Доктор Бадмаев 5 страница

— А кроме военной молодежи, кто еще бывал?

— Князь Ухтомский, генерал Курлов, думский деятель Прото­попов...— они же его пациенты. Говорили, что и Распутин пожелал лечиться, но его ни разу не видел. Вся атмосфера на Поклонной была очень доброжелательной. Правда, бабка наша, Надежда Васильевна, бывала сурова, но это не влияло на общее настроение. По учению врачебной науки Тибета, окружающее нас про­странство— тоже лекарство. Вот дед и стремился создать атмо­сферу всеобщей доброжелательности.

Исключение составил, пожалуй, конфликт Бадмаева с Прото­поповым, о котором я знаю со слов моей бабушки Елизаветы Федоровны.

На Поклонную ездил член Государственной думы и впослед­ствии министр внутренних дел империи Александр Дмитриевич Протопопов. Петра Александровича он интересовал как больной. К тому же Протопопов пересказывал кулуарные думские новости. А дед имел возможность высказать заветные мысли о переориента­ции русской политики на Восток, о расширении ее сфер в Китае, Гибете, о строительстве дорог, свои тревоги о судьбах агинских бурят. Гость выслушивал все это, а потом говорил:

— Ах, Петр Александрович, не в своем веке вы родились! Вам бы жить веков этак на шесть назад, во время вашего, если я не ошибаюсь, пращура Чингисхана...

— Вы даже читаете мой труд?..

— Как же, как же! Но родство ото для России невыгодное: слишком много ваш предок кровушки русской пролил.

— Кровь проливал не только монгол. Тверь шла против Москвы. А кто разорил и умертвил Новгород? Наш Батый туда не дошел... Болота помешали! кто больше русской крови пролил — мой предок или Иван IV — это еще вопрос!

Такого рода беседы и велись. Говорили и о Распутине. Петр Александрович интересовался:

— Что там, в Зимнем? Что государь? Вы имеете влияние на него? Я, как известно, отлучен...

Протопопов отвечал:

— Один человек имеет влияние там. Вы его знаете. Положим, Распутин груб, неотесан, пожалуй, и глуп, судя по тому, как он бездумно ведет себя, давая повод для огласки скандалов. Но факт, что он своим чудачеством, кувырканием благотворно действует на больного наследника. А пока это так — Распутин в силе. От гемо­филии, кажется, даже у вас нет лекарств.

— Можно! Медленно, трудно — и никаких вмешательств. Отдать его мне на лечение.

— Но это же нереально!..

— Скажите, что реально?! Что можно сделать для России? Протопопов тяжко вздыхал. У него были собственные заботы, а

главная из них — болезнь и вынужденный режим, исключавший почти все удовольствия здорового человека.

Столкновение произошло, как считала бабушка, когда Прото­попов был назначен министром. Он справедливо полагал, что теперь доктор должен являться к нему. Но не дождался визита. Очередная порция порошков подошла к концу. И Протопопову волей-неволей пришлось ехать на Поклонную — он не хотел пока­зываться в новом ранге на Литейном в качестве больного вне оче­реди. Лишние разговоры, любопытство...

Протопопов некоторое время оставался в кабинете Петра Алек­сандровича. Бабушка- не присутствовала при их разговоре. Но не­ожиданно услышала громкий крик Петсана: «Вон! Вон из моего дома!..» И из дверей кабинета чуть ли не выскочил Александр Дмитриевич, бледный. Увидев меня, говорила бабушка, Протопо­пов быстро подошел ко мне и сказал: «Уймите вашего безумного старика, иначе я его вышлю из города!» — и направился к лест­нице.

— Дурак, болван, осел! — крикнул ему вслед Петр Александрович. Бабушка так и не могла узнать, из-за чего же разразился скан­дал. Петр Александрович лишь повторял: «Министр!! Не знает, что делать,— какой он министр?! Честнее — в отставку... Карьеристы проклятые... Только власть иметь!»

На вопросы бабушки, что все-таки произошло, дед замахал руками и повторил трижды: «Пропасть, пропасть ведет!..»

