Постсоветская правозащита: попытка стороннего взгляда 1 страница

Как выглядят права человека в России и в мире?

И.В. Аверкиев

· Постсоветская правозащита: попытка стороннего взгляда

· "ООНовский проект прав человека" - зачем он?

Когда после многих лет, проведенных в кругу правозащитников и в правозащитных занятиях, пытаешься понять, что происходит с правами человека в России - объем личных впечатлений подавляет любые попытки логического самоопределения в теме. Любая проблема при развертывании обнажает навязчивую личную заинтересованность. Накопленной информации всегда оказывается слишком много для поисков смысла. В этом необъятном месиве из фактов и оценок на каждый тезис всегда найдется антитезис, ни один факт ничего не доказывает, поскольку всегда обнаружится факт, доказывающий обратное. Дурная гуманитарная диалектика значимости любых усилий разъедает любые оценки и самих усилий, и их результатов. В итоге всех этих мучений обретаешь болезненное стремление к простоте. Хочется очистить сознание непредвзятостью, хочется обрести ясность и мудрость наивного взгляда. Но биография всегда сильнее подобных желаний, поэтому "ясный наивный взгляд" проще симулировать, чем обрести.

Итак, что лежит на поверхности, что кажется очевидным, когда пытаешься рассказать иностранцу или инопланетянину о бытовании прав человека в России.

1.

СЛОВА "ПРАВА ЧЕЛОВЕКА" В РОССИИ ОЧЕНЬ ПОПУЛЯРНЫ. "Права человека" в России - это, прежде всего, аргумент. Популярный аргумент в значимых для людей спорах вокруг проблем справедливости, благосостояния, отношения к власти. В этом качестве "права человека" прочно вошли и в обиходную речь, и в политический дискурс. Решая те или иные свои проблемы, связанные с правом или с властью, миллионы россиян считают принятым и полезным сослаться на "права человека".

С одной стороны, "права человека" предстают своего рода модной идеологической маркировкой, фиксирующей факт несправедливости, как считается на языке, понятном для власти. [1] Как бы иногда ни взбрыкивала российская власть по поводу "прав человека", но "правочеловечный язык" стал универсальным "социальным языком" постсоветской России. "Правами человека" заинтересованные граждане в состоянии описать любые социальные блага и любые социальные проблемы.

С другой стороны, отношение к "правам человека" в России в значительной степени иррационально, для многих почти мистично: не имея четкого представления о самих "правах человека", люди верят в силу этих двух слов. В этом случае словосочетание "права человека" выступает в роли своего рода народного заклинания, оберега от "государственной порчи", универсальной мистической отмычки к государственным дверям в справедливость.

Так или иначе, у большинства граждан России отношение к словосочетанию "права человека", как минимум, позитивно. При этом многие наблюдатели считают, что позитивное отношение к удобным в социальном быту словам означает и позитивное отношение к стоящим за ними ценностям. Но каковы тогда эти ценности?

Когда старушка, ссылаясь на "права человека", просит в правозащитной приемной, чтобы ей помогли выселить из квартиры сына-алкоголика, что она понимает под "правами человека"? Ее представления о "правах человека" такие же, как у Сергея Ковалева, или такие же, как у Патриарха Алексия II, или такие же, как у Александра Проханова, или вообще свои собственные?

По тому, кто, как и в каких случаях употребляет словосочетание "права человека" можно предположить, что в значительной части случаев мы имеем дело всего лишь со спекулятивной лексической конструкцией. Обыденное употребление слов "права человека" для многих жителей России не связано с глубинными ценностными архетипами. "Права человека" в российской обыденной речи скорее продукт некой социальной мистификации, этакий идеологический лубок, в котором образы либеральной пропаганды российская публика приспособила к нуждам повседневного выживания. [2]

2.

"ПРАВА ЧЕЛОВЕКА" В РОССИИ СТАЛИ СОСТАВНОЙ ЧАСТЬЮ ОФИЦИАЛЬНОЙ ИДЕОЛОГИИ ПОСТСОВЕТСКОГО ГОСУДАРСТВА. Как бы ни относились к "правам человека" конкретные президенты, губернаторы и мэры, но они вынуждены на них ссылаться, к ним апеллировать, их учитывать и в политической риторике, и в административной практике (другое дело, как оценивать это "учитывание"). Наиболее активно используют "права человека" публичные партийные политики - как правые, так и левые. Для них ссылка на "права человека" - это один из привычных и широко используемых политических аргументов.

