Как стать знаменитым писателем

Андрей Кучаев

На мою обезьяну смеюсь!

Ф. Достоевский. Бесы

Глава первая, в которой рассказывается о побудительных мотивах творчества и доказывается, что они сводятся к деньгам, которые открывают путь к удовольствиям.

Вам наверняка уже с пафосом и не раз говорили, что художником, поэтом, артистом движет священное вдохновение, ниспосланное свыше, что вдохновение это божественно, испытано может быть только посвященными и что такая избранность и есть суть гения или, на худой конец, таланта. И вы, святая простота, поверили! И стали тихонько прислушиваться, не станет ли различным в сосуде вашей души этот божественный голос. Конечно же, я обращаюсь лишь к таким, как вы, людям, которые лелеют надежду стать истинным поэтом, артистом, художником. Мой скромный опыт позволяет мне сузить поползновения до простого вашего желания стать писателем или же, наоборот, расширить понятия поэзии, артистизма и художественности до единственного творческого порыва к писанию прозы, которая, как известно, вмещает все. Я допускаю еще, что ваши тайные и стыдливые попытки писательства давно позади и вы с трепетом уже отнесли ваши первые опыты к человеку или нескольким, кто по тем или иным причинам заслужил ваше доверие. Такими бывают сначала редакторы, в руках которых ключи от рая, куда вы стремитесь: одобрение, равносильное напутствию к публикации, а затем и сама публикация по их благосклонным взорам и с их действенной помощью. Думаю, не ошибусь, если скажу, что ничего подобного в вашем случае не произошло, вам дали от ворот поворот, хотя, вполне возможно, вас и погладили по голове, заметив, что вы, безусловно, одаренный юноша (или просто муж) и вас ждет впереди много прекрасного, но пока вам еще надо как следует поработать над: а) стилем, б) языком, в) композицией, г) сюжетом, д) способом обработки жизненного материала, е) аппаратом, именуемым наблюдательностью и восприимчивостью к окружающему, и т. д. и т. п. После первого контакта с «доброжелателем» или «доброжелателями» вы, оправившись от моральных травм, прямиком должны попасть к тому, кого здесь буду именовать наставником. Вот он-то, наставник, и есть главный ваш палач и причина вашей неминуемой погибели. (А то, что вы погибнете в результате вашей пагубной страсти к писательству, — факт несомненный, в чем у вас будет возможность убедиться и на страницах этой повести, и в жизни.) Бойтесь наставников, ибо на их совести столько загубленных жизней и искалеченных биографий, сколько нет ни у одного завзятого душегуба с большой дороги.

Со своей стороны я готов вам гарантировать, что по прочтении этой книги вы станете знаменитым писателем весьма скоро, как только претворите в жизнь приведенные здесь рекомендации, советы и рецепты творчества и практической методы навязывания продуктов своего творчества обществу. Однако я совершенно вам не гарантирую, что вы не загубите своей души, быть может, своей жизни и жизней своих близких и любимых людей. Однако, развернув эту книгу, вы сделали выбор второй раз в жизни, ибо первый вы сделали, когда сказали себе: я буду не хуже этих проныр, которые наклепали все эти тома на моих полках, вошли в хрестоматии, которых изучают в школе, кому поклоняются и чьи слова принимают на веру, даже не открывая их писаний, принимая их творческое жизненное кредо как катехизис.

Наставник, как правило, сам мало чего добился на поприще литературы, он или скрытый «гений», у которого «еще все впереди», или мыльный пузырь, нашумевший в свое время довольно сильно, но уже вышедший в тираж по причине полного устаревания своей продукции и своей физической сущности. Действующий писатель просто никогда не выкроит времени на наставничество, он весь поглощен производством своей литературной продукции, пока на нее есть спрос. К тому же попавший в обойму литератор владеет секретами успеха, которыми меньше всего собирается делиться. Настоящая книга оттого уникальна, что ее автор, жертвуя собой, приоткрывает завесу над многими такими тайнами и секретами, которыми не принято делиться, — тут цеховой заговор молчания, и еще не один коллега пошлет в мой адрес свои проклятия, расценив настоящие строки как измену цеху. Ну да мне нечего терять, ибо проклятия коллег сопровождали все мое восхождение к успеху и нисхождение от него.

