Доктор Бадмаев 8 страница

И все-таки мама продолжала хлопоты уже в Москве. Мария Тимофеевна сказала со свойственной ей прямотой:

— Аида, я готова подписать любую бумагу в защиту Елиза­веты Федоровны, но... Но если завтра меня арестуют как врага народа, это лишь повредит ей. Выждите! Дайте пройти горячке... Не может быть, он должен одуматься!..

«БАДМАЕВУ ВЫ, СВОЛОЧИ, НИ ЗА ЧТО ПОСАДИЛИ!..»

Стояло лето 1939 года. Отец уехал с киногруппой на Памир снимать фильм «Переход». И здесь я хочу снова вспомнить об Ольге Халишвили, той, что осталась верной нашей семье (ибо мно­гие теперь обходили наш дом) и вела себя совсем не так, как, например, Люся Бадмаева, родственница со стороны деда. Ее тоже в свое время бабушка взяла на воспитание, дала образование, но Люся после ареста Елизаветы Федоровны, выйдя замуж, больше у нас не появлялась, А Ольга, хотя и была членом ВКП(б), прини­мала участие во всех хлопотах, носила передачи в тюрьму, руга­лась с прокурором, кричала:

— Моего отца расстреляли белые, я за советскую власть жизнь положу, но Бадмаеву вы, сволочи, ни за что посадили!.. Доберусь до Сталина!

Как ни странно, это ей сходило с рук, даже прокурор робел перед ней.

— Аида,— возмущалась Ольга,— с ними только так и надо! Это ж сволочи, бюрократы... Опошляют идею!.. Жаль, я не набила ему морду...

Кулюше было под девяносто. Но она была бодра, ходила, рас­поряжалась, на Рождество и Пасху выпивала рюмку водки. Помню, как однажды, взяв в руки платок, она с русской удалью прошла круг, напевая: «Пить будем и гулять будем, а смерть при­дет — помирать будем».

В тот год как-то летом домработница Нина тревожно сказала мне: «Боря, езжай в поликлинику к маме! Акулине Яковлевне плохо...» Я вскочил на велосипед, помчался к Поклонной горе, выехал на Выборгское шоссе и вскоре уже съезжал к озеру, на северном берегу которого стояла 29-я поликлиника. Наверно, мама увидела меня из окна своего кабинета — я встретил ее уже в кори­доре идущей мне навстречу. Узнав, что Кулюше плохо, она тотчас закурила и велела мне ехать домой, а ее подбросят на «скорой».

Когда я вернулся, мама сидела у постели Кулюши. На плитке кипятился шприц. Но он так и не понадобился. Кулюша скончалась на руках мамы, успев сказать:

— Прощай, Аидушка... Пора... зовет... Схорони по-хри­стиански...

Душа ее отлетела. Мама закрыла ей глаза, перекрестила и вышла из комнаты. Смуглое лицо ее было серым.

Акулина Яковлевна была похоронена на Шуваловском клад­бище в той же ограде, где и дед Петр Александрович.

Получив разрешение на свидание с бабушкой, мама в свой отпуск отправилась в далекий путь: до Караганды на поезде, оттуда еще несколько сот километров на попутных машинах в каракалпакский концентрационный лагерь. Через много лет я про­чел у Солженицына описание этого лагеря под названием Долин-ское. Зона простиралась на десятки и десятки километров в откры­той степи.

— Бубушка наша осталась собой,— рассказывала мама,— в лагере с разрешения начальства принимает больных. И охрана идет к ней лечиться. Она обрадовалась, что я привезла ей лекарства. Но тюрьма есть тюрьма... Тяжким было наше расстава­ние: мама стояла у ворот, где охрана лагеря, я должна была ехать с попуткой. Она перекрестила меня и заплакала. Увидимся ли еще?.. А потом на грузовике через степь. Прожектора, вышки...

Наконец мама добилась пересмотра дела, и весной 1940-го бабушку освободили, определив ей для жительства Вышний Воло­чек — между Москвой и Ленинградом, куда мы часто потом ездили. В небольшом городке скоро узнали, что здесь «сама Бад-маева», и к ней опять потекли больные. Но каждую неделю ока ходила отмечаться в горотдел НКВД.