Протопопов был связан с доктором как пациент. Сохранились его телеграммы деду с просьбой срочно прислать габырь — тибет­ское средство. Очевидно, поэтому, когда Петр Александрович остыл, он попросил бабушку съездить к Протопоповым, извиниться за непозволительную врачу, он подчеркнул — врачу, горячность и объявить, что тот снова может бывать.

«...Лето 1914 года. День объявления войны был жаркий. Я спро­сила маму, что такое война. «Война — это ужас»,— последовал ответ. С этого дня я уже не говорила по-немецки. Помню надписи в магазинах: «Просят не говорить по-немецки». Этот язык я знала так же, как и французский, и свободно болтала...

Помню разговоры о войне. В доме постоянно ждали газет с известиями. В госпиталь на Поклонную привезли тяжело ранен­ного Николая — в голову и в кисти обеих рук. Ему хотели ампути­ровать пальцы еще в полевом госпитале, но он, придя в сознание, упросил отправить его в Петроград к отцу. Отец спас ему пальцы... Помню его выздоравливающим у любимого рояля. Он уже мог играть часами. Он мне нравился, от него я не видела ничего дурного.

На Поклонной горе, кроме основного здания с лесенкой-башней в восточном стиле, имелись еще больница-санаторий и отдельно аптека. В первом этаже ее помещалась толкацкая — там сушили и толкли травы; лабораторная — где взвешивались и сме­шивались отдельные компоненты в единый порошок. Каждый порошок заворачивался в тонкую рисовую бумагу, затем порошки партиями отправляли на Литейный. В кабинете отца в иконостасе стоял образ целителя Пантелеймона, там всегда горела лампада. По праздникам в дом на Поклонной приходил священник и совер­шал молебен.

Из лиц, приближенных к отцу, хорошо помню Павла Григорье­вича Курлова и его жену — модную даму. Он подолгу жил в гостях у отца. Кроме того, что он был пациент, у них с отцом были при­ятельские отношения. Позднее, в эмиграции, П. Г. Курлов издал свои мемуары. Дико и противно было читать неумные высказыва­ния Курлова об отце, забыл он отцовский хлеб-соль и подтвердил пословицу: «Не поил, не кормил и врага не нажил*.

При дворе отец, насколько мне известно, в те времена бывал редко. Был долгий период, когда он вовсе не бывал там. Однажды при мне он возвратился из дворца во фраке (это было необычно для него) и рассказывал домашним об оказанном ему приеме. Было это уже в первую мировую войну, так как он говорил, что виде: дочерей царя, которые вернулись из лазарета, где работал! сестрами, и от них пахло карболкой. Отец шутил, что закрывала от них. Еще помню посещение кем-то из царской фамилии именно отца на Поклонной горе. Шли приготовления, все были особенно нарядно одеты, ковровая дорожка шла от ступеней крыльца до самых ворот...

Постоянная и обширная переписка отца с Тибетом, Китаем была вызвана тем, что отцу присылали оттуда литературу и лекар­ственные травы. Зная Восток, он, как человек мыслящий, энергич­ный, выдвигал разные проекты, преследуя интересы и своих сопле­менников, и России в целом. Неверно, что он преследовал личные корыстные цели, что приписывали ему в 20-е годы. Да, по убежде­нию он был монархистом — это так. И отрицать это бессмысленно. Более того, он был сторонником абсолютной, неконституционной монархии. Мне трудно судить верно о событиях политического характера, к которым так или иначе был причастен отец; уже одно то, что он был знаком с такими одиозными фигурами, как Прото­попов, о чем-то говорит. Но то были деятели того времени и его пациенты. Одно твердо можно сказать: он был предан России и доказал это. Имея неоднократную возможность покинуть ее в тяжелые годы гражданской войны, он остался в России и испил горькую чашу крушения своих иллюзий, надежд. Как человек недюжинного ума и таланта, он, мне кажется, понял многое и, если б жил, пришел бы сам к новой жизни».