Главная мерзостная суть наставничества та, что оно на первый взгляд не преследует никаких практических целей и выгод. Наставник приглашает одержимых литературным бесом учеников из чистого альтруизма, во всяком случае, так это обставляется, так это выглядит, так подается во время занятий или, точнее сказать, проповедей.

После вступительных схоластических аккордов между вами и наставником заключается молчаливый и незыблемый конкордат, ставящий вас и его как бы на одну доску, делающий вас соучастниками, соратниками и сподвижниками в сооружении храма самого чистого и бескорыстного искусства. Наставник как бы оставляет за скобками своей биографии (с вашей, с вашей, дорогой претендент на звание знаменитого, помощью!) все низости, к которым прибегал, чтобы добиться того сомнительного успеха, которого он достиг на момент вашей встречи. Без вас наставнику пришлось бы произносить свои проповеди перед единственной слушательницей — собственной совестью, с вами же он получает индульгенцию, оплаченную вашей, пока еще не утраченной, беспорочностью и его публичным, хоть и не высказанным вслух, покаянием — без покаяния нет наставничества, в каждой эскападе его красноречия будут покаянная молитва и ручательство, что передаваемый вам опыт очищен от грехов его носителя.

Моим первым наставником был человек, которого в литературных кругах ласково именовали «пончик с дерьмом». Был толст, приземист, богат и ядовит по отношению к сверстникам и тем, кого считал безнадежно бездарными. Свой успех он вынянчил в суровых условиях культа, избрав поприще драматурга, причем драматурга, сочиняющего драмы в стихах. Весьма вероятно, что дело ограничилось бы сочинением водевилей для провинциальных театров, если бы мой наставник не обратился к отечественной истории. В этой истории он набрел на благодатный сюжет — биографию тирана, убившего сына, затравившего пятерых жен и столько же наложниц, казнившего направо и налево приближенных, приближавшего низкородных, чьими руками и изводилась тогдашняя аристократия, с тем чтобы потом самих гонителей превратить в гонимых и позорно и жестоко казнить, предварительно предав пытке. Аналогичный сюжет прошел в кино, принеся почести и славу при дворе Джугашвили небезызвестному режиссеру Эйзенштейну, перенесшему голливудский опыт на отечественный экран. У моего наставника получилось даже лучше: он избежал ошибок кинематографиста, создав гимн чистой власти и беспощадной государственности. Результатом явились Сталинская премия, сценическое воплощение по всей территории Союза, огромные авторские, издания в центральных издательствах и — миллионы. Престижная квартира в доме, примыкающем к американскому посольству, фарфор, мебель красного дерева, ковры, хрусталь — все это пришло как бы само собой, вместе с машиной, дачей, кремлевской поликлиникой, пайком, выборностью в секретари и депутаты. Потом были еще пьесы, уже не в стихах, даже в детективном жанре, тоже успех, но уже угасающий, пока грела слава основного гимна вождю, пока на угольях этой славы не позорно было печь остальные блюда. Потом с Хрущевым все эти гимны канули стыдливо в анналы, пошли только бытовые драмы, успех таял и таял, так что в конце концов остались только внешние приметы успеха: квартира, мебель, посуда, хрусталь. Ушла молодая жена, оставив сына. Ушли друзья, зато пришли мы, последователи.

Семинары наставник вел отлично. Он был остроумен, зорок, точен в формулировках. Меня он выделил из прочих, называл «нашим Сухово-Кобылиным», приглашал к себе. Сидя в дворцовой квартире (мебель и люстра делали этот эффект внушительным), он говорил мне о том, что нам обоим нужно спешить: ему — чтобы закончить достойно, мне — чтобы начать. Я тщетно дожидался главных признаний: как были сделаны основные низости и подлости (по отношению к Мельпомене хотя бы), он не поделился, не выплеснул, не признался; говорил только о высоком.

