Афанасьев АН. Русские народные сказки: В 3 т. М., 1957. Т. 1. С. 131. 2 страница

13 Аршинов В.И., Данилов Ю.А., Тарасенко В.В. Методология сетевого мышле­ния: феномен самоорганизации. 2000. http://www.flogiston.df.ru/projects

предложил рассматривать электронные средства массовой комму­никации как продолжение нервной системы человека, поразив

г воображение научной общественности. Однако он вряд ли пред­полагал, насколько буквально эта волнующая метафора воплотит­ся в жизнь.

Главным условием функционирования и самореализации та­кой системы является отсутствие внешнего управления, единой «направляющей руки». Продукт этой системы — она сама. Сверх­сложная структура типа хаоса, основанная на внешней независи­мости подструктур, множественности параметров регуляции, многомерности и спонтанности, обеспечивает порождающие воз­можности системы. Самоцелью Сети оказывается порождение адекватных интерпсихических (социальных) и интрапсихических (личностных) механизмов адаптации и развития на основе всей циркулирующей информации и всей творческой энергии, которая

¹ имеется в системе. Условием ее функционирования является са­мостоятельная творческая «порождающая» работа всех ячеек и структур системы, действующих синхронно, но не одинаково, эффективно, но непредсказуемо. Тогда и только тогда благодаря

I постоянным флуктуациям (отклонениям) программ, разнообра­зию вариантов поведения, множественности индивидуальных траекторий развития вызревает будущий «генотип» новой культу­ры, наконец, новый дсихотип человека,

Прежде всего обращает на себя внимание то, что благодаря новым возможностям электронных технологий Интернет для каждого своего пользователя:

• расширяет пространство восприятия, открывая одновременный доступ к нерегламентированному числу взаимопоясняющих ка­налов-источников (полиэкранность, система link-ов и т.п.);

• приближает скорость поиска и проработки информации к естественному темпо-ритму мышления;

• позволяет выбирать, когда и с какого пункта прорабатывать информацию, то есть снимает жесткую зависимость от структуры сообщения;

• открывая доступ к мощным базам данных (библиотекам, су­перкомпьютерам мировых научных центров и т.п.), безраз­мерно увеличивает ресурсы и быстродействие памяти;

• обеспечивает личное непосредственное участие в массовой коммуникации в реальном времени: прямое общение (чат), изъявление мнений (рейтинг-опросы) и т.д. вплоть до несанкционированного хакерского воздействия, совершения покупок и финансовых махинаций;

• облегчает самостоятельное решение личных проблем (трудо­устройство, образование, самоутверждение, творчество, со­циальное признание и приятие);

• порождает чувство внутренней свободы, раскрепощенности, неподконтрольности и т.п. вплоть до вседозволенности и неуязвимости.

Можно долго продолжать перечисление преимуществ Интер­нета, которые изменяют психотехнику массовой коммуникации, расширяя психические возможности каждого пользователя. Но не менее существенно, что для всего сетевого сообщества Интернет:

• делает коммуникацию открытой и равной;

• освобождает от наблюдающих и консервирующих механиз­мов социального регулирования;

• создает атмосферу, в которой непредосудительно публичное проявление субъективности;

• обеспечивает связь всех участников в единую сеть, подобную нейронной цепи центральной нервной системы.

Каждый из этих факторов по отдельности и самоочевиден и недостаточен еще для того, чтобы говорить о принципиально но­вом аспекте психической жизни человека. Но все вместе они предстают как новый этап интеллектуальной эволюции, форми­рующей специальные механизмы психической адаптации в стоха­стической информационной среде. Интернет предполагает новую парадигму мышления. Прежде всего потому, что, подобно кол­лективному сознанию, «всемирной паутине» свойственна внеш­няя независимость составляющих подструктур, множественность параметров саморегуляции (типа полимотивированности психи­ки), спонтанная синхронизация, когерентность внутренних про­цессов, многомерность и неоднозначность, характерная для чрез­мерно сложных структур хаоса, словом, системность, находящая­ся в непрерывном становлении и порождении.