Думаю, последнюю фразу — о том, что Петр Александрович Такие люди, как он, не меняют своих убеждений, не перестраи­ваются на старости лет. Судя по всем его философским трудам, он был настроен консервативно, и в письмах царю меж строк явно проскальзывают упреки венценосцу за отсутствие твердости и необходимой жесткости в борьбе с «левыми». Мама справедливо замечает, что ее отец был сторонником абсолютной монархии. Так, по-моему, истинная монархия может быть лишь абсолютной. И в России дела шли хорошо, пока все не погубили многопартийная дума и конституция.

Но и прежде: когда монарх становился либеральным, в него же начинали стрелять, как в несчастного Александра II. И при нем появилось революционное разночинство, которое низвергало гениального Пушкина и молилось на бездарный роман Чернышев­ского. А потом пошли террористы, спешившие поскорее угробить царя-освободителя, опасаясь, что он новыми указами совсем выбьет почву у них из-под ног. И угробили...

Александр III — вот тип правителя, нужный России. Он был наречен народом миротворцем, но Европа трепетала при его имени.

ПЕРЕД РАЗЪЯРЕННОЙ ТОЛПОЙ

«Как много пережито за эти годы! Из девочки, гулявшей по Летнему саду с мадемуазелью, я стала самостоятельным челове­ком, выполняющим серьезные поручения. Когда мама отрывалась от приема больных, она поручала мне аптеку, то есть выдавать лекарства по повторным рецептам: записать, какие лекарства сле­дует приготовить и какие больные придут повторно для беседы. Но все это было позднее...

Ближе к осени 1917 года на Поклонную прибыл комиссар Вре­менного правительства с охраной. Разговор с отцом был не­долог — отец попросту выставил пришельцев. Очевидно, комиссар не имел полномочий на арест его, но отношения с Временным пра­вительством были испорчены. Бадмаева сопричислили к группе неугодных и неудобных лиц и решили выслать из России.

Мать ехала с ним и колебалась, брать меня или оставить с Кулюшей. Она решила спросить меня, оставив за мной последнее слово. Несмотря на сильную привязанность к Кулюше, моей вто­рой матери, я все-таки попросила маму взять меня с собой. После Долгих и горьких слез меня буквально оторвали от Кулюши и повезли на вокзал. Шел дождь, было холодно. Я продолжала тихонько плакать, прижимая к себе любимую куклу Лизу. На платформе Финляндского вокзала стоял состав. Нас посадили в по­следний вагон. У дверей встал караул. Мы устроились в одном из ^купе. Я стала бегать по коридору, присматриваться к спутникам. Как выяснилось, в нашем вагоне ехали Вырубова, Эльвенгрен, Глинка-Янчевский, Манасевич-Мануйлов.

Поезд тронулся. Провожающие все плакали — разлука предпо­лагалась навсегда. Мама была все время хмурой, встревоженной. Петр Александрович, напротив, шутил, успокаивал всех. Началась игра в шахматы. Взрослые зазывают меня в купе, угощают конфе­тами— словом, развлекались мной.

Затем — граница, и поезд пошел по Финляндии. На станции Рахииьяки поезд был остановлен революционными войсками. Окружившим вагон матросам и солдатам сказали, что едут «цар­ские приближенные». Толпа возмутилась...

Как все меняется! Помню, ранним летом 1914 года мы с Кулюшей шли по Невскому. Вдруг шедшие остановились, образовалась толпа. Пронеслось: «Царь, царь едет!» Кулюша подняла меня на руки, и я увидела проезжающих в открытом ландо императора и императрицу. Их приветствовали...

Наш вагон окружили. Солдаты приготовились стрелять прямо в окна. Началась паника. Сопровождающая вагон охрана исчезла, мы были брошены на суд народа. Вырубова рыдала, мама с потем­невшим лицом металась между мной и Петром Александровичем. Кто-то молился...

