События, описанные в этом очерке, в своей основе документальны. Героиня его Анна Петровна Торопова проживала в деревне Малая Шалега

Очерк

СОЛДАТКИ

(«За коммунизм», октябрь 1976 г., г. Урень)

Было веселья в просторном дом Ивана Лазаревича Назарова! Гуляли в нем парни и девки с восьми окрестных деревень. Черноглазая Анюта Лебедева не знала ничего веселее и шумнее за свои семнадцать лет. Ай, славно погуляли они с милым дружком Сашей Тороповым. А уж после своза, в мясоед, свадьбы, как водится. Одна за одной, одна за одной. Эх, завертись, закружись – женихова родня к невестиной мчится лады делать.

…Проснулась однажды поутру Анюта с младым муженьком Сашей и не верится ей, что вчерась свадьба сыграна, что свершилось то, что желалося. Уж девичью косу не заплести-расплести.

Взялись по весне всей деревней молодой чете дом строить, подвели смолевые срубы под кровлю, да тут и сев накатился, за ним сенокос деревню на луга вымел. «Ну, Нюрок, - успокаивал жену Саша,- к зиме нахлобучим крышу. Погоди, только с делами разделаемся…»

Да так и остался без крыши дом стоять, потому как в июне сорок первого те слова были сказаны. Ушел на фронт Саша Торопов, ушел, Анюте оставив: «Прощай, женушка, прощай, покуда…»

Протоптала к Анютиному дому тропу почтальонша с солдатскими треугольниками, и не стало ничего дороже для Анюты этих клочков бумаги, которые прежде там, под огнем держал в руках ее дорогой муж Саша, верно не думая, что лишь однажды его письма будут читаны, а затем, химическим карандашом писанные, превратятся в нечто нерасшифровываемое от горячих жениных слез.

И вдруг не стало писем. Сжалось Анютино сердце в комок, ждет беды неминуемой. Беда не ветка, рукой не отведешь. Принесла ее молчаливая почтальонка, самая черная вестница…

«Саша, Сашенька,- прошептала белыми губами Анюта, да так и осела, так чувств и лишилася. Помочь ли горю неутешному? Вычерпать ли пригоршнями кручинную реку бездонную? Неделю целую мать старая доченьку уговаривает: «Уж ты, детонька, не плачь, не вой, уж ты, детонька, не плачь, постой. Не оживить слезами мужа врагами-супостатами убиенного».

Справили поминки по покойному, как принято, да не снимает Анюта с головы плата черного с кистями тяжелыми. Только и думы о нем, о Саше, все из рук валится, и во снах только он, живой, видится. Месяц прошел, и второй, и третий. А через четыре месяца…

Приходит от живого мужа, Торопова Александра Осиповича, письмо из госпиталя в Череповце. Жив, ой, да жив ведь, жив, жив Сашенька! Уж как рванулась, как метнулась из избы на зимнюю улицу простоволосая, то-то подивился народ через окошки заиндевелые: «Не с ума ль по муже сошла Анюта Торопова?» А она – к председателю. Видит председатель такое дело, срочно колхознице Тороповой разрешение «на убытие с целью свидания с мужем, который сперва был убитый, а потом живой, но изранетый объявился», дает.

Необычайно долгой показалась для Анюты дорога до Череповца. За все пять суток лишь на считанные часики глаза смыкала, на шестые до Череповца добралась, и откуда сила появилась, бежала по улице, какое бежала – на крыльях летела. Сашенька ведь там, живой Сашенька!

Койки, койки, кровь на бинтах, запах теплой человеческой крови, стоны тяжелораненых, оживленные разговоры выздоравливающих, снующие санитары с носилками, – ничего этого не замечала Анюта. Лишь белый платочек дежурной сестры, ведущей ее к желанному, не пропадал из зрения. И сколько глаз чужих тянулись к ней, желая отыскать для них одних родные черты.

И вдруг его глаза… И не его – привычные карие и страшно постаревшие, веки без ресниц. Одни глаза, и больше ничего. Остальное под бинтами: лицо, шея, туловище. Одни глаза, смотрящие с любовью и отчаянием, безмолвные и кричащие: «Куда меня такого-то, куда, Нюрок?».

Только радости Анютиной ничего уже омрачить не могло.