Он отсеял все низменное в своем покаянии, преподносил мне только урок Высокого Служения. То есть свою несбывшуюся мечту передавал мне, не давая инструментария к обыденному, практическому успеху. Так вор-домушник может теоретически превозносить свое ремесло перед учеником, не вручая ему по наследству отмычек. Или хотя бы не снабдив точными чертежами оных с указаниями по изготовлению. Тяга к высокому, вручаемая вам аксиоматически как атрибут передаваемого опыта, — основной козырь в руках наставников, с которыми они залезают к вам в душу, вырывают у вас доверие, толкают на путь «служения», предавая таким образом вас на корню.

Уже на самом закате «пончик с дерьмом» написал историческую драму, опять в стихах, но на сей раз драма должна была преподать зрителям урок нравственности в историческом контексте, намекнуть на необходимость чего-то вроде терпимости у мудрого властителя, чего-то вроде милосердия, внимания к подданным, даже, прости Господи, заботы о малых мира сего. Естественно, вся эта галиматья, хоть и оформленная культурно, с блестками энциклопедичности, не шла ни в какое сравнение с холуйской галиматьей, взахлеб исторгнутой еще молодыми легкими во славу канувшего тирана: там была искренность раба, здесь было лукавство колона. Пьеса вяло прошла в двух-трех театрах, маэстро приболел и благополучно отбыл в мир иной. Жалко мальчика, на кого он остался в своей роскошной квартире?

О мертвых ничего или хорошо, поэтому не буду посвящать читателя —претендента на звание знаменитого беллетриста некими подробностями из истории восхождения «пончика» к успеху. Там была и кража, именуемая в литературе плагиатом, был донос, была и нижайшая грамота на высочайшее имя (оставленная без ответа), было и лизание сапога после монарших милостей. Всего этого мне мой первый наставник не рассказал, в результате чего я долгое время колотился совершенно безуспешно со своими драмами у дверей театров, репертуарных коллегий, главков (были тогда такие) и просто в передних главрежей, заведующих литчастью или просто актеров — в последнем случае дело, как правило, заканчивалось выпивкой и поцелуями с признанием во мне будущего гения (Сухово-Кобылина).

На мое счастье, судьба послала мне второго наставника. Этот достопочтенный мэтр к моменту нашей встречи был еще весьма в силе, пьесы его шли по всей стране и за рубежом, что в середине шестидесятых для популярного советского (а не антисоветского диссидентствующего) писателя было редкостью и даже диковинкой, однако наставник номер два добился признания и за «бугром». Нечего и говорить, что он предстал перед нами, начинающими и в ту пору безвестными, во всем величии бессребреничества, чистоты помыслов, твердого намерения приобщить нас ко всему перечисленному: бескорыстному служению музе, чистоте и наплевательству к внешнему успеху. Он сразу заявил нам, что практической помощи от него исходить не будет, что говорить и обсуждать мы будем только такие вещи, которым суждено жить в вечности, об этом, само собой разумеется, будем и писать. Коммерческих поделок, халтур, сценариев, телерадиоопусов, серий семейных драм и дутых сочинений с экономической подоплекой мы не только писать и обсуждать не будем, но и обязаны делать вид, что подобного просто нет, а если где и есть, то это настолько вне пределов наших интересов и пристрастий, что даже помыслить о чем-нибудь подобном и смешно и преступно!

Со всем жаром молодых сердец мы приняли эти установки, и донкихотство, присущее неоперившимся творцам, стало нашим литературным методом. Мы писали только для того, чтобы прочесть в свой черед на высоком собрании под председательством мэтра. Чтобы услышать его высочайший приговор, чтобы воспарить или рухнуть со слезами восторга или стыда — и в обоих случаях благодарности. С тем чтобы писать дальше (учтя высокую критику и напутствие, если оно воспоследует, или анафему — если она разразится над головой), писать бескорыстно, ночами (днем мы все где-нибудь служили или подвизались за хлеб насущный — мэтра это не интересовало), дожидаясь минуты, когда нам снова будет даровано право прочесть новый опус перед высочайшим судией...