Вдруг отец направился к дверям вагона. Он решил выйти к толпе. Помню чей-то крик: «Остановите его!.. Нас растерзают...» Мама попыталась удержать его, но Петр Александрович оттолкнул всех, распахнул дверь вагона, сорвав пломбу (вагон был запломби­рован) и предстал перед толпой. И тотчас стал говорить. Странно, но толпа смолкла. Не могу передать содержание его речи, хотя мама послала меня вернуть отца, я стояла рядом с ним, дергала за рукав и шептала: «Пойдемте, мама зовет вас, Петр Александро­вич!» Не знаю, что подействовало — его речь или мой вид, но вскоре я увидела улыбающиеся лица. Вагон наш отцепили от со­става и оставили под охраной. Мы должны были ехать через Шве­цию в Англию, по судьба решила иначе. Ночью нас под охраной направили в Гельсингфорс на легковых машинах. Никаких грубо­стей допущено не было, но рядом с отцом сидел матрос с саблей наголо. И ночью же нас доставили на бывшую царскую яхту «Полярная звезда» для решения нашей участи. Всем задержанным предложили сдать оружие — не обыскивали; Петр Александрович и другие сдали револьверы, но Эльвенгрен заявил, что у него нет. Его обыскали и нашли два револьвера. Помню, что позднее отец резко выговаривал Эльвсигрену — его поступок лишил доверия всех.

Во время допроса возник курьез из-за меня. Меня спросили: имя, фамилия и с кем и куда я еду, кто мои родители? Я ответила, что зовут меня Аида Алферова, и, помня предупреждение говорить правду» сказала, что Петр Александрович мой крестный, но что теперь мне велено называть его папой. Потом мои родители объяс­нили, в чем дело.

После допроса нас отвели в трюм. Помню сквозь сон голос мамы, просившей матроса отправить мгня в Петроград, так как ждали смертного приговора — шло бурное заседания трибунала. Мне захотелось подняться наверх. Я прошла мимо часового на палубу. Смотрела на море. Потом зашла в каюту, там сидели не­сколько матросов, о чем-то спорили. Мое появление вызвало улыбки. Готовый для исполнения смертный приговор был отменен для всех арестованных. Потекли дни в заключении. Жили в трюме, по команде садились за стол: утренний чай, обед, ужин. Кормили хорошо, еда мне нравилась, отсутствием аппетита не страдала и ела все без разбора. Но в трюме было много черных тараканов, которых я очень боялась. И вот однажды на обед подали мою любимую запеканку из макарон. Съев половину, я, к ужасу, обна­ружила запеченного таракана. Я промолчала, но перестала есть. Старик Глинка-Янчевский (бывший редактор газеты «Земщина») спросил: «Отчего ты не ешь, деточка?» — «Не хочу, сыта»,— отве­чала я. Ведь меня воспитали так, что я не должна была замечать таких вещей. «Ну так я доем, если не хочешь»,— сказал Глинка-Янчевский. Я растерялась, не зная, как вести себя, а он тем време­нем доел запеканку.

Комиссар хорошо относился ко мне, он показал мне яхту. Наверху было роскошное помещение — зал, где лежали пушистые ковры, стояли зеркала, большой рояль. Мне разрешили поиграть на нем.

Между тем к отцу в трюм стали ходить больные из числа матросов, а у него были с собой лекарства. И он лечил. Однажды я чуть не навлекла на нас большую беду. Решила вести дневник и попросила служащую, которая выполняла обязанности заведую­щей столовой и уходила ежедневно на берег, купить мне тетради и карандаши, так как все письменные принадлежности у нас были отобраны.

На следующий день взрослых стали вызывать на допрос. Петр Александрович был хмур и молчалив. Ждали репрессий. Моя просьба о карандашах была истолкована как тайный приказ взрос­лых, чтоб наладить через меня отправку писем. Меня несколько раз строго допрашивали: кто поручил? В конце концов поверили в непричастность взрослых. Шли дни в ожидании каких-то перемен. И вот приказ из Центра: всех сопровождающих освободить и отправить на родину, остальных в Свеаборгскую крепость. Запом­нилась ночь нашей отправки с корабля. Мать горько плакала, рас­ставаясь с Петром Александровичем. Она выразила желание отправиться с ним, но ей не разрешили, да и отец советовал ей ехать в Петроград, хлопотать об освобождении его. Слез было много, ведь не известно было, просто ли это переезд в крепость или вновь стоит вопрос о жизни заключенных.