А потом, когда распеленали лицо у Саши и смог он медленно, вполголоса говорить, рассказал следующее:

- Граната в двух шагах от меня разорвалась, взрыв помню, днем было, а потом ночь вдруг, когда очнулся. Пошевелиться не могу, но холодно. Чувствую – замерзаю. Как же это, думаю, от немецкой гранаты не погиб, а от русского мороза загибаюсь! На теле все изорвано, одни смерзшиеся, красные от крови лохмотья, от шинели почти ничего не осталось. В тепло охота, жить охота. Но как? Ноги перебиты, левая рука ранена, лишь правая цела. Огляделся кругом – штык валяется. Дотянулся, воткнул в мерзлую землю, подтянулся. Еще раз и еще. А может, казалось только, что ползу. Бред начался. Отошел, опять вперед. Вижу – солдат наш убитый, шинелка рядом валяется, почему не на нем – не знаю, только обрадовался очень. Стащил свою, стал ту надевать…

Утром меня наши подобрали… Попал сюда, и шинелка чужая… А своя, с документами на мое имя, осталась там. Тебе, видно, их и выслали, а того солдата документы у меня оказались. Не подумал я об этом. Отправлял тебе дважды письма. Первый раз сестричка писала, второй – с соседом по койке. В обоих письмах только «жив» написано. Да первое, видать, жене того убитого солдата отправлено, по документам. А адрес второго уже я здоровой рукой царапал…

А теперь скажи, Анюта, что с женой погибшего будем делать? Она ведь думает, жив он. А мы ее – таким письмом….

Письма они ни тогда, ни потом так и не написали, а документы отправил госпиталь по месту жительства погибшего.

Маша Дронова с Иваном Прокловым понравились друг другу тогда, когда ей было пятнадцать, а ему семнадцать лет исполнилось. Проклов - парень приметный, только до того скромный – девчата к нему как пчелы к улью липнут, а он, какое там девчат повеселить, – глаз поднять на них не смеет. Даже прозвище Проклову дали – «Иван никакого проку». Мимо избы Дроновых Иван и пройти, не покраснев, не умеет. А Маша, девка веселая, парней не избегает, да как застучало сердечко в те пятнадцать лет, застыдилась на гуляньях появляться, только в щелочку между косяком и занавеской поглядывает, когда Проклов на работу да с работы пойдет. Работал Проклов в МТС.

Целый год такая «любовь» продолжалась, да тут вдруг приспичило старшему брату Маши Андрею на Ивановой сестре Катерине жениться. И не гуляли нисколько, посватали невесту и все тут. Родня. Поневоле Маше да Ивану пришлось знаться. Только что толку от таких разговоров, какие они меж собой вели: «Тятя наказывает, пусть Андрей плужок принесет», или: «Маманя сказывала, что баня уж истоплена. Шли бы молодые в баню париться».

В июне сорок первого, в конце, Проклов получил повестку в военкомат. Удивились все, когда в открытую вдруг заплакала Маша. Только одному Ивану было понятно, почему. Ночью исчезли Маша и Иван, не сговариваясь, исчезли. Утром пришли вместе в дом к Дроновым, молвила Маша: «Не корите нас, тятенька и маменька, а будем мы с Ваней мужем и женой!».

И ушел Иван Проклов на войну.

Фронт был совсем рядом, немецкие самолеты летали не реже наших. И уже 23 августа немцы прошли через их деревню Кольцово, правда, в ней не задержались. Но от этого не легче: уже и не получить Маше весточки с фронта. Потом уже, когда наши войска перешли на Ленинградском фронте в наступление, подала Маша в розыски, но ничего те не давали. Ждала, ждала, а потом стала писать письма: «Ивану Тимофеевичу Проклову с деревни Кольцово на фронт». Сидит по ночам, плачет и пишет.

Но ни в сорок третьем, ни в сорок пятом не было Ивана Проклова. И ждала его Маша и в сорок седьмом. А в сорок восьмом, летом…

- В сорок восьмом году,- рассказывает мне Анна Петровна,- поехала я в Ленинградскую область искать Машу Проклову. Муж у меня в этом году умер, берегла его, как могла. А уж мучился он как, мучился. Ни встать, ни пройтись. Считай, семь лет без малого лежал. Еще сразу, в госпитале, просил меня не забирать его. Умру, говорит, в дороге. Смертники в том госпитале лежали… Только я-то не смогла Сашу помирать оставить. «Не твоего, говорю, ума дело, как тебя домой дочалить. Я допреж сама умру, чем тебе дозволю». И почалила.

