Путч 10 августа. Моя свадьба. Новые друзья

В ночь на 10 августа 1932 года генерал Санхурхо при поддержке монархических и фашистских элементов с частью присоединившегося к нему гарнизона поднял в Севилье восстание против республики. Правительство отдало приказ остальным гарнизонам Андалузии подавить мятеж. Убедившись, что [247] большинство воинских частей не поддерживают его, Санхурхо бежал из Севильи и попытался пробраться в Португалию, но был задержан в Уэльве верными республике войсками.

В ту же ночь кавалерийские части под командованием генералов Кавальканти и Фернандеса Переса вместе с группой монархистов и фашистов пытались захватить здание военного министерства в Мадриде. После сильной перестрелки, приведшей к потерям с обеих сторон, под натиском частей «Гвардиа де асальто» {112} восставшим пришлось отступить. Главари, в том числе оба генерала, были арестованы.

Восстание явилось для меня полной неожиданностью. Я не мог предположить, что реакции удастся организовать такое сильное выступление. Заговор оказался весьма широким. Многие замешанные в нем лица не приняли непосредственного участия в мятеже только из-за плохой его организации.

Но больше всего меня удивило, что во главе восстания стоял генерал Санхурхо. Мне трудно было понять причины, заставившие его примкнуть к людям, которых, как мне казалось, он всегда презирал. Как мог Санхурхо, которого я всегда считал простым, скромным, не имевшим сеньорских замашек, совершить подлость, восстать против режима, оказавшего ему доверие, ценившего его и поставившего на один из самых ответственных постов в армии!

Однако факты — упрямая вещь. Санхурхо возглавил группу аристократов и фашистских молодчиков, пытавшихся восстановить дискредитировавшую себя монархию и добиться сохранения и увеличения привилегий, которыми высшие классы общества всегда пользовались за счет остальных испанцев.

Я прибыл на аэродром Алькала, начальником которого был назначен вместо Легорбуру, уже выполнявшего обязанности адъютанта премьер-министра республики. Так как занятия в школе еще не начались, я застал только лейтенанта Пуньороса, командира отряда охраны на аэродроме. Этот офицер, республиканец, заслуживавший полного доверия, озабоченно рассказал о положении в Алькала. Оба кавалерийских полка городского гарнизона отправились по шоссе в Мадрид, чтобы примкнуть к восставшим. Но, узнав на полдороге, что мятеж подавлен, вернулись в свои казармы.

В то же утро по телефону меня вызвали к военному министру дону Мануэлю Асанья. [248]

Мои встречи с Асаньей были кратковременными. Меня познакомил с ним Прието после нашего возвращения из Парижа. Он показался мне человеком очень сдержанным или, вернее сказать, малоприветливым. Его считали одним из наиболее влиятельных республиканских деятелей в Испании. Несмотря на свое предубежденное отношение к «университетским интеллигентам», Прието довольно высоко ценил его.

Дон Инда, видимо, говорил с ним обо мне, ибо Асанья сказал несколько любезных фраз, что делал весьма редко. При первой нашей встрече ничто не располагало меня к искреннему разговору. Асанья не задал мне ни одного вопроса ни об армии, ни об авиации. Это удивило меня: все-таки он был военным министром. А узнать мнение, даже значительно низших по чину, всегда не лишне.

Однако это впечатление не поколебало моего уважения к одному из наиболее известных политических руководителей республики.

Второй раз я встретился с Асаньей официально, когда приглашал его на авиационный праздник. В действительности же мне хотелось воспользоваться случаем, чтобы поговорить с ним о некоторых, на мой взгляд, довольно важных вопросах.

Один из них касался разговора, состоявшегося у меня незадолго до этого с подполковником Муньосом Грандесом. Он жаловался на новые распоряжения военного министра, аннулировавшие приговоры армейских судов чести. Муньос Грандес очень возмущался, что в соответствии с этим приказом вынужден принять в свой батальон двух офицеров, изгнанных из армии: один — за противоестественные наклонности, другой — за мошенничество. В разговоре с ним я не хотел пускаться в критику республиканского министра, но в глубине души тоже не был согласен с этим постановлением.

Большей частью суды чести разбирали дела о моральных извращениях и растратах. К гомосексуалистам суды были непримиримы. Их единодушно выгоняли из армии.

К денежным делам суды подходили более снисходительно. Они всегда старались спасти офицера, впервые по неопытности проигравшего или израсходовавшего казенные деньги, но решительно изгоняли из своей среды рецидивистов или людей бесчестных. Я не помню, чтобы эти суды карали за политические или религиозные убеждения или же чтобы приговор являлся результатом мести и репрессий.

Я не хочу этим сказать, что был против упразднения офицерских судов. Поскольку имелись военные трибуналы, не [249] было необходимости для существования в армии других судебных институтов. В распоряжении об их ликвидации я считал неправильным лишь то, что, не учитывая последствий, аннулировались все вынесенные ими ранее приговоры, независимо от характера проступка.

Среди прочих мероприятий военного министра Муньос Грандес осуждал представленный проект постановления об отмене повышений в чинах за военные заслуги. Его предполагалось утвердить как закон, имеющий обратную силу.

Подполковник прокомментировал еще ряд ошибок, совершенных, по его мнению, республиканским правительством. Зная, какой популярностью пользуется Муньос Грандес в армии, я подумал, что его мнение должно представить для министра интерес, и решил воспользоваться приглашением Асаньи на праздник, чтобы рассказать ему об этом.

Асанья принял меня довольно любезно. Стоя, он поблагодарил за приглашение и пообещал приехать. Я не знал, как начать разговор, ибо чувствовал себя неудобно: министр продолжал стоять, словно напоминая, что не может терять время на пустяки. Наконец несколько неестественным голосом я сказал, что некоторые армейские командиры не согласны с отдельными распоряжениями его министерства. В ответ он заявил, что это его не удивляет, так как всегда имеются недовольные, но не следует придавать этому слишком большого значения. Министр говорил как человек, убежденный в правильности своих действий и планов, изменять которые он не намерен, сколь многочисленны ни были бы замечания в их адрес.