Мужчины хмурились, крепились...

Это было в конце сентября 1917 года. Отправкой командовал молодой комиссар, меньшевик Миша Островский, вооруженный саблей и маузером. Он командовал срывающимся голосом. В по­следний момент у отца пропала шляпа, и мама дала ему серый бар­хатный берет, который он и надел.

«Мистер Бадмаев, я приказываю вам снять дамский берет — это не маскарад!» — кричит юноша. «Но у меня другого нет»,— отве­чает отец. «Я приказываю!» — кричит Миша, хватаясь за кобуру. Но отца было этим не напугать. Ему ли, который выходил к разъ­яренной толпе, было убояться этого юношу? Комиссар понял, что не прав, и махнул рукой, и мы все двинулись из трюма на палубу. Снова слезы, прощание. И в темную сентябрьскую ночь я стояла на палубе, чувствуя себя забытой, среди горя и слез старших. Но вот ко мне подошел отец, перекрестил, поцеловал, сказал, чтоб я была умницей, и стал спускаться по трапу в катер. Была черная и бур­ная ночь. Катер отъехал. Маму и меня перевезли на берег. Мы устроились в ближайшей гостинице «Фениа».

После трюмной тесноты и холода меня поразили яркое освеще­ние, нарядный номер. Еще большее впечатление произвел на меня зал ресторана, куда мы спустились ужинать,— это был мой первый в жизни ужин в ресторане. Играл румынский оркестр. Все сидящие в зале были возбуждены, то было нервное возбуждение, которое я сперва приняла за веселость.

Вскоре мама заторопилась в Петроград, чтобы начать хлопоты.

Дома Кулюша встретила меня радостно и со слезами: оказа­лось, что в газетах сообщили о нашей гибели, описывались подроб­ности нашего расстрела и даже что тела наши бросили в море.

Мама развила бурную деятельность за освобождение отца, ходила к министрам Временного правительства, но долго не риск­нула задерживаться в Петрограде, боясь за жизнь и здоровье Петра Александровича, и, взяв меня с собой, вернулась в Гель­сингфорс, чтобы быть ближе к нему. Маме разрешили свидания и передачи почти ежедневно. Жили мы в той же гостинице, недалеко был базар, куда я бегала покупать мясо для бурятского супа. Часто я ездила с мамой в Свеаборгскую крепость. Она представляла собой низкое каменное здание с небольшим двором. Каждый раз, когда мы подходили, звонил колокол, выходил дежурный офицер, и нас пропускали. Камеры были очень маленькие, одиночные, сырые, темные, с маленьким окном наверху. Стояли топчан, табу­ретка — и все. Здесь же, в соседних камерах, находились знако­мые, высланные вместе с отцом.

В двенадцать часов дня, собрав деньги и посуду, я с разрешения дежурного офицера шла в расположенную поблизости чайную, покупала кофе, булочки и возвращалась. И опять звонил колокол, и _я шествовала со своими кувшинами и разносила кофе по камерам.

Так мы прожили около месяца. И наконец пришел приказ об освобождении. Всем было разрешено вернуться на родину. Приказ об освобождении пришел уже от Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов где-то в середине ноября, то есть после Октябрьской революции. За отца хлопотали его пациенты — матросы с «Полярной звезды». Они его полюбили.

Вернувшись в Петроград, Петр Александрович вновь начал практику. Но здоровье его пошатнулось, он перенес воспаление легких. Контингент его пациентов значительно изменился—пре­обладали солдаты, матросы.