В начале 1941 года бабушке разрешили сто первый километр. И она переехала в Чудово, совсем близко от Ленинграда. Разрази­лась война, связь с бабушкой прервалась.

«Я ЕДВА ВЫБРАЛАСЬ, КРУГОМ БЫЛ ОГОНЬ»

Летом 1942-го в блокадный Ленинград пришла весть от бабушки из... Вышнего Волочка, который не был оккупиро­ван,— гитлеровцы находились от него в шестидесяти километрах.

Первые недели войны бабушка жила в Чудове, откуда, как счи­тала, не имела права выезда. Между тем фронт приближался. Обеспокоенная, она все ждала инструкции. Но до нее ли было? В городе.начались бомбежки, пожары. Местные власти эвакуиро-

вались. Наконец после очередной бомбежки загорелся дом, где жила бабушка. И тогда она, захватив с собой самое необходимое, ушла из города вместе с последними беженцами. Это было за день до взятия Чудова фашистами.

Толпа беженцев шла на северо-восток, в сторону Волхова. Бабушке к тому времени исполнилось 69 лет. В те годы она была склонна к полноте, не смогла успеть за уходящей толпой, отстала. Вот как она уже после войны рассказывала о своих приключениях или, точнее, злоключениях:

—...Я вдруг заметила, что иду одна по лесной дороге. В небе с ревом проносились самолеты. Я шла весь день, еды со мной ника­кой не было. Вечерело, бреду и думаю, вот сейчас сяду на землю и уже не встать... И тут я заметила невдалеке несколько домиков, очевидно, то была лесная деревушка. Подхожу и вижу — у окна сидит девушка и такое у нее приятное выражение лица. Подошла и говорю: «Милая девушка, я очень устала, не ела с утра... Помо­гите!» (В этом месте бабушка каждый раз останавливалась и плотно сжимала губы, чтоб удержаться от слез.) Боже, как она встрепенулась! Выбежала из избушки, подбежала ко мне, ввела на крыльцо... Девушка оказалась очень доброй, сердечной... Дала мне поесть и уложила в постель. И только тогда спросила, откуда я. Ответила: из Чудова. «Так оно же сгорело все!» — «Да, я едва вы­бралась, кругом был огонь».

В доме никого, кроме этой девушки, не было. Наутро я хотела идти дальше, но она уговорила меня остаться и передохнуть не­сколько дней. Был вечер, я уже лежала в постели за занавеской, вдруг слышу мужские голоса. Кто-то вошел... И говорит девушке, хозяйке моей: «Настя, собирайся, они взяли Чудово и к утру будут здесь». Потом вопрос, очевидно, обо мне: «Кто такая?» Я вышла и показала свой паспорт. Вооруженный человек бегло взглянул... Ока­залось, что это отец Насти и председатель Совета. Настя упросила отца взять и меня. Мы погрузились в машину и поехали, я даже не спросила куда. Приехали в глухой лес. Там было несколько земля­нок, в одной из них поселили нас с Настей. У костров сидели воору­женные люди в гражданском платье. Были и женщины. Вскоре выяс­нилось, что здесь есть что-то вроде лесного госпиталя, там больные, раненые... Так что мне скоро нашлась работа. Настин отец, началь­ник этого лагеря, или отряда, я уж точно не знаю, хорошо относился ко мне, С ними в лесу я прожила август, сентябрь, октябрь и поло­вину ноября, старалась своей работой отблагодарить за внимание. Затем начальник объявил, что на зиму мне оставаться в лесу риско­ванно, и предложил доставить в ближайший город, не занятый нем­цами. Я подумала и назвала Вышний Волочек, где у меня были знако­мые. Настя на подводе довезла меня до заставы, посадила в машину на Волочек, и мы распрощались.