Свидание окончилось, а я так и не смог сказать ему всего, что хотел. Его сдержанность затрудняла возможность искреннего объяснения.

Таковы были мои впечатления от деловых встрече Асаньей до того утра, когда мне сообщили по телефону, что я должен явиться к нему. Министр вызвал на совещание нескольких авиационных командиров: Хосе Арагона, Рамона Франко (несмотря на его плохие взаимоотношения с правительством), Маноло Каскона, Артуро Гонсалеса Хила, Анхела Пастора, Рикардо Бургете, Альвареса Буилья, Эрнандеса Франка и Артуро Менендеса. Кого-то, возможно, я забыл.

Артуро Менендес, капитан авиации, большой друг Асаньи, был назначен генеральным директором Управления безопасности. Под его командованием воинские части, подчиненные этой организации, подавили попытку монархического путча в Мадриде. [250]

Свою речь Асанья начал с того, что, хотя по всей Испании восстановлено нормальное положение, необходимо принять дополнительные меры, чтобы обеспечить прочную безопасность и защиту республики. Затем объявил, что Менендес, как директор Управления безопасности, подведет итоги происшедших событий и сообщит последние сведения об обстановке в стране. Менендес отметил широкий размах монархического движения и рассказал ряд интересных подробностей. По его мнению, возможна новая попытка мятежа, если мы не примем самых энергичных мер против наступления реакции. Они должны касаться главным образом армии и авиации — последняя в силу своих специфических особенностей представляет наибольшую опасность.

После Менендеса снова выступил Асанья. Он сказал о возрастающей угрозе существованию республики и нашей обязанности всеми силами защищать ее. Асанья сообщил, что правительство передает авиацию в руки республиканских летчиков, предоставляя им полную свободу действий. В заключение он потребовал от нас подготовить в кратчайший срок проект реорганизации воздушных сил, чтобы они стали подлинно республиканскими и правительство могло всецело положиться на них.

Спустя три дня мы вручили министру требуемый проект, составленный с самыми лучшими намерениями. Выполняя поручение правительства, мы старались, чтобы намечаемые мероприятия не вызвали недовольства друзей республики.

Среди прочего мы предлагали перевести из авиации в наземные войска немногочисленную группу летчиков и командиров — открытых врагов республики, а также снять со всех ответственных постов лиц, явно не симпатизирующих республиканскому строю. Отстранить от командных должностей противников республики во всей армии следовало сразу же после прихода к власти республиканского правительства. Поскольку эти элементарные меры не были осуществлены, важнейшие должности продолжали занимать ярые реакционеры.

Министр одобрил проект и обещал немедленно провести его в жизнь. Но дни шли за днями, а министерство ничего не предпринимало. Командиры и начальники, которых мы предлагали сместить, оставались на своих местах.

Вскоре мы совершенно неожиданно узнали, что наш проект открыто обсуждается и комментируется личным составом авиации. Кто-то из секретариата министра или лиц, пользовавшихся [251] его доверием, совершил предательство, разгласив проект раньше, чем были осуществлены предусмотренные в нем меры. Нет необходимости говорить, как отнеслись к этому те, кого мы предлагали убрать из авиации. Их злобе не было границ.

Мысль о том, что в военном министерстве можно безнаказанно творить подобные дела, вызвала во мне невыразимую горечь и явилась причиной того, что я еще больше отдалился от окружавшей министра группы военных, к которым никогда не питал симпатий.

Раздраженный случившимся, но с чистой совестью человека, выполнившего свой долг, я вернулся к себе в Алькала. Было неприятно, что до летчиков уже дошли слухи о распрях и политической борьбе среди военачальников, хотя в то время я еще не замечал ее влияния на них.

Выполняя приказ авиационного штаба, в Алькала впервые в Испании приступили к освоению курса слепого полета и наиболее сложной части высшего пилотажа. Не имея специалистов в этих областях и не желая приглашать их из-за границы, мы начали занятия, вооружившись английскими и французскими инструкциями. Все преподаватели нашей школы на это время превратились в учеников.

Наши материальные возможности были очень скромными, поэтому приходилось импровизировать: имевшиеся на аэродроме три небольших самолета мы использовали для обучения высшему пилотажу, два других старых самолета приспособили для слепых полетов. Их учебные кабины с парусиновым верхом изолировали ученика от внешнего мира, таким образом, он мог летать только по приборам.

Первыми освоили этот курс капитаны Ибарра, Мартинес де Писон, Маноло Каскон, Гарсиа Морато, Карлос Айе и я. Почти все они сыграли важную роль в развитии испанской авиации, а некоторые из них, как, например, Гарсиа Морато и Айе, стали лучшими франкистскими летчиками.

Хосе Арагон, назначенный начальником мастерских на аэродроме «Куатро виентос», вновь решил летать. По вечерам он приезжал на аэродром в Алькала, и я тренировал его на одном из учебных самолетов. Через несколько дней после почти двенадцатилетнего перерыва он вновь начал самостоятельно летать. Хосе просил не говорить об этом его жене Тересите, собираясь сначала подготовить ее. Тереситу не покидало предчувствие, что он погибнет в авиационной катастрофе. [252]

Я был доволен своей работой, и, насколько помню, за время, пока исполнял обязанности начальника школы, никаких неприятностей там не случалось. В то время всех нас связывала большая дружба. Поэтому может показаться странным, что, когда началась гражданская война, мы, разойдясь по разным путям, с ожесточением и вполне сознательно убивали друг друга. Но тогда волны политических распрей, возможно, еще не докатились до школы или они были слабее нашей дружбы, и мы старались не придавать им значения.