Сегодня, вследствие многократной интенсификации и уско­рения информационного метаболизма общества, коллективное сознание, перерабатывающее информацию во все ускоряющемся темпе и в гигантских объемах, зависит от технических средств не меньше, чем индивидуальное сознание, уже породившее себе в помощь персональный компьютер. Сравнение с красивыми обра­зами Станислава Лема из фантастических романов «Солярис», «Непобежденный» или «Возвращение со звезд» здесь до баналь­ности очевидно. Но более эвристично обратиться к сатирическо­му образу академии летающего острова Лапуты из знаменитого романа Джонотана Свифта «Приключения Гулливера». Уж каки-

ми только глупостями не занимались там академики-лапутяне, но ведь все обернулось пророчествами. Первым сказал об этом К.А. Тимирязев (1843—1920). В речи при вручении ему премии за открытие фотосинтеза растений он даже не сравнил, а отождест­вил себя с тем лапутянином, который, по описанию Свифта, проводил дни за диким занятием: рассматривал накрытый стек­лянной банкой огурец, освещенный солнечными лучами. Потом нечто подобное мог бы сказать и основоположник теории порож­дающей грамматики А. Хомский (р. 1928), и «отец кибернетики» Н. Винер (1994—1964), и еще не один великий ученый... Но мож­но и не прибегая к метафорам сказать, что в психике человека изначально наличествовали структуры и механизмы, в потенции соответствовавшие парадигме NET-мышления, и всегда были ге­нии, выходившие в своем творчестве на уровень сетевой прора­ботки информации. Однако теперь это требуется от каждого. А каждый ли к этому способен? Для ответа на этот вопрос нужно обратиться к науке, синхронно осмыслившей новейший этап психической эволюции человека, — к практической психологии середины XX в. и, в частности, к той ее ветви, которая называет­ся гештальт-терапией и связана с именем Фредерика (Фрица) Перлза (1893-1970).

Имя этого знаменитого психотерапевта связано с многочис­ленными байками-притчами, как имя всякого легендарного Учи­теля. Впрочем, это довольно характерно для основоположников психотерапевтических школ послефрейдовской волны — млад­ших современников Фрейда, многие из которых были его учени­ками. В отличие от классиков психоанализа новые корифеи психотерапии, разработавшие блистательные методики — Фриц Перлз (гештальт-терапия), Якоб Морено (психодрама), Милтон Эриксон (эриксоновский гипноз) и ряд других, — не были уче­ными в обычном понимании этого слова. Они мало или даже со­всем ничего не писали о своей работе. Существует мнение, что основополагающие труды Фрица Перлза или Милтона Эриксона написаны от их имени учениками и последователями по материа­лам обучающих семинаров, встреч и бесед. Все они были чудака­ми, харизматическими личностями и экстравагантными людьми, стиль жизни, поступки и высказывания которых немедленно приобретали знаковый смысл как своеобразные «заповеди» ново­го учения. В харизме этих людей было что-то и от Сократа, и от шоу-звезд, чья жизнь совершается на виду и на показ, чьи по­ступки нацелены одновременно и на самовыражение, и на эпа­таж, так что трудно сказать, чего в них больше. Это яростные ин­дивидуалисты, которые не могут существовать без других. Они осознают и утверждают свою уникальность в процессе спонтан-

ного «самовыражения для других», в своей «публичной субъек­тивности», не чувствуя вины за то, что другие называют ошибка­ми и недостатками. Бытует рассказ о том, как Перлз задремал на психотерапевтическом приеме во время рассказа пациента, допу­стив тем самым профессиональный ляпсус. Но когда пациент вы­разил свое неудовольствие: мол, заплатив уйму денег за сеанс, он вправе требовать внимания, — Перлз вынул бумажник, выписал чек на потраченную сумму и снова закрыл глаза, погружаясь в сон¹⁴. Можно по-разному интерпретировать эту историю, но важ­но увидеть в ней иллюстрацию полнейшей спонтанности и аутен­тичности Перлза, всегда остававшегося самим собой.

Жизнь и труд людей, подобных Перлзу, состоит в публичном действии, в конкретном ситуативном поступке. В сущности, это творчество-в-процессе-коммуницирования. Им незачем обоб­щать, писать монографии, ибо цель — привлечение внимания и изменение мнений — достигается путем непосредственной ком­муникации, что называется «в режиме on line», в акте спонтанной самодемонстрации и межличностного взаимодействия. Но вслед­ствие ли усилий последователей Перлза или его собственного та­ланта именно гештальт-терапия дала наиболее полно и последо­вательно разработанную концепцию индивидуальности (здесь она определяется как self— самость). Справедливо было бы отметить здесь заслуги писателя-эссеиста Пола Гудмена, который приво­дил в порядок черновые записи и рукописи Ф. Перлза, поставив на службу этому все свои литературные способности и философ­ские познания.

