая, но одновременно смешная музыка.

– Елки‑палки, – сказал я, – это же классическая музыка, да?

– «Весна священная» Стравинского, – сказал Зван.

Бет принялась размахивать карандашом, она запрокидывала голову, время от времени трясла ею, так что у нее развевались волосы.

Я понял: она изображает дирижера.

Зван вытянул вперед левую руку, согнул правую и стал изящно водить ею над левой. Делал вид, будто играет на скрипке.

Я был жутко взбудоражен; я поднес ко рту два кулака, надул щеки, прищурился, стал двигать кулаками вверх‑вниз и вправо‑влево – отличный трубач из меня получился.

Вдруг пластинка зашипела – и музыка смолкла.

Бет перевернула пластинку.

Зван опять заиграл на скрипке, а я изо всех сил принялся дуть в свою трубу.

Бет снова взялась за дирижерскую палочку. Я все время смотрел на нее. Она мне так нравилась в этом пиджаке, что у меня дрожали колени.

Музыка подстегивала нас. Это были такие звуки, под которые могли бы танцевать великаны в темном лесу.

Мы со Званом топали по комнате. Он не переставал играть на скрипке, а я – на трубе.

Бет с трудом сдерживала смех. Она наклонялась к самому полу, топала как бык и при этом продолжала дирижировать. Мы топали за ней следом. Мне казалось, что я сейчас сойду с ума от счастья.

Когда пластинка снова доиграла до конца, мы плюхнулись на пол у камина.

Мы пыхтели и смеялись.

– Я бы хотела, – сказала Бет, – всю жизнь только слушать музыку.

– Боюсь, – сказал Зван, – что у соседей раскокались все лампочки.

– Сударь, – сказала Бет, – какое вам до них дело!

Зван встал и вышел из комнаты, я остался наедине с Бет.

Я сделал вид, будто сморкаюсь в пальцы.

Бет просмотрела на меня, покачала головой, а потом громко расхохоталась; я знал, что она считает меня чудаковатым, и был счастлив, что она надо мной смеется.

– Я на самом деле время от времени в кого‑нибудь втюриваюсь, – сказал я. – Не часто, а так, время от времени.

– Тебе всего десять лет, – сказала Бет.

– Да, так говорят.

– Ты десятилетний кроха.

– А ты тринадцатилетняя кроха.

– Ты правда влюблен в меня по уши?

– Не‑а, – сказал я.

Бет тихонько запела песенку, я не понимал ни слова.

– Что ты поешь? – спросил я.

Она посмотрела на меня, но мне показалось, что она меня не видит.

– Это грустная песня, – сказала она, допев, – юноша печалится из‑за того, что его девушка уплыла с другим на остров в Тихом океане.

– А‑а, – сказал я.

Тут вошел Зван с пластинкой в конверте. Он показал ее Бет и спросил:

– Можно?

Бет кивнула.

Зван вынул пластинку из конверта и положил ее на вращающийся диск; через полминуты в комнате зазвучал «Sonny Boy».

Мы слушали, глядя в пол.

Зван поставил пластинку во второй раз, потом в третий. Щеки у Бет по‑прежнему оставались розовыми.

Когда «Sonny Boy» заиграл в третий раз, Зван поднялся, стал около патефона, раскинул руки и начал так шевелить губами, будто это он поет. К сожалению, он совсем не был похож на негра.

– Я придумал, – сказал я.

В кухне мы отыскали пробку и коробок спичек. Я поджег пробку и жженой пробкой покрасил Звану лицо в черный цвет. В результате из него получился отличный негр, так что он мог петь «Sonny Boy» именно так, как надо.

Бет смотрела на Звана влюбленно. Глаза у нее блестели.

Мне не понравилось, что Бет смотрит на Звана влюбленными глазами, но расстраиваться я тоже не расстраивался, потому что теперь я узнал, как выглядит влюбленная Бет.

Бет достала из шкафа старую черную шляпу‑котелок и надела Звану на голову.

Зван завел пластинку.

И в комнате в очередной раз зазвучали причитания Эла Джолсона. Зван, как танцор, ходил справа налево и слева направо, и при этом казалось, что он классно поет.

Бет помирала со смеху.

Я чуть не визжал от удовольствия.

Случайно я посмотрел на Бет сбоку. На ней не было очков. Я только сейчас это заметил. И оттого что она громко смеялась, я не узнавал ее. Я разом смолк, так что ее смех зазвучал еще громче.

Я уже не был пьян.

Я подумал: и что это Зван придуривается? Я так подумал оттого, что смеющаяся Бет совсем не была похожа на ту девочку, в которую я был влюблен. Она казалась обычной глупой девчонкой, каких кругом сколько хочешь.

Это было нечестно с моей стороны – я все понимал. Я был предателем. Причем самым настоящим.

Бет едва не задыхалась от хохота.

– Перестань, Бет, – тихо сказал я, но она меня не слышала.

Зван щелкнул указательным пальцем по котелку у себя на голове, так что он сполз ему на глаза, встал на колени, раскинул руки и с комичной грустью стал смотреть в потолок, на абажур, сказавший «бонжур».

– Великолепно, Пим, – сказала Бет, – маленький еврей изображает негра, Эл Джолсон был бы горд.

Но я уже не был пьян, я видел, что Звану совсем не весело – наоборот, он прямо‑таки плакал.

Дверь гостиной распахнулась, словно ее открыл призрак. Я дико вздрогнул.

Мгновенье спустя мы все трое уставились на тетю Йос.

Она стояла в дверях бледная и ничего не говорила.

Дата добавления: 2015-05-26