* * *

В бурной истории Второй республики мятеж 10 августа наметил период дальнейшего обострения политического положения в стране. Санхурхо, приговоренный к смертной казни, был помилован. За отмену прежнего решения голосовали все министры республиканского правительства, включая социалистов. Проявленное великодушие реакция истолковала как трусость. Враги режима говорили: «Побоялись расстрелять Санхурхо!» Эта мысль о безнаказанности, ловко и нагло использованная пропагандой правых, пускала корни и привлекала людей в их ряды. Правительство же продолжало принимать решения, на бумаге казавшиеся правильными и революционными, но на практике не приносившие республике никакой пользы. Номер, выкинутый Асаньей с реорганизацией авиации, о котором я рассказал выше, — типичный тому пример. Создать верную республике авиацию — намерение замечательное и необходимое. На практике же это хорошее дело обернулось скандалом, увеличившим число военных, недовольных режимом.

Помиловав Санхурхо, правительство решило, что он должен отбывать наказание, как любой другой осужденный, и заключило его в тюрьму Дуэсо. Это дало повод реакционным кругам начать злобную кампанию в прессе. Статьи, интервью, данные самим Санхурхо в тюремной камере, его фотографии в арестантском костюме постоянно появлялись в правых газетах, распространяемых по всей Испании и раздаваемых в церквах после богослужений. Лживая пропаганда, вовсю раздуваемая реакцией, пыталась, лицемерно играя на чувствительных струнах испанцев, представить предателя своего народа, справедливо осужденного на смерть и великодушно помилованного, как жертву, мученика, почти героя. [253]

К моменту провозглашения республики в армии имелись лишь небольшие группы убежденных республиканцев и ярых реакционеров. Подавляющее же большинство военных были политически нейтральны или индифферентны, не испытывали к новому строю ни любви, ни ненависти, но приняли его и подчинились ему.

Я считал, что на это подавляющее большинство и следует обратить особое внимание. Прежде всего необходимо было направить усилия для привлечения этой части офицеров на нашу сторону или по меньшей мере умело противодействовать вражеской пропаганде среди них. В силу существовавших в армии порядков, накладывавших соответствующий отпечаток на образ мыслей, это большинство было предрасположено скорее воспринимать пропаганду, враждебную республике.

Я попытался коснуться некоторых причин, оказавших влияние на изменение позиции армии в отношении республики. Это изменение являлось реальным фактом, и игнорировать его было нельзя. Достаточно сопоставить нейтральное или благожелательное поведение военных в период установления республики и их поведение во время путча Санхурхо.

Эти причины, если каждую из них рассматривать в отдельности, могут показаться незначительными. Однако враги сумели ловко использовать их в своей подрывной деятельности, найдя для этого благоприятную почву, ибо воспитание и атмосфера, царившая в армии, способствовали формированию таких взглядов, которые легче поддаются отклонению вправо, чем влево.

* * *

Хотя это и не в натуре испанцев, но я с ранней молодости с симпатией относился к влюбленным и всегда, если представлялся случай, содействовал им. Я говорю об этом потому, что испанцы обычно осуждают и порицают своего ближнего за то, что сами совершили бы, если бы представилась возможность. Многим моим соотечественникам не по нутру любовные похождения других, хотя сами они проводят жизнь в поисках подобных приключений и возмущаются, когда кто-либо препятствует ухищрениям, к которым они прибегают, чтобы добиться успеха у слабого пола. К этому стремилось в мое время большинство испанцев. Путешествуя, мужчины специально искали какой-нибудь повод для такого развлечения. Они [254] осматривали вагоны поезда в надежде обнаружить одинокую женщину, чтобы попытаться одержать победу над ней. Часто случалось, что такой господин, потерпевший крах в своих попытках, стремился всеми силами помешать своему более удачливому сопернику.

Однажды ко мне пришел мой хороший друг капитан Перес Пардо и таинственным голосом попросил меня оказать ему важную услугу. Ему нравилась одна мадридская девушка, Пити де ла Мора и Маура. Он обещал ей устроить «воздушное крещение». Но на аэродроме в Хетафе сделать это было нельзя, поэтому он обратился ко мне с просьбой разрешить привезти эту девушку в Алькала, где по субботам инструкторам разрешалось брать в полет гражданских лиц.

С капитаном Пересом Пардо, бывшим в Мелилье моим летчиком-наблюдателем, меня связывала старая дружба, оборвавшаяся после трагических событий, о которых я расскажу позже.

Пикос{113}, как его называли в авиации, имел, на мой взгляд, несколько слабостей, не влиявших, однако, на мою привязанность к нему. Одна из них — восхищение всем, что имело хотя бы малейшее отношение к аристократии. Он страшно огорчался, что у него «простая» фамилия Перес, а поэтому подписывался Перес Пардо. Другой причиной его переживаний был нос, очень маленький и немного искривленный. К этому следует добавить его страсть изысканно одеваться и влюбчивость.

В тот вечер мне не очень хотелось быть в обществе Пикоса и его симпатии, так как, по всей вероятности, речь шла о какой-нибудь скучной девице из «высшего общества» (именно такие обычно нравились капитану), но я все же пошел ему навстречу. План приняли такой: я заеду за ними на своей машине, мы пообедаем у меня в Алькала, затем совершим полет, и я отвезу их обратно в Мадрид. На этом моя миссия заканчивалась.

В субботу, явившись за ними в кафе парка Ретиро, я нашел Пикоса в обществе двух девушек, очень похожих друг на друга. Они сразу произвели на меня прекрасное впечатление, хотя в то утро я был не в лучшем расположении духа. Немного стесняясь, Пикос представил меня Пити и ее сестре Констанции, вынужденной сопровождать их, так как мать не разрешала Пити ехать одной. [255]

Не буду подробно останавливаться на том, как постепенно, по мере знакомства с Констанцией де ла Мора, исчезало мое плохое настроение. Обед, которым угостила нас Сенья Алехандра, понравился моим гостям. Поскольку Пикос был всецело занят флиртом, Констанция и я могли спокойно разговаривать и изучать друг друга. Судя по тому, как быстро прошло для нас время, результат этого взаимного изучения, видимо, был благоприятным. После обеда мы поехали на аэродром. Я летал с обеими сестрами, и лишь поздно ночью мы вернулись в Мадрид. Все, мне кажется, остались довольны. Во всяком случае, у меня встреча оставила настолько приятное впечатление, что при прощании я предложил Констанции увидеться на следующий день.