Фриц Перлз начинал как психоаналитик. Он учился у знаме­нитых психологов и психотерапевтов своего времени. Например, Карен Хорни была его психоаналитиком и супервизором (на­блюдателем-консультантом). Таким образом, фундаментом геш-тальт-терапии послужил психоанализ. Но огромное влияние ока­зали также философия экзистенциализма и гештальт-психология, делавшая упор на исследование целостных структур внутреннего опыта. Центральным пунктом концепции личности у Перлза было понятие психологической зрелости, которое соединяло в себе три подхода: психоаналитический, экзистенциальный и гештальтистский, по принципу дополнительности описывающие важнейшие свойства личности: 1. В терминах психоанализа зрелая личность отличается высо­кой внутрипсихической дифференцированостыо, осознано-стью влечений, способна отличать одно состояние от другого и отделять свои отношения и чувства от внешних объектов.

" См.: Enright J. Enlightening Gestalt. МШ Valley, 1980.

2. С точки зрения экзистенциализма зрелость — это способ­ность к ответственному выбору, свобода от зависимости, са­модостаточность и самодетерминация.

3. В рамках гештальт-психологии зрелость — это ощущение це­лостности и аутентичности личности.

А в целом зрелость — это оптимальное состояние психики, в котором человек не испытывает нужды в поддержке извне, от окружающего мира, а находит достаточные источники энергии и уверенности в самом себе.

Основой и критерием зрелости является способность ясно осознавать (awareness) внутренний опыт и границы личности, четко разделяя: это — мое убеждение; это — реальное знание; это — физическое ощущение; это — давление общественного мнения; это — переживание за близкого человека; это — моя собственная головная боль. По Перлзу, неспособность различать свои и чужие ценности, мнения, чувства означает слабую внутреннюю диффе­ренциацию, размытость границ «Я».

Сама постановка проблемы для психологии не была абсолют­но новой. По данным юнгианского анализа, подобная нерасчле­ненность самосознания вызывает слияние коллективного и инди­видуального, архетипа и объекта, ведет к утрате самоконтроля и в конечном итоге инфляции личности. Такой человек легко про­никается мистическими настроениями, «великими» идеями, «об­щими» целями, коллективными представлениями, в которых рас­творяется его собственная идентичность, обесцениваются личные интересы и предпочтения, и он запросто становится жертвой ма-нипулятивной пропаганды, безвольной частичкой толпы или даже энтузиастом беспардонных политических доктрин. Поэтому К.-Г. Юнг высказывал самые глубокие опасения, когда фашист­ские идеологи взяли на вооружение героику скандинавских и германских эпических сказаний. История подтвердила прогнос­тическую силу психоанализа (как направления, включающего и юнгианский анализ).

Но для Перлза подобная неспособность различать «свое» и «чужое» актуальна не только как вопрос взаимодействия с кол­лективным сознанием, но и шире, как проблема самоопределе­ния в любом контакте с внешним миром и другим человеком. И он определяет четыре патогенных формы нарушения контакта с миром, когда личность утрачивает представление о своих гра­ницах: «слияние», «проекция», «интроекция» и «ретрофлексия». Все они в какой-то степени могут служить защитой от стресса. Но при этом граница «Я», помогающая личности ощутить свою нетождественность с остальным миром, смещается, что приводит

либо к отвержению того, что принадлежит самому человеку, либо к принятию того, что принадлежит другим личностям.

Слияние состоит в том, что человек не в состоянии диффе­ренцировать себя и других, не определяет, где кончается его «Я» и где начинается «Я» другого человека, и характеризуется пере­живанием синтонности, эмоциональной связи, непосредственно­го ощущения единства. Можно сказать, что слияние есть наи­большая степень нерасчлененности, соответствующая магической сопричастности, изначальному синкретизму психической жизни.