В бюрократическом классе России говорить о "правах человека" уже также считается приличным, но только на публике. При этом, пока редко у кого из чиновников это получается органично, у большинства - как мат из уст библиотекаря. Исключение составляют новые, как правило, молодые, ориентированные на западную бюрократическую культуру чиновники - для них "права человека" естественный "идеологический дресс-код". Однако в узком кругу корпоративного общения для большинства российских политиков и бюрократов правозащитная риторика все еще - явный моветон. "Права человека" в лексиконе российской политической элиты и бюрократии - термин для внешнего употребления.

3.

СОВЕРШЕННО НЕ ПОНЯТНО, ЧТО В РОССИИ ПОНИМАЮТ ПОД "ПРАВАМИ ЧЕЛОВЕКА". По тому, как и в каких ситуациях люди употребляют словосочетание "права человека", ясно лишь, что вкладываемый в него смысл либо чрезмерно, до бессмысленности, широк, либо столь же чрезмерно акцентуализирован, ангажирован иными ценностями и интересами.

Для одних российских граждан "права человека" - это любые права ("все мои права - это права человека") или любые "юридические права" ("любые права, записанные в законах"). Для других - это те права, что зафиксированы во Всеобщей декларации прав человека, права, которые пришли к нам вместе с демократией после "освобождения от тоталитарного ига". Одни связывают права человека исключительно с произволом государства, другие - с любым произволом, под которым нередко понимается "любая деятельность, не соответствующая моим интересам". По "правозащитному поведению" одних становится ясно, что под "правами человека" они понимают некоторые моральные возможности для продвижения личной свободы и поддержания человеческого достоинства. "Правозащитное же поведение" других с очевидностью указывает на то, что "правами человека" они оформляют любые свои интересы. Многие жители страны "права человека" воспринимают как социальные возможности - основание требовать от государства материальной поддержки как по гуманитарным мотивам (инвалид, сирота, одинокий старик), так и по социальным (бедный, безработный, необразованный). Другие жители страны (в основном люди антикапиталистических убеждений и демо-романтических настроений) "права человека" воспринимают исключительно как идеологическое основание политического протеста. В этом случае "права человека" предстают как "совокупная норма", суть которой - в запрете государственного произвола, притом, что под государством понимается конкретный политический режим, а под произволом - любая деятельность этого режима, не соответствующая политическим взглядам носителя прав.

Одним словом, представления россиян о "правах человека" могут отличаться друг от друга по субъекту, объекту, предмету, объему и источнику этих прав. Однако многие обыденные представления и настроения по поводу "прав человека" можно объединить следующей фразой: "права человека - это некие обязательства государства, которые позволяют человеку требовать от государства лучшей жизни". Если копать еще глубже, в спальных районах мегаполисов и в малых городах России, то может получиться и так: "права человека - это правила, введенные чем-то, что очень наверху: то ли Конституцией, то ли ООН, то ли богом (главное, не конкретными людьми), и эти правила за все хорошее для человека и против всего плохого".

В кругу российских "социогуманитарных мыслителей" "права человека" предстают в облике многочисленных авторских модификаций. Среди представителей либерально-демократического стана эти модификации традиционно, но зачастую формально, отсылочно, основываются на "ООНовской парадигме" прав человека. Несмотря на единый источник, личные концепции "прав человека" представителей этого умонастроения могут существенно отличаться друг от друга. Прежде всего, эти отличия проявляются в отношении к социальным и коллективным правам и в определении "институционального врага" прав человека (государство или шире - любая публичная власть). Характерная черта этих модификаций - страх перед определением "прав человека", тщательный обход дефиниций.

В последние несколько лет небольшое число национально ориентированных "социогуманитарных мыслителей" естественным образом пытаются сформулировать национальную парадигму "прав человека". В самом известном варианте попытки эти были озвучены митрополитом Кириллом на X (Десятом) Всемирном русском народном соборе.