* * *

История Констанции де ла Мора, или Кони, как ее все называли, — редкая для ее среды. Ее отец — землевладелец, директор компании «Электра» в Мадриде, мать — дочь Антонио Маура, главы консервативной партии. Оба типичные представители крупной испанской буржуазии.

Когда я познакомился с Кони, ей было 25 лет. В 20 лет она вышла замуж, но вскоре рассталась с мужем, о чем откровенно написала в своей книге «Вместо роскоши». Кони жила в Мадриде с четырехлетней дочерью Лули.

Эта сторона жизни Кони не представляла собой ничего особенного. Удивляло другое: она, дочь весьма обеспеченных родителей, зарабатывала себе на жизнь, служа в магазине. Кони предпочитала жить скромно, но независимо. В роскошном доме родителей ей не пришлось бы заботиться о материальной стороне своего существования, но она должна была бы приспосабливаться к среде, внутренне чуждой ей, и мириться с идеями, которые далеко не всегда разделяла. Однако больше всего удивляли родных и друзей ее твердые политические убеждения. Они не могли понять, как женщина их класса может быть искренней и горячей сторонницей республики.

* * *

В какой-то степени Мадрид похож на деревню. Наши отношения с Кони вскоре стали общим достоянием и даже предметом обсуждения. Легкомысленные и счастливые, как все влюбленные, мы ничего не предпринимали, чтобы воспрепятствовать сплетням. Обычные пересуды длились до тех пор, [256] пока не стало известно, что Кони и я решили пожениться. Мы ждали только момента, когда кортесы примут закон о разводе.

Друзья и родные Кони, до этого делавшие вид, что не знают о наших отношениях, услышав, что речь идет о браке, приложили все силы, чтобы помешать ему. Они всячески пытались убедить Кони в том, что развод с первым мужем невозможен. Но все уговоры оказались тщетными. Наконец отец после продолжительной беседы с ней предложил предпринять необходимые шаги перед Ватиканом, чтобы получить разрешение папы римского на развод. Но Кони отвергла и это предложение. Она не желала участвовать в отвратительном фарсе, который нужно было разыграть, чтобы добиться в Риме аннулирования брака, и не хотела, чтобы отец заплатил Ватикану несколько тысяч дуро.

Среди моих родственников известие о женитьбе на разведенной произвело эффект разорвавшейся бомбы. Хотя различие в политических взглядах внесло некоторую холодность в наши отношения, до этого момента они оставались почти нормальными. Узнав о предстоящей свадьбе, сестра Росарио пришла в негодование. Спросив меня, правда ли, что я женюсь, и получив утвердительный ответ, она без обиняков заявила, что, если этот брак не получит освящения церкви, она будет рассматривать Кони как одну из моих подружек, а не законную жену и уж конечно никогда не примет в своем доме. Это была наша последняя встреча. Больше я никогда не видел свою сестру.

* * *

Наша жизнь совершенно изменилась. Мы с Кони имели много друзей, человечных и понимающих нас, с которыми к тому же нас объединяла общность взглядов.

Кони работала в магазине, торговавшем кустарными изделиями и расположенном напротив здания конгресса. Магазин принадлежал Сенобии Кампруби. Судьба Сенобии тоже была необычной. Она вышла замуж за Хуана Рамона Хименеса, ставшего впоследствии одним из лучших поэтов мира (в 1956 году он получил Нобелевскую премию). Я восхищался Сенобией и питал к ней искреннюю симпатию. Раньше мне никогда не приходилось встречать таких женщин. Решительная, образованная, настоящая светская дама, она не чуралась никакой работы, в отличие от многих недалеких девушек из ее круга, и, за что бы она ни бралась, все делала с большой охотой. [257]

Сенобия была искренней и горячей республиканкой и верила, что республике предстоит свершить в Испании много славных дел.

Она сама управляла собственной небольшой машиной и возила на ней своего знаменитого супруга. Прекрасно владея французским и английским языками, она поддерживала знакомство с иностранцами, главным образом американцами, проживавшими или приезжавшими в Мадрид. Меблированные комнаты, которые она сдавала им, являлись главным источником доходов этой четы и давали возможность Хуану Рамону полностью посвятить себя поэзии, не заботясь о материальной стороне жизни.

Сенобия и Кони были близкими подругами. Сенобия относилась к Кони с любовью и всегда поддерживала ее в трудные минуты. Я сразу же подружился с этой женщиной. И не удивительно: она оказалась очаровательным человеком. С ее мужем у меня тоже установились очень сердечные отношения, хотя мы были совершенно разными людьми.

Хуан Рамон имел довольно трудный характер. Обычно он сидел в своей рабочей комнате, куда не проникал ни единый звук. Вытащить его оттуда нельзя было никакими силами, хотя врачи советовали ему больше дышать свежим воздухом. Он тоже являлся горячим и искренним республиканцем.

Такого человека, как Хуан Рамон, я встретил впервые. Его отношение к окружающему, его мысли и поведение, — одним словом, все в нем казалось мне странным.

Очень черная аккуратно подстриженная борода, подчеркивающая белизну его зубов, черные глаза и белые холеные руки придавали ему вид сказочного арабского принца, одетого по-европейски. Он производил впечатление человека с очень слабым здоровьем. Его вечно отсутствующий взгляд говорил, что он думает только о возвышенных материях.

Наверное, его тоже удивляли и мой характер и манера вести себя, и он смотрел на меня как на диковинку.

Они часто приглашали нас к себе на обед.

Помню, как обрадовалась Сенобия, когда однажды, услыхав мой рассказ об охоте на дроф, поэт выразил желание посмотреть на нее.