Интроекция — это тенденция принимать установки и убежде­ния других людей без критики. «Интроекты», то есть убеждения, мысли или чувства, которые не были проработаны и потому не стали личностными, вступают в противоречие с глубинными представлениями. Душевные силы тратятся на примирение взаи­моисключающих идей и убеждений. Но это бесплодные усилия. Граница между «Я» и средой погружается в глубины бессозна­тельного, и личность конфликтует сама с собой. Тогда бизнес-ле­ди мучит мысль, что она «холодная мать», а юноша, которому по­чему-то нравится писать стихи, презирает себя за недостаточную «крутизну».

Проекция — это обратное и дополнительное к интроекции стремление приписывать другим людям и внешним обстоятельст­вам то, что происходит внутри «Я». Как защитный механизм про­екция позволяет переложить ответственность за внутрипсихиче-ское состояние на окружающий мир. «Мы сидим в доме, — гово­рил Ф. Перлз, — где стенами являются зеркала, и думаем, что смотрим наружу»¹⁵. При проекции граница со средой сдвинута таким образом, что некоторые аспекты «Я» выглядят принадле­жащими внешнему миру. И нередко свое собственное чувство от­чужденности и враждебности к окружающим человек переживает, как будто оно направлено на него от этих людей. И если в ре­зультате интроекции индивидуум делает свое «Я» полем битвы противоречивых идей, то вследствие проекции окружающий мир становится ареной внутрипсихических конфликтов. Однако по сравнению со слиянием и проекция, и интроекция характеризу­ются большей дифференциацией личности, частичным осознани­ем своей отдельности, появлением границы между «Я» и средой, нарушение которой переживается индивидом весьма болезненно.

Ретрофлексия буквально означает «поворот на себя». Ретро­флексирующий человек склонен искать причины всего происхо­дящего в себе самом и вместо того, чтобы воздействовать на сре­ду, воздействует на самого себя. Возвратные местоимения и час-

¹⁵ Perls F.S. Ego, hunger and aggression. N.Y., 1969. P. 158.

тицы характерны для ретрофлексирующего индивидуума: «Мне стыдно за самого себя»; «Я должен заставить себя сделать эту ра­боту»; «Я должен был знать это лучше» и т.п. В результате у чело­века формируется отстраненное отношение к себе как внешнему объекту, постороннему лицу. Четко разделяется «Я» как субъект действия и «Я» как объект рефлексии и оценки. При этом ослаб­ляется интегрирующая составляющая личности и разрушается чувство самоидентичности — self. Защитная функция ретрофлек­сии состоит в отказе от конфликта с окружающими путем само­изменения или самобичевания. Но при этом значительная часть «Я» отчуждается, словно приносится в жертву. И, к примеру, та­кого рода обобщения, как «мы ленивы и неблагодарны», пред­ставляют собой «наведенную» ретрофлексию и придают массо-видный характер процессам самонеприятия и дезинтеграции лич­ности. Тем не менее ретрофлексия характеризует достаточно высокую степень внтурипсихической дифференциации, при кото­рой становится возможным разделение позиции «Я» как субъекта действия и как наблюдателя-судьи.

Отсюда проистекает идея множественности «Я», которая в гештальт-терапии оформляется в методологию достижения цело­стности личности путем интеграции взаимоисключающих ипоста­сей «Я», внутренних противоречий и амбивалентных чувств. Основные процедуры гештальт-терапии выстраивались в расчете на внутреннюю антиномию «Я», когда и обнадеживающие и не­привлекательные его ипостаси принимаются к осмыслению как реальность, содержащая свои плюсы и свои минусы. Чтобы па­циент начал понимать себя и руководить собой, ему приходилось начинать издалека: с поиска противоположных полюсов своих намерений, привычек, чувств, попеременно идентифицируясь с каждой полярностью. С помощью психолога он должен осознать ранее недифференцированные аспекты собственной личности, чтобы интегрировать полярные ипостаси и прийти к ощущению самоидентичности и целостности, в чем собственно и выражается психическая зрелость.

Перлз так подвел итог своим рассуждениям: «Интроецирую-щий индивидуум делает то, что хотят от него другие, проецирую­щий делает другим то, в чем сам их обвиняет, человек, находя­щийся в патологическом слиянии с миром, не знает, кто кому что делает, и ретрофлексирующий — делает себе то, что хотел бы делать другим»¹⁶. Целью гештальт-терапии становится интеграция всех частей личности путем осознания внутренних антиномий и

¹⁶ Peris F.S. The Gestalt approach and eye witness to therapy. Palo Alto, 1973. P. 40.