В Вышнем Волочке бабушка оставалась всю войну. Мама пере­вела ей свои командирский аттестат, бабушку прикрепили к столо­вой для семей военнослужащих, и быт ее постепенно устроился. В 1944-м, когда сняли блокаду, мама впервые за войну взяла отпускное удостоверение и при всех орденах поехала к бабушке,

В 1946 году, получив официальное разрешение, бабушка вер­нулась в Ленинград.

СОКРОВИЩА В СТАРОМ СУНДУКЕ

В Вышний Волочек ездил за ней я.

Городок этот лежит между Москвой и Питером, на двух реках — Мете и Тверце, с церковью на Соборной площади, глядящей в озеро куполами. Судя по забитому ставнями большому гостиному двору, можно себе представить, каким все это было до революции.

Бабушку я не видел шесть лет; когда я увидел ее доброе поста­ревшее лицо, передо мной тотчас встали картины детства, а бабушка с трудом удерживала слезы радости. Я, впрочем, нашел ее бодрой и даже с планами на будущее. Она интуитивно сознавала свою р:уль: теперь, после репрессий и расстрелов 30-х годов, пре­следования тибетской медицины, она осталась единственным спе­циалистом врачебной науки—именно науки—Тибета.

— А что же там, на Литейном, где я вела прием?

— Те комнаты заселили еще в конце тридцатых, бабушка.

— А шкаф со множеством ящичков и номерами лекарств по­мнишь? Где он?

— Не знаю. Возможно, конфисковали с мебелью...

— А высокий серый сундук?

— 3 полной сохранности, стоит у нас, па Рашетовой.

— Сл: i Богу! Открывали его?

— Я смотрел. Там старинные рукописи на желтой бумаге, листы длинные. Толстая рукопись.

— Да, да, это то самое! Третья часть «Жуд-Ши». Петр Алек­сандрович успел расшифровать, но издать не успел...

— Там еще орешки серого цвета.

— Это миробалан, он входит в состав многих лекарств... Но там не только это! Что же, в доме никто не жил в войну?

— На втором этаже жили военные. Сундук, кстати, стоял неза­пертым. Может, и открывали- видят —бумаги... Кому нужно? По-моему, там еще весы...

Бабушка кивала головой, очень довольная.

— Ну. теперь, кажется, недолго ждать. Если Бог даст...

Я промолчал, не желая огорчать бабушку: знал мамино скепти­ческое отношение к возможности возрождения тибетской меди-

цины. Все теоретические труды были связаны с именем деда, но о Петре Александровиче Бадмаеве в советской энциклопедии было сказано как о монархисте, друге Распутина и Протопопова — сло­вом, весьма нелестно, и вряд ли какое-либо издательство взялось бы выпустить его дореволюционные работы или опубликовать еще не изданные. Мама ценила труды своего отца, но смотрела реаль­нее на все это.

Вещей было немного, и мы быстро погрузились в пассажирский поезд — скорые здесь не останавливались. К Ленинграду подъ­ехали под утро. Такси — немецкие ДКВ — только еще начали появляться в городе, поймать их было трудно. Я нанял обычную полуторку. Бабушка села в кабину с шофером, я — в открытый кузов с вещами, и минут за сорок доехали до дома.

Бабушку я привез на Рашетову улицу, 23 — в дом моего отца, который он выстроил перед самой войной. В жизни есть какая-то тайна, кто-то или что-то ведет нас... В восьмикомнатном особняке бабушки всем хватало места, но отец еще в 1936-м начал строиться на Рашетовской горке, близ парка Сосновка. У него было понятное желание — иметь свою крышу над головой, а такую инициативу власти поощряли и даже давали ссуду, ибо в городе жилья для обыкновенных граждан тогда не возводилось.

Елизавете Федоровне это было не по душе: она хотела жить с нами. Однако вышло как лучше — к тому времени, как все у бабушки конфисковали, дом отца был уже почти готов. Он будто предчувствовал... После работы ездил на Рашетову, наблюдал за бригадой плотников, доставал по госцене бревна, кирпич. В нем бур­лила могучая сила в сочетании с огромными организаторскими спо­собностями. Увлекался охотой, бил птицу влет, любил рыбачить с удочкой и старался уйти от политики. Отец не был интеллигентом в полном смысле этого слова; он происходил из орловских дворян. Иногда шутил: «Мне бы наше орловское поместье и рысаков!..»