Когда мы приехали в Алькала, я поднялся на самолете в воздух, и через несколько минут мне удалось отделить от стаи одну дрофу. Заставив ее несколько раз пролететь над аэродромом, обессиленную, я вынудил ее наконец сесть на поле, где птица и была поймана. [258]

Я радовался, что смог показать этот номер Хуану Рамону. Но к своему большому удивлению, увидел, что ему совсем не понравилось это зрелище, хотя он и ничего не сказал мне. По дороге в Мадрид мы увидели удивительно красивый закат. Вид его привел Рамона в восхищение и, казалось, отчасти компенсировал неприятное впечатление, произведенное охотой.

Вообще, видимо, поездки в Алькала не доставляли удовольствия этому человеку. Во второй раз он приехал на аэродром посмотреть упражнения по высшему пилотажу. Я пригласил его лишь потому, что мне показалось, он заинтересовался тем, как летают вверх колесами.

Посмотрев первые фигуры, он совершенно откровенно заявил, что уезжает, ему очень не по себе, так как его все время преследует мысль, что мы разобьемся.

Я знал о многих странностях Хуана Рамона. Сенобия рассказывала о них Кони, а та, естественно, сообщала мне. Через нее я узнал, что на Хуана Рамона произвели впечатление непринужденность, с какой я говорил о страхе, испытанном мною во время боевых полетов в Марокко, и мой рассказ об участии в восстании на аэродроме «Куатро виентос». Его это приятно удивило, ибо он, как и большинство интеллигентов, представлял себе военных хвастунами, грубиянами и т. д. или же такими, как их обычно изображали в комических пьесах: вечно бывающими не в духе и готовыми в любую минуту и в кого угодно выпустить обойму своего пистолета.

Не обнаружив во мне этих отрицательных черт, не найдя и многих хороших, у него сложилось в общем благоприятное впечатление обо мне. Это явилось одной из причин того, что сложный и трудный по характеру Хуан Рамон снизошел до таких сердечных и дружеских отношений со мной, что спустя несколько месяцев мы перешли с ним на «ты». А с человеком его склада это случается крайне редко.

* * *

После восстания 10 августа процесс разделения испанцев на два лагеря резко усилился. Определяли свое место нейтральные и безразличные: одни присоединялись к правому лагерю, другие — к левому. Все наши родственники, как и большинство старых знакомых и друзей, находились в лагере правых. Другого нельзя было и ожидать. Число лиц, объективно оценивавших события, все уменьшалось. После известия о нашей свадьбе поведение родственников и многих [259] знакомых стало настолько вызывающим, что мы вынуждены были вообще прекратить связи с ними. Это не очень огорчало нас. Они не заслуживали нашей привязанности, ибо их позиция по отношению к нам была несправедливой и аморальной. Я говорю аморальной, так как они предпочли бы, чтобы Кони была моей любовницей, лишь чуть соблюдая внешние приличия, но только не законной женой по правилам гражданского брака.

Относился я к этим людям совершенно определенно: если кто-нибудь намекал на мое поведение или мои убеждения, я просто посылал их к черту!

Дело не в том, что я был абсолютно нетерпим к мнению других. Но презрение ко всему республиканскому, постоянно сквозившее в их словах, настолько оскорбляло меня, что молча выслушивать подобные высказывания я не намеревался. Правда, оно не было чем-то новым. Эти люди презирали простой народ давно и откровенно, но они не проявляли открыто свои чувства, пока народ не попытался поднять голову. А произошло это с установлением республики.

Они считали совершенно естественным, что народ трудится на них и служит им, и ссылались на очень удобное для них утверждение церкви о вечном существовании бедных и богатых. При этом они видели справедливость в том, чтобы сажать простых людей в тюрьму при их малейшей попытке улучшить свою жизнь.

Рожденные и взращенные в «высшей» среде, они не могли не питать ненависти и презрения к беднякам.

Я мог бы привести бесчисленное количество фактов в подтверждение этого, но, чтобы не быть многословным, приведу лишь один, необычайно возмутивший меня.

Мой кузен Пепе, будучи порядочным человеком, не рассказывал о своих любовных похождениях, но однажды по причинам, которые незачем приводить здесь, все же вынужден был посвятить меня в свои отношения с одной известной мне дамой. Эта замужняя женщина, имевшая двух сыновей, красивая и приятная, иногда приезжала в Мадрид провести день с Пепе, а вечером с последним поездом возвращалась домой.

Как-то мы встретились на мадридском вокзале, и я оказался с ней в одном купе. Страшно возмущенная, она заявила, что не понимает, как Пепе и я могли стать республиканцами и «смешаться» с «чернью», которая отрицает мораль и религию, хочет разрушить семью и т. д. и т. п. С изумлением я слушал эту даму. И как было не удивляться! Замужняя [260] женщина, имеющая детей и специально приезжающая к любовнику, еще осмеливается с серьезным видом говорить об отсутствии морали и религии у «республиканской черни» и читать мне наставления!

Кони владела настоящая страсть к древним памятникам нашей страны. Обычно о них мало кто знал. В конце недели мы организовывали туристские экскурсии, постепенно открывавшие перед нами необычайные красоты нашей родины.

Сначала мы посетили окрестности Мадрида: замки, монастыри, деревни, города, — одним словом, все достопримечательности Кастилии, почти неизвестные мне.

Готовясь к очередной экскурсии, я читал путеводители. Когда я встречал описание тех мест, через которые некогда проезжал, не обращая внимания на них, мне казалось, что речь идет о каких-то чудесных, недоступных мне красотах за границей.

Порой мы с Кони забирались далеко в глубь страны. После таких путешествий Испания с ее природой, богатствами и, конечно, людьми становилась нам еще дороже.