тем самым расчленение слияний, переработка и ассимиляция ин-троектов, обнаружение проекций, высвобождение ретрофлексив-ного потенциала и направление его на реальное действие. Иными словами, задача ставится так, чтобы человек мог существовать как суверенная и целостная индивидуальность, сохраняя свою неза­висимость в интенсивном творческом взаимодействии с миром. Это означает колоссальный шаг в развитии представлений об эволю­ции человека, философический, в сущности, прорыв, имеющий практическое значение непосредственно для каждого чловека. И на этом следует задержать внимание.

Великий Юнг постоянно подчеркивал: «Худший грех челове­ка — его бессознательность»¹⁷; «Главная цель цивилизации — победа разума над бессознательным»¹⁸. И, может быть, XX век потому и оказался таким кровавым, что развитие цивилизации вышло на принципиально новый уровень психической эволюции человека. Сам Юнг еще в 20-х годах минувшего столетия отметил появление нового психотипа «современного человека». По его представлениям, это далеко не всякий живущий в данное время. Человек такого типа прежде всего оторван от многовековой тра­диции и способен существовать лишь непосредственно в настоя­щем. Он внеисторичен в глубочайшем смысле слова и отчужден от массы людей, которые продолжают жить в рамках традиций. Разрыв с прошлым, по мнению Юнга, ведет к состоянию глубо­кой неуверенности и беспокойства. И «современный человек» раскрывается для действия тех иррациональных и неисчислимых психических сил, которые изменяют жизнь народов непредсказу­емым образом.

Правда, самооценка у подобного «современного человека» была совсем иная. В те же 20-е годы американский писатель Ген­ри Миллер пишет роман-исповедь «Тропик Рака». Его главный ге­рой подчеркивает: «Есть нечто непристойное в этом почитании прошлого, и кончается оно обычно ночлежками или окопами», — и не без пафоса заявляет: «Сегодня я горд тем, что я — вне челове­чества»¹⁹. Но как бы ни ершился апологет «потерянного поколе­ния», его житейская самодостаточность и психическая суверен­ность связаны не только со свободой и активностью, но и с не­защищенностью. И сколько бы ни предостерегал гениальный психиатр от соблазнов индивидуализма, уже и массовидному чело­веку становилось ясно, что рассчитывать можно только на свое «Я». Заслуга Ф. Перлза в том, что в основу своей гештальт-тера-

" Юнг К.-Г. Душа и миф. Киев, 1997. С. 336.

¹⁸ Юнг К.-Г. Сознание и бессознательное. СПб., 1997. С. 48.

19 Миллер Г. Тропик Рака. М., 1994. С. 272, 273.

пии он поставил личность зрелую, суверенную, свободную, выра­ботавшую иммунитет против «иррациональных психических сил».

Зрелость, по Перлзу, — это не подарок судьбы, а личное до­стижение человека, которое связано с преодолением внутреннего сопротивления и прохождением через катарсис (в плане экзи­стенциализма). Для достижения зрелости, суверенности и пси­хологической иммуности взрослый человек вынужден, словно снимая слой за слоем луковичную кожицу, проработать все свои невротические механизмы защиты. Отказавшись от клише, оттор­гнув принятые роли и привычные манипулятивные приемы, це­лью которых был поиск помощи со стороны, человек остро ощу­щает отсутствие поддержки и ограниченность социальной защи­ты. И в этот момент он либо устремляется назад, поступившись собственной независимостью, либо доходит до «внутреннего взрыва» (горя, отчаяния, протеста), за которым следует проявле­ние истинного «Я».

Истинное «Я» — это и есть аутентичная индивидуальность, сознающая и оберегающая свою целостность. Это тот оптималь­ный психический статус, к которому стремится зрелая личность. Новое ощущение суверенности стало настоящим открытием, рав­ноценным, как представляется, максиме Декарта «Cogito ergo sum». И Перлз нашел для своего озарения столь же емкое, афо­ристическое выражение. Он написал «Молитву гештальтиста»:

Я делаю свое, а ты делаешь свое.

Я живу в этом мире не для того,

Чтобы соответствовать твоим ожиданиям.

А ты живешь в этом мире не для того,

Чтобы соответствовать моим.

Ты — это ты, ая- это я.

И если нам случится найти друг друга —

Это прекрасно.