А время прошло.

Успех не торопился.

Успех не торопился к нам, к мэтру же он шел все таким же плотным потоком, сопровождая премьеры его новых пьес (в год — по одной премьере, успевал и нас читать, и свое писать) вместе с таким же плотным потоком авторских отчислений в рублях и валюте. Миллионером наставник номер два был всегда. И тогда я заинтересовался природой его первого успеха. Маркс писал, что в основе любого крупного состояния всегда лежит преступление. Я таковое нашел в биографии мэтра без труда: его первая пьеса, сделавшая ему имя и шум вокруг этого имени, необходимый для дальнейших успехов, была написана тоже в студийных условиях и явилась продуктом коллективного творчества — подписал же пьесу он один. Так вышло. Так провернулось. Он был оформителем коллективной импровизации в текст, и как оформитель, то есть человек, нанесший сыгранное и сымпровизированное на бумагу при помощи слов, букв, реплик, ремарок и прочего, он по праву поставил на титульном листе свое имя и фамилию. Один его тогдашний коллега по тому знаменитому семинару, впоследствии известный режиссер крупного столичного театра, был настолько в ярости, что до конца жизни не подал ему руки, а когда был приглашен много позже на похороны мэтра-наставника, то отказался примерно в таких выражениях: еще поставят в почетный караул при гробе, а я не удержусь и плюну... Историю эту, надо полагать, знали все, кроме некоторых из нас. Для меня же эта история была как гром среди ясного неба. Я поинтересовался тем, каким образом он устраивает свои драматические писания за кордоном. На мой взгляд, это были поделки в супермещанском духе, рассчитанные на домохозяек и их спутников с брюшком и цепочкой из-под жилетки. Запад мне тогда рисовался страной интеллектуалов, правдоискателей и высоких профессионалов в литературе и театре. Откуда там домохозяйки и их сопровождающие пикейные жилеты? После несложных поисков и бесед с критиками я неожиданно для себя понял, что именно интеллектуалов там единицы, а домохозяек с товарищами — пруд пруди. Хотя профессионалов по изготовлению кошачьих, собачьих и прочих домохозяичьих кормов там сколько угодно, и со своей задачей они справляются весьма успешно, при этом совершенно не испытывая острого желания делиться доходами от немногочисленных коммерческих театров с коллегой из-за железного занавеса. Один прибалтийский режиссер весьма наглядно мне объяснил на примере своей республики, сколько нужно им драматургов: по числу крупных академических сцен, двух-трех модных «малых» сцен — ни на единицу больше. Пока не отдаст богу душу прикрепленный в силу тех или иных обстоятельств драматург к той или иной сцене, начинающему делать нечего. Новые имена организуются на стороне, скажем, утвердившись одним им ведомыми путями где-нибудь в метрополии (лучше в столицах — Москве или Ленинграде). Дальше мои рассуждения были просты: мэтр был лидером на отечественной сцене, следовательно, он должен был подкрепить свой успех в провинциальном — скажем, французском, или канадском, или тельавивском — театре успехом, скажем, на лондонской сцене. И тут ему необходимо было включать «те или иные обстоятельства». И он включал. Приглашался переводчик (лучше переводчица) из бывших эмигрантов, принимался такой кадр по первому разряду со всеми вытекающими тратами, после чего ему вручался текст драмы для перевода, уже оплаченного заранее. И последний момент: отчисления от премьеры должны были делиться поровну: автору, переводчику, режиссеру, причем авторские или опять же на прием по высшему разряду уже режиссера здесь, поездку к режиссеру «туда», умасливанию его всеми доступными методами: икра, меха, балет, хрусталь, антиквариат, живопись (новая и старая) и прочая, и прочая. Все это просчитывалось без труда, в тени только оставалось, как подогревался интерес к такому пробиванию в наших инстанциях, сильных в то время непомерно. Имеются в виду все цепочки: редактор, начальник коллегии, главка, замминистра, министр, член ЦК по культуре и, наконец, член Политбюро по идеологии. Выходило, что интерес был и у них: опять же валютные отчисления — верхним, отечественные пированья — нижним. И все это, увы, имело место.