Как и все люди старого воспитания, Сергей Борисович верил в силу закона. «Чтобы меня арестовали, я должен совершить пре­ступление. Преступления я не совершал и не совершу...» — бы­вало, говорил он. В кадетском корпусе прививали рыцарские на­клонности, и отец мог вступиться за слабого в любом уличном инциденте. В молодости на мотоцикле перескочил трехметровый пролет Литейного моста, когда его начали разводить,— спешил домой после съемок.

Летом, уехав с братьями и приятелем в экспедицию на Байкал, он писал моей маме: «Встреть меня светлыми, радостными глазами, пожми мне руку, продолжая ясно смотреть, и... ну, собственно, тогда я смогу даже дать планете нашей расписку, что все на свете уже получил...»

После ареста бабушки, успокаивая маму, повторял: «Не вол­нуйся... Елизавета Федоровна вернется и будет жить в нашем доме... Более того, она пойдет за моим гробом». Он ошибся в одном: никто не шел за его гробом, и похоронили его в братской могиле в гулаге под Златоустом.

Отца арестовали в первую неделю войны, а в 1958-м нам выдали справку о его посмертной реабилитации. И лишь спустя полвека, в 1991 году, КГБ допустил меня к делу отца. Его обви­няли в знакомстве «со шпионом Н. Н. Бадмаевым» и в организации экспедиции на Байкал, которую расценили тоже как шпионскую — с целью показать дорогу японцам. Будто те не знают, что Селенга впадает в Байкал, а Ангара вытекает из него!..

Из протокола допроса.

Вопрос. Какие поручения давала вам Бадмаева? Ответ. Елизавета Федоровна, моя теща, занимается тибетской медициной. Просила купить на базаре в Улан-Удэ лекарственные травы. Но во время моего пребывания в городе шли дожди и базара не было.

В обвинительном заключении следователя есть запись: «Экспе­диция состоялась под видом сбора лекарственных трав». Но откуда следователь знал о поручении бабушки? Это мог знать кто-то из близких. Вероятно, кто-то из них и «стучал». Конечно, среди многочисленных знакомых бабушки был осведомитель. И скорее всего, не один.

В деле есть еще и письмо отца прокурору, и в нем такие строчки:

«Я настаиваю на скорейшем окончании моего дела и о направле­нии меня в распоряжение военного комиссариата как командира запаса 1-й очереди. Это будет проявлением подлинной советской справедливости в отношении меня, моей жены — военного врача и 14-летнего школьника-пионера.

С, Гусев-Глаголин 21 декабря 1942 года. г. Златоуст».

Войдя в дом отца, бабушка всплакнула, что уже нет Акулины Яковлевны и Сергея Борисовича, с которым моя мать счастливо прожила пятнадцать довоенных лет. Она встретила нас у подъезда, обняла бабушку и сказала: «Ну, теперь пусть хоть все НКВД едет сюда — не отпущу!» Еще предстояло прописать Елизавету Федо­ровну, что в условиях режимного города было трудно. Но главное — она вернулась.

В тот же вечер я, взяв паспорт и заявление бабушки с просьбой о прописке, отправился к знакомой паспортистке Клавдии Ильи­ничне,— ее дочь Таня была моей одноклассницей. Поэтому я пошел к ней домой посоветоваться — они жили неподалеку, за Линдоном прудом.

— Ну что, бабушку прописывать надо? — улыбаясь, спросила

хозяйка.

— А вы уже знаете, что она дома?

— Видел уже кто-то ее в вашем саду. «Бадмаева вернулась...» Померло много из старых, но кое-кто все ж остался. Да... Сейчас с пропиской туго, город закрыт. Если только по вызову с предприя­тия или по вербовке.

— Ей семьдесят четыре года!