Однажды незадолго до отъезда на прием Петр Александрович снова был арестован. Мама поехала принимать больных одна. Она объявила ожидавшим многочисленным больным об аресте отца. Трое вооруженных матросов тотчас подошли к маме с вопросами: кто арестовал, куда увезли? Среди больных началось волнение. Трое направились, кажется, в тюрьму Кресты, и часа через два отец вернулся в сопровождении их. Настроение у него было весе­лое, и он бодро начал прием больных.

Так было два или три раза. Центральная власть еще не утвер­дилась. Одна группа арестовывала, другая — освобождала. Появ­лялись и группы вооруженных анархистов... Это были тяжелые сцены. В памяти сохранилось: отец, раскрыв руки, говорит бес­страшно: «Стреляйте!», — стоя буквально перед стволами винто­вок, наведенных на него. Но руки, державшие оружие, опускались под его взглядом.

Не помню, к какому времени, но, очевидно, к 1918 году отно­сится один странный эпизод. Во время приема к Петру Алексан­дровичу обратились с просьбой поехать посмотреть тяжелоболь­ного; по-видимому, была названа фамилия, знакомая отцу. К концу приема был подан автомобиль. И часу в десятом вечера Петр Александрович с мамой поехали к больному. Их привезли в роскошный особняк. Незнакомые лица, вооруженная охрана... Отцу предложили одному проследовать к больному. Мама осталась ждать.

Прошел час, второй... Никто не выходил. Мама начала беспо­коиться. Кругом было тихо и не слышно ничьих голосов. Время шло. Мама, почувствовав что-то неладное, была в растерянности.

Наконец вышел знаменитый Мамонт Дальский, актер и анархист, и, обращаясь к матери, сказал: «Я не могу сломить упрямство старика... Заставьте вы его послушать нас, иначе живым он отсюда не уйдет!»

Мама, содрогаясь, вспоминает этот эпизод. Отца отпустили ночью живым. Мама, буквально помертвевшая от ужаса, привезла его домой в третьем часу ночи.

Как я узнала позднее, от отца требовали крупную денежную компенсацию — выкуп.

К этому грозному времени относится знакомство нашей семьи с большевиками Марией Тимофеевной и ее мужем Иваном Дмитрие­вичем Ивановыми. Началось оно так. К отцу на машине приехал Иванов и сопровождающая его охрана. Отца попросили поехать осмотреть больную туберкулезом. Петра Александровича преду­предили, что больная — председатель ревтрибунала и известная деятельница революции. На это П. А. ответил: «Мне все равно, кто больная, едем, раз моя помощь вам потребовалась». Как всегда, с отцом поехала мама. Отец осмотрел больную, сказал: «Скоро будете на своих ногах»,— оставил ей лекарство и уехал.

Как потом лично мне в 30-е годы рассказывала Мария Тимо­феевна, в революцию окружавшие ее товарищи по работе и друзья не советовали ей пить «неизвестные лекарства», опасаясь отравле­ния, но Мария Тимофеевна, видно, хорошо разбиралась в людях. Она угадала в П. А. порядочного человека, к тому же достаточно смелого, ибо в случае неуспешного лечения всю вину свалили бы на отца.

Через две недели Мария Тимофеевна была на ногах, а вскоре приступила к работе. Она ответила добром на добро и способство­вала освобождению отца в 1920 году. После его смерти продол­жала периодически лечиться у матери, сохранив до конца дней своих чудесное, редкое отношение ко мне.

В 20-е годы Ивановы переселились в Москву. Бывая в Москве, мама останавливалась в их квартире на улице Грановского. В 1938 году они переехали на Суворовский бульвар. В 1940 году мама возвращалась из лагеря в Каракалпакии... Помню, я встре­тила маму и привезла к Ивановым. Мария Тимофеевна вышла на­встречу, раскрыла объятия. «Наконец-то, дорогая Елизавета Федоровна!.. Я знала, что все уляжется...»

Их дружба, постоянная переписка продолжались до конца жизни моей матери. «Аида, помните, что у вас есть вторая мать и второй дом»,— писала мне Мария Тимофеевна, узнав о смерти моей матери. Такие слова остаются на всю жизнь».