Однажды мы собрались посетить в провинции Гвадалахара, в Пастране, могилу принцессы Эболи, фаворитки Филиппа II. К нам присоединились двое знакомых американцев, муж и жена. Муж, Боб Стунтс, известный журналист, работал в американском телеграфном агентстве. Его жену, очаровательную женщину, тоже звали Кони. Они несколько лет жили на Кубе, и оба хорошо говорили по-испански.

Мы свернули с шоссе, чтобы пообедать, но наша машина застряла на лугу. Не будучи в силах вытащить ее самостоятельно, мы отправились в ближайшую деревню и попросили помощи у первого встретившегося нам крестьянина. Он взвалил себе на плечи две большие доски, пошел к машине и вскоре почти без нашей помощи вытащил ее.

Боб Стунтс попытался помочь крестьянину отнести одну из досок, но тот без тени прислужничества отказался от его помощи, как хозяин, не желающий причинить беспокойство своим гостям.

На прощание Боб хотел дать ему банкноту в пять дуро. Но крестьянин не взял денег и распрощался, пожелав доброго пути. Его поведение глубоко поразило американцев.

Сколько чувства собственного достоинства было в словах и действиях этого простого крестьянина, который, вероятно, не умел ни читать, ни писать и для которого 25 песет были большой суммой! [261]

Боб и его жена не забыли этого случая. Много лет спустя я слышал, как Боб в разговоре с группой американцев, обсуждавших характерные особенности разных народов, сказал, что самыми благородными людьми, когда-либо встретившимися ему в жизни, были крестьяне Кастилии.

Я всегда восхищался крестьянами Гвадалахары. Мне довелось довольно продолжительное время общаться с ними. Большинство солдат аэродрома Алькала родились в этой провинции. Пепе Легорбуру в бытность начальником школы, разъезжая по провинции, всегда брал с собой кого-либо из солдат и разрешал им проводить конец недели со своими родными. Эти короткие отпуска и жест начальника, бравшего в свою машину солдат, доставляли им и их родителям большую радость. Сменив его на этом посту, я с удовольствием продолжал введенную им традицию.

Такие поездки давали мне возможность знакомиться с жизнью семей моих солдат. Это были в основном крестьяне, которые имели собственные клочки земли, но настолько крошечные, что не могли прокормить своих владельцев, вынуждая их часть года работать батраками на полях крупных землевладельцев.

Мне горько описывать внешний вид этих крестьян: худые, небольшого роста, с бронзовой кожей, обычно не брившиеся по нескольку дней, с черной густой бородой, в страшно потрепанных от долгого ношения вельветовых брюках, фахе{114}, жилетке и берете. Они были почти сплошь неграмотны; жилища их малы и бедны. Когда я слышу разговоры о строгости и воздержанности кастильского крестьянина, то невольно думаю, что иным он и не мог быть. Отсутствие элементарных удобств, тяжелый климат, постоянное недоедание — в таких условиях разболтанный и неумеренный не смог бы выжить.

Но этот крестьянин одарен природным умом, которому мне не раз приходилось удивляться. Он рассуждает с изумительной логикой, как прирожденный философ, и с уверенностью человека, хорошо знающего жизнь, хотя обычно никогда не выезжает за пределы своей деревни. Достоинство и гордость — основные черты его характера. Без преувеличения должен сказать, что все люди из простого народа, с которыми я познакомился в провинции Гвадалахара и в Алькала, были честными и порядочными. [262]

Когда наконец был принят закон о разводе, Кони подала прошение. Дело рассматривалось в суде, который признал Кони правой и поручил ей опекунство над дочерью до ее совершеннолетия.

Мы решили, не откладывая, зарегистрировать свой брак, но не в Мадриде, а в Алькала-де-Энарес, предполагая, что там осуществить наше намерение проще. Как и следовало ожидать, родные игнорировали это событие. Ни один родственник Кони не приехал на свадьбу, с моей стороны присутствовал только кузен Пепе.

Это был первый после принятия в Испании закона о разводе случай гражданского брака в нашей среде, поэтому он вызвал много толков. В отличие от родственников, многие передовые люди считали наше решение великолепным. В день свадьбы они приехали в Алькала, чтобы поздравить нас.

Нашими свидетелями выступали Прието, Марселино Доминго, Хуан Рамон Хименес и Хосе Арагон. Присутствие двух министров не прошло незамеченным в Алькала. Многочисленные друзья и симпатизирующие нам люди добровольно присоединились к гостям. Таким образом, неожиданно перед зданием суда, где проходила регистрация брака, собралась огромная толпа людей, и наша скромная свадьба превратилась в акт проявления симпатий к республике.

Не остались в стороне и правые. Некоторые реакционно настроенные судейские чиновники попытались воспрепятствовать нашему бракосочетанию, ссылаясь на отсутствие некоторых подробностей в документах. Судья прервал церемонию и, не желая ничего объяснять, ушел.

Подобную провокацию и оскорбление министров оставлять было нельзя. Прието, как и я, был страшно возмущен. Мне редко приходилось видеть его в таком бешенстве. Узнав о происходящем, собравшиеся стали решительно проявлять свое недовольство. Дело принимало настолько серьезный оборот, что Прието и Доминго пришлось успокаивать собравшихся. В конце концов заместитель судьи, опасаясь последствий, решил заменить сбежавшего и оформить наш брак.

Когда мы выходили на улицу, уже как муж и жена, толпа собравшихся, до этого чуть не штурмовавшая здание суда, устроила нам восторженную встречу, которая с лихвой компенсировала неприятности, доставленные проклятым судьей и его грубостью.

Все кончилось хорошо, если не считать незначительного инцидента, вызванного щепетильностью Хуана Рамона. Нам [263] сказали, что для регистрации брака жених и невеста должны иметь по два свидетеля, по закону же, как оказалось, требовалось только по одному. После того как на брачном свидетельстве поставили свои подписи Прието и Доминго и наступила очередь Хуана Рамона и Хосе Арагона, им заявили, что их подписи не нужны, Арагон не придал этому никакого значения, а Хуан Рамон счел себя оскорбленным, решив, что из-за министров им пренебрегли. Сенобия рассказывала, что он долго был на нас в обиде. Итак, Хуан Рамон в третий раз приехал в Алькала и снова пережил неприятность. Судьба решила сделать климат Алькала неблагоприятным для нашего великого поэта.