— Все понимаю. Фамилия известная, не просунешь меж других дел. Паспорт с собой? Покажи-ка!

Я подал паспорт бабушки. Клавдия Ильинична внимательно перелистала его. Вздохнула:

— Да, отметочка есть... В милиции на это смотрят. Надо б под­страховаться.

— Как это? — не понял я.

— Дать нужно, что ж тут не понимать!

— Кому?

— Кто кладет резолюции... Паспортный стол. Понял?

— И что я должен буду?..

— Да кто ж от тебя возьмет — усмехнулась Клавдия Ильи­нична. Потом вдруг поинтересовалась, остались ли у бабушки какие-нибудь лекарства, например от язвы желудка, У самого начальника-то язва, мучается. Спроси у бабушки, сможет помочь? Тогда он все подмахнет. А документ с заявлением оставь, форму 9 я сама в ЖАКТе сделаю...

У бабушки оказалось лекарство от язвы. И — каковы коллизии жизни! — начальник паспортного стола наложил резолюцию «про­писать постоянно» в бывшем кабинете деда, ибо 36-е отделение милиции помещалось в доме на Поклонной.

Вскоре после приезда бабушка попросила меня перенести серый сундук в ее комнату. И занялась им. Этот сундук проделал путе­шествие с Поклонной горы, где находилась дача деда, в особняк на Ярославском проспекте, оттуда на Отрадную и затем на Рашетову. Он чудом не был конфискован вместе со всем остальным, что при­надлежало бабушке, и спасен исключительно благодаря сочув­ствию следователя, как и немногие другие вещи.

Я достал из сундука и положил на стол тяжелую рукопись. Основной текст — ровные строчки, но на левой половине каждого листа оставлены большие поля, и на них-то резким, малопонятным почерком внесены правка, вставки, дополнения.

— Вот рука Петра Александровича,— сказала бабушка.

— А сама рукопись о чем?

— О, это очень серьезно: лечение опухолей, в том числе злока­чественных.

— Рака?!

— И рака. Петр Александрович лечил рак, это известно. Из соседней комнаты вошла мама, услышав наш разговор.

— Но ведь не сохранилось никаких документов, я имею в виду историй болезни,— возразила она.

— Я — свидетель и пока еще жива: он лечил рак, определял его на ранней стадии. И добивался рассасывания опухолей!

— В таком случае откуда известно, что опухоли были злокаче­ственные? Это можно установить лишь по результатам вскрытия... У меня появилась мысль — пригласить Адель Федоровну Гаммер-ман, она сейчас профессор, заведующая кафедрой в Институте фармакологии и настоящий ученый. Интересно, что она думает сейчас о тибетской медицине?

— Она в добром здравии? Ее не тронули?

— Да. Я была на ее шестидесятилетии...

В самом деле, удивительно, что человек с немецкой фамилией, да еще знаток лекарственных трав, ездивший в приграничные районы на востоке страны, уцелел в 1937-м. Очевидно, из-за своей глухоты: тот, кто намечал очередные жертвы, пожалел следова­теля, которому пришлось бы допрашивать Адель Федоровну.

— Отыщи ее, Аида, я верю в ее доброжелательное отношение ко мне!

Между тем я продолжал извлекать содержимое сундука: апте­карские весы с гирьками от миллиграмма до двухсот граммов, серебряную ложечку на длинном стержне, которой дозировали лекарства, коробку с сушеными орешками...

— О, Боже, это миробалан,— обрадовалась бабушка.— Что там еще?

— Да, кажется, все...

— Сундук с двойным дном. Попробуй поискать кнопку или затвор, где-то справа должны быть...

Поискав, я действительно нашел затворчик и, справившись с ним, поднял первое дно сундука. Здесь оказались пакет, обернутый во фланель, и кожаный футляр. Во фланель был завернут столо­вый серебряный сервиз на двенадцать персон; в небольшом кожа­ном футляре на подушечке лежало золотое кольцо с вделанными в него часиками.

— Это уже покойная Акулина Яковлевна припрятала, воз-

можно, на Поклонной горе. Она распоряжалась перевозкой

вещей,— пояснила бабушка.