Если нет,

Этому нельзя помочь.

«Молитва гештальтиста», как и вся деятельность Фрица Перлза, несла не столько практический, сколько философский смысл. Недаром один из известнейших его учеников Джон Энрайт говорил: «Я благодарен ему за способ бытия в мире, о котором я не мог и мечтать до встречи с ним». Между тем но­вое понимание суверенности личности не совсем однозначно корреспондирует с традиционными принципами коллективизма, доброты, гуманности... «Молитва» направлена в первую очередь на защиту собственного права на суверенность, против всякого давления, в том числе гуманистического принуждения соответст­вовать ожиданиям значимых других. Но она защищает и право

других не соответствовать ожиданиям молящегося. И потому на­звание «молитва» здесь не случайно. Это обращение к межлично­стному, всеобщему «символу веры» с целью обрести духовную опору в противостоянии мощным «поглощающим силам»: угрозе одиночества, давлению социума, власти традиций, ревности близ­ких людей, а также собственной ревности, собственным притяза­ниям и поползновениям, личной податливости или жадности.

Но важно не только «функциональное» значение «Молитвы». Важно прежде всего, что новый психотип схвачен ею адекватно, безо всякой благостности. Как реальный феномен социальной жизни гештальт-терапия сложилась, когда таких людей стало уже очень много. Таким оказался психологический результат крова­вых потрясений первой половины XX в. Уже Первая мировая война расшатала все духовные опоры общества, в последней яс­ности представив тщету благих идей рационализма и бессмыслен­ность прагматического успеха. И отчаяние людей перед невидан­ными масштабами социальных бедствий слилось с ужасом перед бессмысленностью, нелепостью, стихийной принудительностью всего совершающегося. Как это происходило и что означало для духовно ориентированного человека, подробно, с некоторой даже наивностью описано в романе «На западном фронте без перемен» знаменитого Э.М. Ремарка (1898—1970), который сам угодил в пекло войны прямо со школьной скамьи. Сцены повседневной фронтовой жизни и смерти, быта, юмора и любви сопровождают­ся философическими заметками героя-автора, над которыми сто­ит задуматься: «Они все еще писали статьи и произносили речи, а мы уже видели лазареты и умирающих; они все еще твердили, что нет ничего выше, чем служение государству, а мы уже знали, что страх смерти сильнее. От этого никто из нас не стал ни бун­товщиком, ни дезертиром, ни трусом (они ведь так легко броса­лись этими словами): мы любили родину не меньше, чем они, и ни разу не дрогнули, идя в атаку; но теперь мы кое-что поняли, словно вдруг прозрели. И мы увидели, что от их мира ничего не осталось. Мы неожиданно очутились в ужасающем одиночестве, и выход из этого одиночества нам предстояло найти самим. <...> Грохот первых разрывов одним взмахом переносит какую-то час­тичку нашего бытия на тысячи лет назад. В нас просыпается ин­стинкт зверя, — это он руководит нашими действиями и охраня­ет нас. В нем нет осознанности, он действует гораздо быстрее, гораздо увереннее, гораздо безошибочнее, чем сознание... Когда мы выезжаем, мы просто солдаты, порой угрюмые, порой весе­лые, но как только мы добираемся до полосы, где начинается фронт, мы становимся полулюдьми-полуживотными. <...> Мы отданы во власть случая. Когда на меня летит снаряд, я могу

пригнуться, — и это все; я не могу знать, куда он ударит, и никак не могу воздействовать на него. Именно эта зависимость от слу­чая и делает нас такими равнодушными... Меня могут убить — это дело случая. Но то, что я остаюсь в живых, — это опять-таки дело случая. Я могу погибнуть в надежно укрепленном блиндаже раздавленный его стенами, и могу остаться невредимым, проле­жав десять часов в чистом поле под шквальным огнем. Каждый солдат остается в живых лишь благодаря тысяче разных случаев И каждый солдат верит в случай и полагается на него. <.,.> ц_а_ •циональная гордость серошинельника заключается в том, что он находится здесь. Но этим она и исчерпывается, обо всем осталь­ном он судит сугубо практически, со своей узко личной точки зрения. <...> Я очень спокоен. Пусть проходят месяцы и годы — они уже ничего у меня не отнимут, они уже ничего не смогут у меня отнять. Я так одинок и так разучился ожидать чего-либо от жизни, что могу без боязни смотреть им навстречу. Жизнь, про­несшая меня сквозь эти годы, еще живет в моих руках и глазах. Я не знаю, преодолел ли я то, что мне довелось пережить. Но пока я жив, жизнь проложит себе путь, хочет того или не хочет это не­что, живущее во мне и называемое "я"»²⁰.