* * *

Прието постоянно снимал дом в приморском городе Аликанте, климат которого был ему очень полезен. Он использовал малейшую возможность съездить туда. Почти сразу же после нашей свадьбы Прието пригласил Кони и меня провести в Аликанте несколько дней с его дочерью Кончей.

Предложение было соблазнительным, тем более что от свадебного путешествия из-за неблестящего состояния наших финансов, расстроенных в связи с расходами по разводу, устройством квартиры и т. д., мы решили отказаться. Не заставляя себя упрашивать, мы приняли приглашение Прието. Несколько дней, проведенные в Аликанте в компании Кончи, которую Кони и я очень любили, превратились в замечательный свадебный подарок.

Вскоре к нам присоединился дон Инда, приехавший в Аликанте на служебном автомобиле. На следующий день он предложил нам пообедать в скромной харчевне, стоявшей на шоссе у Торревиэха по пути в Картахену. Прието заверил нас, что там подают самые лучшие в мире креветки, каких мы никогда не ели, к тому же очень вкусно приготовленные.

Недалеко от этого места находился аэродром Лос-Алькасерес. Его начальником был майор Рикардо Бургете, один из наиболее благожелательно относившихся к республике летчиков. Мне пришла идея отвезти туда Прието и познакомить с ним. Кроме того, там дон Инда смог бы увидеть настоящий республиканский военный центр.

Я всегда восхищался Лос-Алькасересом и любил часами плавать на спортивной яхте по заливу Мар-Менор, наслаждаясь бризом и солнцем. Иногда я с удовольствием летал на гидросамолете, вспоминая время, проведенное на Мар-Чика. [264]

С назначением Рикардо Бургете командиром этой базы, ее достоинства значительно возросли. Во-первых, Рикардо и его жена Маруха были очень приятными людьми, и между нами установились дружеские отношения. С другой стороны, Бургете удалось создать в Лос-Алькасересе атмосферу, все больше проникавшуюся республиканским духом. Личный состав любил и уважал своего командира. Немногочисленные офицеры, не симпатизировавшие республике, без всякого давления, сами постепенно уходили с базы.

Все свое время Бургете посвящал аэродрому. Здесь были прекрасно организованы учебные занятия. Большое внимание уделялось быту солдат. Для улучшения их питания при базе создали огород, сад, животноводческую ферму, ловили рыбу. Все это и совершаемые через каждые 15 дней полеты в Гибралтар за продуктами, которые продавались там по очень низким ценам, давало возможность отлично кормить солдат.

Но самая большая заслуга Бургете — ему удалось превратить аэродром Лос-Алькасерес в оплот республики. Когда началась гражданская война, личный состав базы мужественно встал на защиту республиканских завоеваний.

Приехав в Лос-Алькасерес, мы отправились к Рикардо на квартиру. Его беспокоила старая рана, и он лежал в постели. Рикардо очень обрадовался визиту Прието, и, как мы ни убеждали его не вставать, решил сам показать нам базу.

В связи с этим мне хочется рассказать об одном незначительном, но довольно любопытном эпизоде, который произошел при осмотре кухни. Этот случай пополнил запас забавных историй Прието.

Сержант, заведующий кухней, предложил Прието снять пробу с ужина, приготовленного для солдат. На подносе стояли аппетитно поджаренная рыба, мясное блюдо с гарниром, фрукты, четверть литра вина и кофе. Увидев столь обильную, красиво поданную еду, дон Инда подумал, что его хотят ввести в заблуждение, и, обратясь к сержанту, с некоторой иронией спросил, сколько денег ассигнуется на питание одного солдата. Когда ему назвали сумму — не помню какую, но очень незначительную, — министр счел это за шутку. Не желая давать повод для того, чтобы его считали глупцом, он полусерьезно-полушутя сказал: «А я думал, с тех пор как Христос приумножал количество хлебов и рыбы и превращал воду в вино, время чудес прошло. Я вижу, здесь с ним соревнуются весьма успешно. Приготовить солдату такой ужин за столь ничтожную сумму — это поистине чудо!» [265]

Позже Бургете рассказал, что сержант всегда старался хорошо накормить солдат. Сейчас же, видя, что министр считает себя обманутым, он впал в отчаяние и стал горячо объяснять, какими средствами творилось это чудо: рыба ничего не стоила, ее ловили матросы с катеров базы, обслуживавших гидросамолеты, овощи, фрукты, яйца доставлялись с огорода и фермы, а кофе, сахар и другие продукты покупались за четверть цены и переправлялись контрабандным путем из Гибралтара...

Услышав это, дон Инда притворно прикрыл себе уши и сказал ему: «Ради бога, не говорите мне о подобных вещах. Не забывайте, что, как министр финансов, я имею в своем распоряжении все средства бороться с контрабандой».

* * *

Как и до свадьбы, рано утром я отправлялся в Алькала и возвращался домой вечером. Кони работала вместе с Сенобией. Интересно было наблюдать, как политические изменения отражались и на составе покупателей магазина. Клиенты-аристократы исчезли. Постепенно их заменили представители средней буржуазии и люди либеральных взглядов.

Кони очень любила музыку. Обычно по воскресеньям мы с Хуаном Рамоном и Сенобией ходили на утренние концерты симфонического оркестра. Но основными нашими развлечениями были экскурсии в горы и туристские прогулки.

Через несколько недель после свадьбы мои взаимоотношения с Лули, дочерью Кони, стали нормальными и даже хорошими, то есть такими, как между отцом и дочерью. У нас никогда не возникало ни малейшего намека на неприязнь к друг другу. Я полюбил Лули, и она отвечала мне тем же, признавая за отца, чем явно была довольна.