— Сережа перетащил к нам сундук перед тем, как опечатали

твои комнаты.

— Ну, серебро обычное.., А кольцо-часы я, помнится, купила в

Швейцарии, где была незадолго до твоего рождения,— сказала бабушка дочери.— Это ценность, не помню, сколько заплатила, но что-то очень дорого. Продавец-ювелир обратился ко мне по-фран­цузски: «Мадам, это вещь! Поверьте...» Да!.. Акулина Яковлевна была преданный человек! В те времена были такие...

— Кулюша была единственной,— вздохнула мама.

«ЗНАНИЯ ЕЛИЗАВЕТЫ ФЕДОРОВНЫ — НЕВОСПОЛНИМОЕ БОГАТСТВО»

Профессор Гаммерман приехала с цветами, обняла бабушку и, как все глухие, громко заговорила, что очень счастлива ее видеть

и всегда помнила о ней.

— Вы очень мало изменились, дорогая Елизавета Федоровна, за эти годы, десять, кажется? — Затем она вооружилась слуховым аппаратом и внимательно выслушала соображения бабушки и мамы относительно возрождения тибетской медицины.

— Должна вас утешить: теперь они не рассматривают тибет­скую медицину как нечто враждебное их строю. Напротив, уже идут разговоры о народной медицине, о создании центра, воз­можно, в Улан-Удэ... Но вся беда в том, что нет специалистов и человека, который возглавил бы все это, как в свое время ваш супруг. В сущности, вы — единственный специалист, Елизавета Федоровна, и знаток школы Петра Александровича... Все или почти все теоретические труды по врачебной науке Тибета связаны с именем Бадмаева: и перевод «Жуд-Ши», и собственные сочине­ния, трактаты...

— У нас сохранились его дореволюционные издания,— вста­вила мама.

— Да, и в публичке они есть. Но, дорогая Аида Петровна,

начать надо с того, чтобы... восстановить, точнее, реабилитиро­вать автора.

Адель Федоровна заметила, что хорошо, если бы знаменитый ученый или писатель выступил с объективной статьей: не отрицая близости Петра Александровича ко двору, его взглядов, он вместе с тем раскрыл бы важность учения Бадмаева, его полувековую практику здесь, в Петербурге-Ленинграде. Она готова подписать любое ходатайство, отзыв, но для реабилитации нужен крупный и лучше всего партийный деятель союзного масштаба.

— Меня лично тревожит сама постановка вопроса. Сразу най­дется кто-то, кто скажет: «А, Бадмаев, тот самый...» Знаете, в наше время лучше не привлекать к себе внимания,— сказала мама.

— Да, но обидно же: знания Елизаветы Федоровны — невос­полнимое богатство!

Наконец было решено направить письмо министру здравоохра­нения с предложением опубликовать в научном сборнике рецеп­туру тибетских лекарств. В письме подчеркнуть, что редактиро­вать этот труд согласна профессор А. Ф. Гаммерман. Тут же и со­ставили текст.

МИНИСТРУ ЗДРАВООХРАНЕНИЯ СССР

товарищу А. Ф. Третьякову

С 1900 по 1920 гг. я работала вместе с врачом П. А. Бадмае-вым, применявшим лекарственные травы тибетской и китайской медицины. После смерти П. А. Бадмаева у меня как у вдовы сохранилась его рецептура, представляющая безусловный инте­рес.

Мне около 80-ти лет. Я хотела бы, чтобы мои знания в области тибетской медицины (рецептура, применение, специфи­ческая диетотерапия), приобретенные многолетним опытом и наблюдением работы П. А. Бадмаева, принесли бы хоть немного пользы больным, особенно в случаях тяжелых заболеваний, счи­тающихся неизлечимыми. <...> многие рецепты несомненно могут принести пользу, поэтому их следует изучать и широко распространять. Это тем более целесообразно, что в составе рецептов тибетской медицины нет средств, вызывающих побоч­ные отрицательные явления.