Анна Петровна грустно улыбнулась и показала рукой через плечо, как она его почалила, а потом, покачивая седой, уже не русой, головой, продолжила:

- Довезла. И то ведь сказать, не через лес пробиралась, люди кругом, помогли, кто носилки перенести, кто за кипятком сбегать… Мир не без добрых людей. Довезла… Тяжело мне было с ним. Не оттого тяжело, что лежал он живой, да недвижимый, а оттого, что меня жалел. «Ты, говорит, Нюрок, выходи замуж, выходи, молодая ведь, я слова не скажу…». А мне такие слова, что нож в сердце. Было, правда, время, словно ожил. Да, видно, смерть почуял, оттого пожить спешил. Повеселел, смеяться даже стал. Зайдется смехом, а мне кажется, слезами это он горючими, кровавыми заливается… Поверишь, так с улыбкой и умер. Мученик, а с улыбкой…

И поехала я на розыски Маши Прокловой, адресок-то я в госпитале запомнила. Быстро нашла, живых чего не найти… Деревня у них Кольцово. Кольцо и есть: озеро, а вокруг него дома. По улице в любой конец иди, все туда, откуда пришел, и придешь. Ой, не вспоминать бы той встречи! Я ведь потужить, погоревать к ней ехала – одна судьба и вроде как родственники…

Иду по деревне, реву, вот уж сердце забилось. Привели меня, зареванную, к Прокловой, а она, еще не зная ни о чем, а тоже вдруг как завоет, как легла на пол лицом вниз и еще пуще меня… И все ревут. Народ-то любопытствует, в чем вопрос, пришли и ревут. Мало ли в деревне вдов, сирот, у каждого горе. Ревем и ревем. Набилось народу целая изба, как на покойника, а гроба нет. Стало быть, я покойника принесла. Чего боялась, то и получилось. Но диво-то потом было…

Встала Маша, платком лицо, мокрое от слез, утерла и говорит: «Не верю! Не верю и все тут». И на народ: «Убирайтесь! Вы чего разревелись, вы чего Ивана раньше времени хороните?» Когда ушли все, одела платье белое. «Уж не к свадьбе ли готовила»,- подумала я тогда. И просидели мы с ней до самого утра… Прослушала она мой рассказ, вдругорядь просит, и в третий. Все подробности расспрашивает и одно твердит: «Не верю, не может быть, нет…» Задумается, минут десять молчит, и опять как полоумная: «Не верю, нет, не верю». И уж потом взяла меня за рукав и умоляюще так, вопросительно говорит: «Поехали, Нюра, в Череповец, поехали мужа искать, не лишай ты меня солнышка моего, не отнимай моего единственного». Много чего бессвязно говорила. Испугалась я – как бы девка разума не лишилась, согласилась быстрехонько…

И через два дня поехали мы. Длинная это история, где бывали и что видали. И опять же люди помогли, место, где мужья наши на одном поле в бою против врага вместе сошлись, я знала… Одним словом, долго дело делалось, да быстро сказка сказывалась.

На том самом поле сейчас картошка, хлеб растет, и памятник бою поставлен, и на нем имена. Пришли мы с Машей к этому памятнику, она бегом впереди меня. И читает, жадно, со слезами и вслух. Прочитала, оборачивается ко мне и шепчет, громко сказать силы нет: «Не-ету». Я читаю, тоже фамилии Проклова не нахожу. И – еще вместе… Вдруг у меня мозг будто огнем опалило: «Торопов Александр Осипович». Торопов? Осенило меня. Ведь хоронили-то по документам! Значит, Машин муж под фамилии моего Сашеньки похоронен! Все на свои места и стало. Поняла моя любушка Машенька, и хоть бы росиночка из глаз… Готова была к худшему, семь лет готовилась. Ах, баба, баба русская, страдалица горемычная. Ведь никто пуще русской бабы ждать не умеет и никто больше ее слез не выплакал.

Посидели мы около памятника, да и далеко ли уйдешь, когда ноги отнялись. Я Маше говорю: «Фамилию-то Проклова приписать надо». Она лишь головой кивнула.

Приписали фамилию, исполком справки навел, и приписали, и Александра Осиповича, мужа моего драгоценного, в списках оставили, того Маша попросила. Думаю, правильно это, там мой Сашенька жизни своей остаток положенный оставил, ему для людей памятником жить, коль уж живое сердце отдал. Память у людей на такие дела должна быть. Нельзя такое забывать…

Дата добавления: 2015-05-29