Зачем тогда мы? На кой? При таком развернутом бизнесе какой может быть «благородный» порыв? Какая вообще боготворительность? Если уже сам организм настроен на потребление пищи определенного свойства? Ему же не проглотить ничего, что не дает в виде экскремента чистого золота?

Ответ опять не заставил себя ждать. За разговорами о чистом искусстве некоторые из нас доходили до такой высокой ноты в изложении на бумаге, что порой получалось что-то действительно необычное, отдающее приметами нового, нарождающегося искусства и театра завтрашнего дня. Один из нас, впоследствии эмигрировавший драматург, написал пьесу о молодежи, причем написал средствами и языком, отличающимся от набившего оскомину псевдобунтарского стиля, прижившегося на наших подмостках, бредивших в то время журналистскими «острыми» сюжетами, где молодые хунвейбины выкидывали из удобных кресел ретроградов и чинуш, чтобы занять их место. Порой такие драмы уводились в личный план, тогда получались сто с лишним страниц про любовь, а в экономическом аспекте это была шеренга «людей со стороны», которые рвались к руководящему сытому караваю или гарцевали на «дельфинах» во всеокружающем раже открывателей новой морали, предвосхищенной в цикле повестей типа «Хочу быть честным». Все будущие эмигранты тогда как раз «отдуплились» повестями такого рода — от Гладилина до Аксенова, от Максимова до Войновича, от Владимова до «ленинградца» Марамзина; тогда же прогремел и процесс Даниэля—Синявского, грянула бульдозерная выставка, заговорили о лианозовцах, были заложены первые кирпичи в продуманное здание пока еще бесформенного «Метрополя». Мэтр не остался в стороне: для своих пикейных жилетов и их подруг была сочинена и жестокая пьеса с молодежью в качестве начинки к этому «пончику». Связь прослеживалась прямая: ученик оказался весьма кстати учителю, хотя прямых заимствований не было. Все встало на свои места. Сомнений больше не оставалось: разглагольствования о бессребреничестве приносили прямой доход. Новое вино исправно вливалось в старые мехи. Весьма замечательна и помощь, которую мэтр оказал автору этих строк. Как-то само собой подразумевалось, что успехи учеников-последователей наставника номер два не рассматривались и в расчет не принимались, когда шла речь о вещах тех же учеников, но принесенных под высокие своды семинарской комнаты. Заранее предполагалось, что на успех были обречены ремесленные поделки, подставки под цензурные и конъюнктурные требования, а тут, под сводами, разговор только о вечном. Почему допускался повседневный успех на суетной сцене в миру самого мэтра — тоже не обсуждалось и не держалось в уме: каждому свое, тут — тайна, надо молчать, понимать и не высовываться. Поэтому о сомнительном успехе на одной из столичных сцен насквозь конъюнктурной и фальшивой моей пьесы не говорилось и тем более не мыслилось ничего поздравительного — так, некий семейный позор, семьей же и покрываемый. На мою просьбу написать два слова о спектакле шеф, поморщившись, ответил согласием и неожиданно быстро написал в «Комсомолку» и сам «протолкнул» заметку. В это же время на семинар я принес свою главную вещь, так сказать, написанную кровью сердца. Мэтр взял ее на прочтение и держал полгода. За это время из семинара я ушел. «Кровная» вещь начинала потихоньку устаревать, мэтр же сделал новую редакцию своей жестокой молодежной выпечки специально для постановки за рубежом.

В разговоре со мной, который состоялся, он почему-то ни словом не обмолвился ни о достоинствах моей пьесы, которая пылилась у него около уже года, ни о перспективах подобной драматургии. Он только чуть поморщился, как от зубной боли, когда я спросил напрямик: что с ней? куда ее? и нужно ли вообще писать такое?