Мысли, чувства, да и сами люди так называемого «потерян­ного поколения» претерпели еще не одно перерождение. Маня­щее наслаждение мирной жизнью таило в себе ловушки гедони­стического риска. Случайности послевоенной экономики, такие же фатальные и непредсказуемые, как снаряды и пули, перечер­кивали индивидуальные усилия, ввергали в массовые формы де­прессии или протеста. А поднаторевшие идеологи уже предлагали тотальные системы установления «нового порядка», который дол­жен был соединить прошлое, настоящее и будущее. Все было на­готове: «гениальные вожди», «единственно верные теории», «же­лезные когорты единомышленников», а главное, пропаганда не­терпимости и воля к тотальному террору. Характерный для XX в. феномен тоталитарной идеологии в психологическом плане тре­бовал такой массовизации мышления, общения и поведения, что любые духовные искания, любые достижения индивидуации дол­жны были погрузиться в коллективное бессознательное, раство­риться и переродиться в нем. Главной ценностью солдат Первой мировой войны стало «фронтовое товарищество»: искренняя, на­дежная и самоотверженная взаимовыручка как единственный противовес случайностям боев и коварству официальных идей. А в 1945 г., когда вера в фюрера была уже бессмысленна, а приказы

²⁰ Ремарк Э.М. На западном фронте без перемен. Тула, 1988. С. 13, 39—40, 68-69, 137, 191.

потеряли силу, изолированные малые подразделения немецких солдат — отделения, взводы, роты — все еще продолжали ожес­точенное сопротивление. Их стойкость, как определили военные психологи, объяснялась не чем иным, как «теплотой внутригруп-повых связей», «фронтовым товариществом» людей, привыкших защищать друг друга несмотря ни на что²¹.

Тоталитарная идеология — это настолько мощная попытка вернуть людей на ранние стадии психической эволюции, что по­ложить предел такому напору может только самотрансценденция личности. Но первая половина XX в. была всеобщей погранич­ной ситуацией такого масштаба, что спонтанный «экзистенциаль­ный взрыв» представлялся не только гибельным лично, но и без­надежным социально. В своем последнем романе «Время жить и время умирать» (1954) Э.М. Ремарк моделирует символический финал «потерянного поколения» на восточном фронте Второй мировой войны: традиционный для его творчества «тихий окоп­ный герой», потрясенный приказом казнить заложников, стреля­ет в напарника-караульного, убежденного фашиста, и уходит, бросив винтовку, но тут же гибнет от выстрела им же освобож­денного старика-заложника, подхватившего брошенное оружие. Но бывший солдат гитлеровского вермахта и будущий лауреат Нобелевской премии по литературе Г. Бёлль (р. 1917) воссоздает новый тип духовно ориентированного человека. Герой его романа «Бильярд в половине десятого» (1959) видит жизнь как противо­стояние людей безотказной доброты и агрессивно-своекорыстных деляг, принявших, по его выражению, «причастие буйвола». Им владеют две страсти: защита тех, кто не заботится о самозащите, и доходящий до идиосинкразии отказ от поддержки жестокосерд­ных людей и идеологий. Обе страсти трагически неизбывны и не­исполнимы. Он понимает это, однако до «экзистенциального взрыва» себя не доводит. Время умирать — не для него. Но он и не сдается. Для него пришло время жить по собственному разу­мению и личному чувству чести. Это человек парадоксальных ре­шений и эффективного действия. Архитектор по образованию, во время войны он не колеблясь взрывает шедевр отечественного зодчества, чтобы, улучшив позицию, сократить потери солдат, и вообще не дорожит «историческими ценностями» общества, ко­торое не дорожит жизнью простых людей. А вернувшись с фрон­та, он создает из однополчан-саперов экспертную фирму, про­цветание которой позволяет ему самому стать незримой опорой для близких по духу людей и жить, не скрывая презрения к тем, кто принял «причастие буйвола». Это не просто литературный

Дата добавления: 2015-05-26