Однако битва за смысл словосочетания "права человека" идет лишь в интеллектуальных верхах российской общественности. Представления же о "правах человека" подавляющего большинства общественных и политических деятелей и активистов мало отличаются от обыденных. Их личное отношение к "правам человека", как правило, не выходит за рамки формально-ритуального употребления термина в зависимости от той или иной политической или общественной оказии.

В конечном счете, несмотря на кажущуюся очевидность смысла "прав человека", в российском общественном мнении общепринятого понимания этих слов мы не обнаружим: ни на просвещенной поверхности, ни в глубинах народной жизни - везде смысловая протоплазма: что называется, общенациональный концепт "прав человека" в России еще явно не сложился. Однако активность и настойчивость российского населения в употреблении этого термина, сама динамика интерпретаций, говорит о том, что нация находится в активном поиске адекватного для себя смысла "прав человека" и удобной для него лексической упаковки.

4.

В РОССИИ ОЧЕНЬ ТРУДНО ОЦЕНИТЬ СИТУАЦИЮ С "ПРАВАМИ ЧЕЛОВЕКА". Очень трудно оценить степень их соблюдаемости и масштаб нарушаемости. Если в обществе отсутствует общепринятое, консенсусное представление о "правах человека", то, естественно, нет и общепринятого представления о том, что есть нарушение "прав человека". [3] В современной России отсутствует всем понятная и для большинства приемлемая система моральной оценки "правочеловечности" общества и государства.

"Правозащитники" могут считать, что, избивая подследственных, сотрудники правоохранительных органов "применяют пытки" и массово нарушают "права человека". С точки зрения западной, ООНовской парадигмы "прав человека", где любое насилие, применяемое государственным должностным лицом в интересах получения признательных показаний - есть пытка, они, безусловно, правы. Но, с точки зрения российского обывателя, избиение обвиняемого в преступлении с целью добиться от него признания - это не пытка. Для многих граждан нашей страны бить (руками или резиновыми дубинками без применения изуверских инструментов) пойманного вора или хулигана, может быть, и нехорошо, но к пытке это не имеет никакого отношения. Пыткой в отношении задержанного, подследственного, заключенного и любого другого человека, скорее будет считаться не просто "заинтересованное государственное насилие", а насилие изуверское, садистское. Слово "пытка" в современной России обозначает акт изуверской жестокости, безотносительно к тому, кто и в каких интересах его осуществляет: маньяк ради удовольствия или следователь, чтобы закрыть дело. Поэтому, когда "правозащитники", рассказывая об обычном (неизуверском) избиении милиционерами задержанных или подследственных, говорят о "пытках" - широкая публика недоумевает и относится к таким высказываниям, как к "передергиванию", "нагнетанию", в лучшем случае, как к непониманию "правозащитниками" того, "как устроена жизнь".

И наоборот. Судя по тому, как часто и с каким гражданским жаром произносилось словосочетание "права человека" во время "монетизационных бунтов" и недавних митингов за повышение пенсий - для значительной части населения именно низкий размер государственных пенсий, пособий и льгот является наиболее вопиющим и массовым видом нарушения "прав человека". Однако для правозащитника, осознанно опирающегося на Всеобщую декларацию прав человека, конкретный размер пенсии и форма льгот причинно-следственно никак не связаны с правом человека на социальное обеспечение, так как, с точки зрения все той же ООНовской парадигмы прав человека, размер и форма государственной социальной помощи есть, прежде всего, вопрос экономических возможностей государства, демократического лоббирования соответствующих интересов, традиций и компетентности государственного управления и не может решаться исключительно на основе желания тех или иных граждан улучшить свое материальное положение за государственный счет.

Говоря о ситуации с "правами человека" в России, только в одном можно рассчитывать на общенациональное согласие: подавляющие большинство граждан нашей страны будут солидарны в том, что в России "права человека" нарушаются всегда, всюду, в массовом масштабе и в особо циничной форме. Но это согласие скорее из области представлений о странностях русского национального характера, о "загадочной русской душе", для которой наяву нормальной жизни не бывает - только плохая или очень плохая.

5.