— Скажите, Андрей, почему ваши герои какие-то ущербные? Чего они мучаются? Например, пьют горькую? Вот и у Люси (ныне известная писательница и драматург «черного» направления) тоже все сплошь какие-то больные, ущербные — отчего? Посмотрите вокруг: в мире так много забавных негодяев и удивительных, прелестных чудаков! Вот бы и написали о них... Кстати, Люся со своей любовью ко всяческой грязи почему-то требовала себе лучшую комнату в доме творчества в Коктебеле...

За все время активного действия семинара под руководством наставника номер два серьезного успеха не добился никто, театр, который затевался для нужд семинара и его силами строился, сгорел. Только уходя в отхожий промысел, семинаристы быстро пробивали «на стороне» сценарии, спектакли, книжки, журнальные публикации, которые так и оставались свидетельствами мятежа против монастырского устава семинара.

Надо ли говорить, что мэтр попросту украл у своих подданных и учеников десять лет жизни, продержав их под колпаком и не позволяя им «громко начать», зато осуществляя свою программу «достойно закончить»?! Вывариваясь в свежей воде семинарского аквариума, подпитывая дряхлеющие железы внутренней секреции молодыми биополями и свое притупившееся внимание двумя десятками свежих глаз и полушарий, заглядывая в тексты с удовлетворенным: «Ах, все еще хуже, чем у меня, чем надо им — реализаторам, ура! ура! Те, те, те — талантливо, но сыро, и слава богу! возьмем на карандаш!» А время шло, семинаристы, уже не молодые, старели еще, удерживаемые поодаль от кормушки, и сейчас они вспоминают об этом, думаю я, со стыдом и проклятиями, но от этого-то стыда никогда не признаются, что бросили псу под хвост часы, дни и годы во славу старого, бездарного, жуликоватого жадюги и богача, который больше всего на свете любил деньги, больше них он, быть может, любил только еще одно занятие: держать морковку перед носом ослика-ученика, а точнее — заставлять нюхать ресторанный вкуснейший чад (семинары проходили на антресолях ресторана писательского дома, ароматы со столов пирующих поднимались к нашим голодным носам) голодных, оттягивая как можно дольше момент, когда они сами усядутся за столы, уставленные дорогой ресторанной едой. Оттянул, насколько можно, и какой простой применив прием! Просто пообещав, что будет увенчано служение чистому искусству, что таковое существует: убедив, что театр — это совсем не скопище алчущих честолюбий, интриганов, подсиживающих и ненавидящих друг друга монстров, демонов зависти, стяжательства, продажных душ, сребролюбцев, готовых за успех продать отца и мать! Точнее — скрывая все это и призывая к идеальному искусству, старый вор добился своего максимально: все его семинаристы вышли, что называется, в люди, но все — с трещиной, метой запоздалости и ущерба. Когда же в мир театра залетел талантливый сибиряк из бурят, обратился к нему, попросил помощи и поддержки, он дал ему триста рублей. После же трагической кончины талантливого скуластого паренька, так и не дождавшегося двух столичных премьер, мэтр, не дрогнув, сказал своим благодарным ученикам: «Среди вас, увы, нет никого, кто хоть отдаленно был подобен ему, ушедшему, и в перспективе вы не напишете ничего, что будет подобно его писаниям!» Здесь он был прав — все, что нужно было сделать, чтобы никто не написал ничего похожего на пьесу и прозу Саши, — так звали паренька из бурят, — мэтр сделал и сделал блистательно, все его воспитанники могут быть узнаны в толпе калек-шестидесятников по особой форме уродства: на их нарядных рубищах яркая заплата в форме буквы «А» желтого цвета — буква, которую они так долго повторяли, что теперь им не успеть добраться до «Я», ибо время упущено, и в глазах у них недоумение и обида — пожизненно.