Я тоже помню чету Ивановых. В 30-е годы мама брала меня с собой в Москву, и я помню огромную, в десяток комнат, квартиру на улице Грановского. В этой квартире, кроме Ивановых, жил Отто Юльевич Шмидт с семьей, а также его сестра Нора Юльевна, которая очень дружила с моей матерью. После челюскинской эпо­пеи Шмидт был знаменит, и я, мальчиком, сторожил в коридоре, чтоб увидеть большого человека с бородой. Ивановы встречали пас очень тепло. За столом парила хозяйка, а муж, Иван Дмитрие­вич, сидел и слушал, наклонив голову; в те времена он был крас­ным директором какого-то крупного завода.

Уже будучи взрослым, после войны я бывал у Ивановых в их повой квартире на Суворовском бульваре, в доме Полярника. Мария Тимофеевна была неизменно радушнейшей хозяйкой, и я никак не мог представить ее в роли грозной председательницы рев­трибунала, выносившей смертные приговоры белогвардейцам.

Но однажды у меня с Марией Тимофеевной произошла ссора. Было это в 1951 году. Как всегда, приехав в Москву, я остановился у Ивановых. Вечером за чаем у нас зашел разговор о Льве Тол­стом, которым я тогда был увлечен и даже заучивал тексты из «Войны и мира».

— Толстой? Да, конечно, но он буржуазный писатель,— заме­тила Мария Тимофеевна.

— Толстой буржуазный писатель? Вот это и есть буржуазный взгляд,— парировал я.

Хозяйка быстро встала из-за стола, рука ее инстинктивно потя­нулась к поясу, к воображаемой кобуре.

— Что! Боря!.. У меня буржуазные взгляды?! В моем до­ме?..— воскликнула она и выскочила из комнаты. Вскоре верну­лась вся белая, потом вымученно улыбнулась:— Ну что ж вы ста­руху-то в буржуазности упрекаете? Я всю жизнь боролась с бур­жуазией...

И разговор принял иную, мирную уже направленность. Но я понял взрывоопасность ее нрава: чуть что — она сметет все. При всей своей, казалось бы, доброте...

ЧК ДЕЙСТВУЕТ...

«Отец как будто примирился с новой властью, но характер давал себя знать. Был еще один памятный случай... Отец с мамой ездили с Удельной в город на прием на поезде — экипажа уже не было. Они доезжали до Финляндского, а потом до Литейного брали извозчика... И возвращались вечером таким же путем. Мы ехали втроем — я, мама и отец. В вагоне была разная публика — матро­сы, солдаты... Зашел разговор о положении в России. В то время в Петрограде был голод. Отец не выдержал и вмешался в разговор. «Ну и чего вы добились своей революцией?» — спросил он солдата. 1от стал доказывать, начался спор. Вдруг к отцу подходит матрос с маузером: «А, тут контра завелась! в Чека его!..» И на первой же остановке, Ланской, отца вывели из вагона. Мы с мамой пошли за ним вслед. Мама плакала и говорила отцу: «Ах, Петр Александрович вы никогда не думаете о своих близких!.. Пощадили б хоть Аиду!»

И когда все вышли на платформу, отец вдруг низко поклонился окружавшим его людям и сказал: «Простите старика! По глу­пости... Погорячился!»

Матросы рассмеялись, посоветовали отцу попридержать язык впредь, если он не хочет неприятностей, и отпустили.

Огец, увидев плачущую мать, спросил про меня. «Ах, не все ли вам равно, где Аида, что с нами?» — с упреком сказала мама. Это, кажется, был единственный случай, когда она осудила его дей­ствия.

И главным для отца всегда оставалась тибетская медицина. Все свои силы и знания отдавал врачебной и научной деятельности и всю жизнь боролся за признание ВНТ.

«Вполне сознаю,— писал он,— что эта наука сделается достоя­нием образованного мира только тогда, когда даровитые специа­листы-европейцы начнут изучать ее».

Мне известно, что Петр Александрович получил официальное уведомление властей о том, что по желанию он может принять японское подданство—за него ходатайствовал японский посол— и с семьей выехать в Японию. Отец категорически отказался поки­нуть Россию».