Родители Кони настойчиво просили отпускать к ним Лули в конце недели. Кони согласилась. Это был единственный сохранившийся контакт с ее семьей. Отец Кони продолжал ежемесячно пересылать ассигнованную ей еще до нашей свадьбы сумму, но мы решили откладывать эти деньги в банк на имя Лули до ее совершеннолетия, когда она сама смогла бы распоряжаться полученными накоплениями.

В тот период я впервые увидел советские фильмы. Первый из них, мне кажется, был «Путевка в жизнь», история группы беспризорных детей 12—17 лет, появившихся в России после гражданской войны. Мы вышли из кинотеатра, потрясенные этой ужасной трагедией. Второй, «Броненосец «Потемкин»», [266] взволновал нас еще больше. Не забуду, с каким вниманием публика следила за ходом действия картины. Мне кажется, у всех зрителей нервы были напряжены до предела. Помню разговоры и споры, возникшие среди наших знакомых по поводу этих фильмов. Впервые эти споры заставили меня серьезно задуматься над тем, что есть страна, где народная революция в корне изменила существовавший порядок вещей.

Трудно поверить, но такое важное событие, как русская революция, очень мало обсуждалось в нашей среде. Источниками моей информации о том, что происходило в России, являлись три или четыре книги, написанные антисоветскими пропагандистами. В них рассказывалось об ужасных страданиях, которые пришлось пережить авторам, спасаясь от большевиков. Героями этих «произведений» обычно были бедные аристократы или несчастные девушки. Кроме этого, я знал о событиях в России из реакционных газет, только и читаемых мною до установления республики. Правая пресса мало писала о Советском Союзе, а если писала, то лишь для того, чтобы сообщить о необычайных злодеяниях и страшных подробностях гибели миллионов русских людей и других историях такого же рода. Эти сообщения всегда казались мне настолько преувеличенными, что вскоре я перестал обращать на них внимание.

Я имел самые смутные представления о взглядах и делах незнакомых мне русских коммунистов, однако некоторые считали меня большевиком. Друзья моей сестры спрашивали ее: «Что делает твой брат большевик?» Знакомые Кони тоже не раз интересовались, правда ли, что мы большевики. Мне было совершенно безразлично, каково их мнение о нас, но казалось несколько забавным, что у меня может быть что-то общее с этими далекими революционерами.

Однажды Пепе Легорбуру сообщил мне, что военное министерство решило направить в наиболее крупные государства авиационных атташе, и посоветовал попросить о назначении на один из этих постов. Он заметил, что подобное назначение дало бы мне возможность ознакомиться с зарубежными странами и одновременно расширить свои знания в области современной авиации. Позже я узнал, что этот совет в какой-то степени был инспирирован моими братьями, считавшими полезным для меня на некоторое время покинуть Испанию.

Пепе хотелось поехать авиационным атташе в Москву, и он очень сожалел, что в этой столице не было нашего посольства. Тогда я впервые узнал, что Испанская республика не имела [267] дипломатических отношений с Советским Союзом. Такая позиция республиканского правительства меня несколько удивила, но, откровенно говоря, я не стал особенно задумываться над этим.

После долгих размышлений я решил попросить о назначении в Мексику — интересную страну, с которой мне хотелось познакомиться поближе.

Я подал рапорт и спустя два месяца с удивлением и разочарованием узнал, что меня направляют авиационным атташе при посольстве Испании в Риме и одновременно в Берлине. Руководствуясь причинами экономического порядка, правительство упразднило должности авиационных атташе в южноамериканских странах.

По сугубо личным соображениям я принял новое назначение, хотя меня не привлекала жизнь ни в нацистской Германии, ни в фашистской Италии.

Знакомые поздравляли меня, как будто мне выпал выигрыш в лотерее. Я же чувствовал себя несколько неловко, словно республика платила мне столь блестящим назначением по предъявленному мной счету.

Колебания и угрызения совести, овладевавшие мною при мысли покинуть Испанию в такое неспокойное время, оставили меня, как только мы с Кони прибыли в Италию и поняли, что жизнь улыбается нам. Лули мы оставили у дедушки и бабушки до нашего окончательного устройства в Риме.

Часто мы, испанцы, бываем смелыми в силу своего легкомыслия и невежества, но не желаем признаваться в этом. Говорю так, вспоминая, с какой беззаботностью, с каким спокойствием сели мы в Барселоне в самолет итальянской авиалинии, совершенно не думая о трудностях, с которыми нам обязательно придется столкнуться.

Я ничего не знал ни об Италии, ни о фашизме. Предстояло действовать в сложной и неизвестной мне политической обстановке. Кроме того, я не имел ни малейшего понятия и о том, что представляло собой посольство. Но самое поразительное, чему я удивляюсь до сих пор, — отправляясь в Рим, я не знал конкретно, каковы мои обязанности. Никто не дал мне никаких инструкций относительно этой «небольшой детали».

Ни в военном министерстве, ни в авиационном штабе я не получил никаких указаний. Прощаясь с министром, начальником главного штаба и другими военачальниками авиации, мы разговаривали о многих вещах. Асанья прочел мне настоящую [268] лекцию о римских развалинах. Офицеры отпускали шуточки насчет «капризных римлянок», но никто не говорил о моей предстоящей работе, а мне не пришло в голову спросить об этом.

Это ли не доказательство, что мы жили в Испании, в «самом лучшем из миров»! Военные атташе других стран очень серьезно занимались информационной работой, похожей на шпионаж. Нас это не интересовало, мы полагали, что шпионы существуют только в детективных романах.

Гидросамолет итальянской пассажирской линии делал посадку в Марселе. Нам захотелось осмотреть этот город и съездить на Голубой берег. Не раздумывая, мы уладили дело с билетами и провели несколько приятных дней в Ницце и Монте-Карло. Затем прибыли в Остию — римский порт.

Так началась довольно беспокойная пора в моей жизни.

Дата добавления: 2015-05-26