Я еще буду говорить о семинарах и наставниках, когда стану касаться вопросов мастерства, как их понимаю сейчас сам, как понимали их те, кто пытался наставлять и учить меня, как я понимал их, напялив однажды сам мантию наставника; здесь же ограничусь жестким уроком, извлеченным из занятий с двумя моими первыми наставниками. Уроки эти доказаны выше методом «от обратного» и звучат так:

— первым двигателем творчества являются деньги,

— вторым двигателем творчества являются деньги,

— третьим двигателем творчества являются... деньги.

Для человека, который решил стать знаменитым писателем, лучшим и притягательнейшим из манков являются не сами деньги, а то, что на них приобретается:

— свобода перемещения,

— свобода досуга,

— свобода поведения,

— свобода костюма,

— свобода жилища (простор городской квартиры, загородной дачи, люкса в отелях, виллы в Калифорнии),

— свобода морали.

На последнем стоит остановиться подробнее. Едва начинающий знаменитый писатель усвоит мой урок относительно главной предпосылки творчества, он сразу со мной внутренне согласится и сразу же озаботится вопросом: не будет ли безнравственно писать о вечном, имея в виду тленное? Ответ мой готов: будет! Будет безнравственно, ибо писать вообще безнравственно. Иначе чем объяснить, что в молодые годы над вами могут в тени петли или под сенью ружейных стволов сломать шпагу дворянина, а к финалу жизни вы станете поборником самой что ни на есть монархической и самодержавной морали? Или в молодые годы вы будете по-гусарски жить «комильфо», в зрелые годы — не пропускать ни одной юбки, включая держательниц салонов и дворовых девушек, а к старости подойдете поборником нравственности и морали в самых крайних проявлениях, вплоть до домашнего тиранства? И метаморфозы все вам будут прощены, приняты обществом без оглядки на противоречия только потому, что вы занимаете определенное общественное положение, которому вы обязаны прежде всего как высокооплачиваемый работник пера. Притчей во языцех стала вечная бедность Достоевского, который доходил до заклада своей шинели (или то была шуба?), однако и Толстой, и Достоевский были весьма высокооплачиваемыми авторами, писали очень много и много получали за свой труд, другое дело, что один имел доходы с поместья, земель и крестьян, а другой — расстроенное здоровье, карточные (и рулеточные) долги, характер, абсолютно непригодный для разумного распоряжения средствами, плюс весьма осложненные семейные обстоятельства. О деньгах и тот и другой думали от самого начала своей писательской карьеры до последнего вздоха. Может быть, страх смерти и желание быть принятым милостиво Всевышним были только одни сильнее страсти к деньгам.

Один тоже драматург, с выдуманной фамилией, образованной из имени «божьего человека», с невыдуманным именем Самуил спросил нас, молодых литераторов: «А в жизни, кроме ваших литературных занятий, чем вы занимаетесь? Чем зарабатываете на хлеб? Надеюсь, у вас есть профессия, которая вас кормит, не считаете же вы всерьез, что литература в будущем даст вам достаточный доход? То-то же! И не вздумайте уходить с работы, ибо сразу вам скажу: весьма и весьма сомнительно, что вас прокормит ваше дарование, я это вам говорю после прочтения всего того, что вы мне дали!» Как не умилиться такой декларации из уст человека, который написал полторы ремесленных пьесы! Себе он не отказал в праве заниматься «свободным искусством», пренебрегая «бренной пользой» мирских повседневных занятий.

Я же говорю вам: усвоив мои уроки, вы нигде так хорошо не заработаете, как на литературном поприще! Будьте готовы только к одному: изменить всем и вся ради достижения заветной цели, предать все и всяческие идеалы, всех и всяческих так называемых друзей и коллег, проявить максимальную жестокость по отношению к соперникам, особенно если вы чувствуете, что они более одаренны, чем вы. Наградой вам будет самые настоящие мирская слава, достаток и свобода.

На этом о предпосылках творчества можно закончить.

Каждую главу из своей книги я буду сопровождать главой из биографии одного предприимчивого молодого писателя (он — лицо подлинно существующее), дабы была у вас перед глазами не токмо теория, но и практика, польза которой всегда неоценима!

Дата добавления: 2015-05-29