Между тем его белокаменную дачу на Поклонной горе с приле­гающей к ней землей конфисковали, как и угодья на Дону и в Чите. А вот бревенчатый пятикомнатный особняк на Ярославском проспекте, в восьмистах метрах от Поклонной, записанный на Елизавету Федоровну, чекисты упустили. Хотя они бывали и здесь, но ограничились арестом деда и тем, что прокололи штыками ста­ринные картины в золоченых рамах,— искали тайники с оружием.

«Возвращаюсь к тем бурным годам. Отцу оставили его при­емную и кабинет на Литейном, а имение на Поклонной перешло в ведение военных властей. Там должна была стоять батарея. И мы все запасы лекарственных трав перевезли с Поклонной в находя­щийся поблизости мамин одноэтажный домик на Ярославском с чудесным садом с кустами сирени и жасмина. В нем жила Кулюша. Часть лекарств перевезли на Литейный. В этот период произошло событие, очень тяжело пережитое мной.

Кулюша поехала с тележкой на Поклонную добрать какие-то вещи. И там сцепилась с солдатами, она была боевая, могла отбрить. Началось с пустяка, мол, попортили вещи. Слово за слово... Кулюшу арестовали и отправили в тюрьму. К нам на Ярославский прибежала соседка и рассказала, как Кулюшу повели сол­даты. Я ревела во весь голос. Привязанность к Кулюше была, пожа­луй, сильней, чем к матери. Плача, я поехала разыскивать маму в город. Отец в это время тоже находился в тюрьме на Шпалерной...

Эти дни были страшные для меня. С Кулюшей я всегда чувство­вала себя под надежной защитой, ощущала ее любовь и заботу; мама была целиком поглощена хлопотами об отце или же вела прием больных за него... После ареста Кулюши мама буквально металась, хлопоча за двоих, и наконец вновь обратилась к Марии Тимофеевне. И я пошла вместе с мамой. Мария Тимофеевна обе­щала разобраться, но не все зависело от нее. Как первый этап, мне разрешили свидание с Кулюшей. Несла я узелок с бельем и сэко­номленные сухие корки хлеба. Час свидания, когда Кулюша подошла в платке к решетке и дрогнувшим голосом сказала мне: «Ну здравствуй, девонька, не плачь...» — голос этот звучит и сей­час в памяти. Я не могла говорить, задыхалась от слез. Скоро сви­дание кончилось, и я уныло побрела домой.

Кулюшу освободили через две недели с предупреждением «не распускать язык». Вернулась она похудевшая, молчаливая и какая-то притихшая, а я сияла: теперь все было не страшно.

...Наступали самые суровые дни моего детства, зима 1919/20 года была очень трудной, голод давал себя чувствовать... Петр Александрович снова находился в заключении...»

Здесь я прерву записки матери, чтобы привести полный текст заявления деда в ЧК из тюрьмы,— оно и поныне хранится в личном деле П. А. Бадмаева вместе с другими документами на Литейном, 4.

ПРЕДСЕДАТЕЛЮ ЧК тов. МЕДВЕДЬ

Отделение 3-е, камера 21 Шпалерная ул., дом № 25 Петра Александровича Бадмаева, врача тибето-монгольскои медицины, кандидата Петроградского университета, окончившего Медико-xиpypгилческой академии курс, старика 109 лет¹

(То, что Бадмаев «старик 109 лет», не соотносится с другими датами. Даже Елизавета Федоровна не знала точно, когда он родился. Не случайно на его могиле Указана лишь дата смерти. (Примеч. авт.))

ЗАЯВЛЕНИЕ

Я по своей профессии интернационал. Я лечил лиц всех наций, всех классов и лиц крайних партий—террористов и монархистов. Масса пролетарий у меня лечились, а также богатый и знатный классы. До момента последнего моего ареста у меня лечились матросы, красноармейцы, комиссары, а также все классы насе­ления Петербурга.

Дата добавления: 2015-05-29