Прошу ваших указаний, каким образом можно опубликовать рецептуру П. А. Бадмаева. Рецептуру дала согласие отредакти­ровать и снабдить предисловием профессор А. Ф. Гаммерман. Рукопись этой работы может быть сдана в издательство в тече­ние шести месяцев после оформления договорных отношений.

Ответ прошу адресовать: Ленинград, 17, Рашетова улица, дом № 23. Елизавете Федоровне Бадмаевой.

— Думаю, что при любом отношении к Петру Александровичу никаких дурных последствий не может быть... Я предлагаю им помощь,— сказала бабушка.

— Будем надеяться,— вздохнула дочь. Адель Федоровна сочла важным добавить:

— Так или иначе, Елизавета Федоровна, я или кто-то другой будет редактировать, мы придем к вам: ведь это не европейские лекарства, где все отлажено... Здесь надо знать технологию приго­товления. Я раз присутствовала, если помните, и видела. Но, даже имея рецепт, я не смогу приготовить лекарства: последователь­ность, дозировка, степень влажности... Тут многое!

— Вот поэтому-то отец, когда его упрекали, что он держит в секрете рецептуру, отвечал, что готов ее предоставить, но чтобы изготовление лекарств шло под контролем авторитетных ученых.

...Пили чай. Адель Федоровна рассказывала о своей работе в фармакологическом институте. Все сложно. Продолжается борьба за «научный подход» к биологии. По-прежнему идут обличения Менделя, Моргана, Вейсмана. Возможно, у них и были ошибки, но нельзя же отрицать очевидное — наследственность, например,

— Меня, к счастью, спасает мой слуховой аппарат, который довольно часто портится,— смеялась Адель Федоровна.

Письмо было отослано. Сколько надежд было вложено в него, сколько опасений! И все ради того, чтобы получить формальную отписку: вследствие полиграфических трудностей осуществить такое издание не представляется возможным. Одновременно начальник отдела предлагал прислать ему материалы для хране­ния. Гадали, что же это означает? Спасибо хоть за то, что не по­следовал визит из Госбезопасности.

Тем временем слухи о возвращении Елизаветы Федоровны распространялись в определенных кругах города, среди еще сохра­нившихся петербуржцев — и тех немногих, кто пережил блокаду, и тех, кто вернулся из эвакуации. Нашли адрес по справочному бюро, и время от времени наш дом стали посещать люди, желавшие лечиться у Бадмаевой. Это очень встревожило Аиду, потому что в один прекрасный день могли явиться из органов или просто финин­спектор, и вновь — «незаконное врачевание».

— Мамочка, я тебя умоляю, ради Бога! Скажись больной, ты не можешь... Ведь они не посмотрят на твой возраст... Знаешь, как бывает, потом попробуй докажи, что не верблюд.

— Но я же не могу сидеть сложа руки... На советы по диетоте­рапии я имею право?

— Ведь ты не удержишься и дашь лекарство, а вдруг это про­вокация? В Ленинграде опять разоблачения, аресты...

Ситуация, конечно, была парадоксальной: больные шли к док­тору Бадмаевой за помощью и она хотела эту помощь оказать, ибо была единственным знатоком врачебной науки Тибета. Ан нет — нельзя. В любой момент могли последовать санкции.

И все же что-то менялось! Еще был жив Сталин, еще множи­лись жертвы «Ленинградского дела», еще впереди ждало «дело врачей», однако то уже была агония. В начале пятидесятых годов с ними что-то случилось, как замечает Солженицын. И у нас на Ращетовой, кроме милицейских проверок паспортного режима, никаких тревог не возникало. Бабушку безнаказанно продолжали находить пациенты. Из наиболее известных помню писательницу Веру Панову и композитора Дмитрия Шостаковича, который помогал доставать необходимые для лекарств травы из Тибета и Индии.

29 июля бабушка сказала мне:

— Сегодня день смерти Петра Александровича. Свези меня в Шувалово...

И снова, как в детстве, ехали мы на кладбище. И снова трамвай поднялся на Поклонную гору, и проплыла мимо белая каменная дача с восточной башенкой. Бабушка смотрела в окно, но на ее лице ничего не отразилось. Вспомнила ли она, как полвека назад вошла сюда молодой? Как позже, в 1918 году, чекисты ворвались ночью, стреляя в потолок, прокалывая штыками картины и бранясь?..

Вот наконец Шуваловский холм и синие купола среди сосен. Мы идем. Иногда останавливаемся. Вот и участок наш у церкви с восточной стороны. Белый высокий железный крест на могиле деда, еще могилы.

— Акулина Яковлевна здесь?

— Да, это ее холмик...

Елизавета Федоровна садится на скамеечку против могилы мужа. Теперь я чувствую, что следовало отговорить ее от этой поездки. С каким-то заинтересованным вниманием оглядывалась она вокруг, словно размышляя: «Скоро и меня рядом положат...»

ЧЕРТЫ ВОСТОКА

Если б возможно было прозреть время! Если б дано было знать, что через сорок лет на кладбище приедут телевизионщики и будут снимать могилу деда, и появится уже другая надпись — «Выдаю­щийся ученый, основоположник тибетской медицины в России», и будет создан документальный фильм о Петре Бадмаеве, а его сочине­ния Академия наук издаст в золоченом переплете 100-тысячным тиражом! И выйдет книга о его жизни... К горькому сожалению, ни жена, ни дочь Петра Александровича об этом не узнают.

И будет организован центр Бадмаева. Только вот начинать-то придется все сначала. Центр тибетской медицины в Улан-Удэ, существующий уже четвертый десяток лет, замолчав труды Петра Бадмаева, занимался историей, фольклористикой; сотрудники его «остепенились», но ни одного врача-практика так и не смогли под­готовить!..

Если почти полтора века назад русские ученые честно заявили, что подстрочный перевод «Жуд-Ши» невозможен, ибо текст зашифрован, то современные исследователи бесстрашно справились с подстрочником, назвав его «Чжуд-Ши» и для страховки снабдив подзаголовком: «Памятник средневековой тибетской культуры» (Новосибирск, 1988 г.), хотя лет сто уже существовал расшифро­ванный перевод Бадмаева. И когда я в доме известного деятеля бурятской культуры встретился с «главным пропагандистом» тибетской медицины в наши дни, то не мог не спросить его:

— Как же так? Выпуская популярные брошюры по тибетской медицине, вы ни разу не упомянули имя Петра Александровича Бадмаева, возродившего древнюю науку в прошлом веке и сделав­шего ее достоянием России, Европы и всего мира?!

— Э, что теперь... Время такое было. К императору близок был...

— Но ведь Монгольская Академия наук признала Бадмаева еще в семидесятые годы! Что ж вы-то?

— Зачем спорить? Давайте лучше выпьем,,.

Это всегда выход. Но повторю: начинать нужно сначала. С азов. С изучения трудов Бадмаева. И ехать учиться у выдаю­щихся знатоков, которые, кажется, остались лишь в окружении Далай-ламы в Индии. Своих знатоков мы уничтожили. В числе других лучших умов России, но от этого не легче.

И все же изучать труды — мало, надо учиться диагностике. Опре­делять болезнь, не прибегая к анализам. Не отрицаю пользу анализов крови, мочи и т. д., однако это уже не тибетская медицина, а — евро­пейская. У нее есть свои заслуги, не будем противопоставлять. При всем том, конечно, нужна личность, хотя бы близкая к Жамсарану Бадмаеву! Но такие, как он, рождаются раз в века.

Возвращаюсь к пятидесятым. Последние сталинские годы и, главное, послесталинское время со вспыхнувшими надеждами, когда еще была жива бабушка (и они с мамой приготовляли шижет),— это время вспоминается мне как лучшее в жизни. Тот рашетовский период в отцовском доме был неповторим. И — ве­рю — отец-мученик был бы рад, если б Господь открыл ему воз­можность увидеть нашу жизнь в построенном им доме.

Дата добавления: 2015-05-29