НЕ ПОНЯТНО, КОГО В РОССИИ НАЗЫВАЮТ ПРАВОЗАЩИТНИКАМИ. В первой половине 90-х с этим не было проблем. Словом "правозащитник" просто массово стали называть тех, кого раньше называли "диссидентами", и тех, кто к ним присоединился в перестроечное время. Таким образом, в актуальном общественном лексиконе была преодолена странная ситуация, когда "диссидентами" (инакомыслящими) приходилось бы называть апологетов нового правящего режима - постсоветского, формально демократического.

Что касается сегодняшних "правозащитников", то они и в самом деле, чем дальше, тем больше становятся "так называемыми" - кого только в России не называют "правозащитниками", какие только ключевые компетенции не скрываются под этим именем. Миссия, качественная определенность этого рода деятельности растворяются в российской неопределенности его предмета.

Сегодня в массовом употреблении слова "правозащитник" сталкиваются две, фактически противоположные друг другу, "смысловые тенденции". Первая тенденция, пока явно доминирующая в публичном пространстве, фиксирует плавное перетекание антитоталитарного пафоса слова "правозащитник" в пафос антигосударственный и даже антироссийский. Крайнее проявление этой "смысловой тенденции" можно сформулировать так: "правозащитник" - это антигосударственник, непатриот, защищающий "врагов России": преступников, террористов, чеченцев, шпионов, олигархов, "черных". Существуют, конечно, и более политкорректные вариации, но того же, по сути, смысла. Носителями этих представлений являются не только чиновники, официозные журналисты и националисты, как раньше говорили, "всех мастей", но и вполне широкие слои населения. Эти представления и оценки, как правило, адресованы тем, кого можно назвать "профессиональными правозащитниками". "Профессиональные правозащитники" исторически вышли из диссидентства, [4] они, как правило, являются членами специализированных правозащитных организаций; формально привержены ООНовской парадигме прав человека; защищая права человека, опираются, прежде всего, на международное право и поддержку европейских и международных политических и гуманитарных структур; стилистически и тематически ориентируются на западную гражданскую и политическую культуру. Среди "профессиональных правозащитников" есть и профессионалы в узком смысле слова, т.е. люди, получающие основной доход от деятельности, связанной с "правами человека", есть и те, кто ближе к статусу "общественника" (таковых, однако, немного). Главное, что и те, и другие считают "права человека" своей ключевой компетенцией.

Причина несовпадения "профессиональных правозащитников" с российским большинством - очевидна. Следуя западной традиции последних нескольких десятилетий, "профессиональные правозащитники" и в России сконцентрировали свои усилия на защите прав маргинальных меньшинств (заключенных, дезертиров, [5] незаконных мигрантов, бездомных, наркоманов и др. [6]). Кроме того, значительное место в деятельности "традиционных правозащитников" занимает защита "новых диссидентов" (чеченских сепаратистов, ученых, обвиняемых в шпионаже, опальных олигархов и др.). Такая специфика правозащитной деятельности, да еще "во всей красе" представленная обществу прорежимными СМИ, естественным образом привела значительную часть российских граждан в недоумение и раздражение. Причина проста: в нетолерантной и неполиткорректной России к маргинальным меньшинствам и "новым диссидентам" большинство населения относится естественно, то есть плохо (не буду здесь вдаваться в подробности причин и оценок), и искренне не понимает, почему те и другие нуждаются в какой-то специальной защите: "ведь они либо враги страны, либо, в отличие от нормальных людей, бесполезны для нее". Обычного, в меру законопослушного, российского гражданина естественным образом раздражает, почему "правозащитники" защищают "бог весть кого", а его не защищают. Ведь у него не меньше проблем с правами, он тоже подвергается унижению со стороны всякой власти, он тоже вечная жертва государственного и всякого прочего произвола. "Правозащитники" как бы предали "простого человека": "их поставили защищать наши права, а они защищают права всяких…".

Сами "профессиональные правозащитники", безусловно, чувствуют это несовпадение с народом. [7] Кто-то гасит проблему в браваде правозащитной миссией - саморожденной и самоценной, не зависящей ни от чьего мнения. Кто-то находит замещение в "левозащите" и с головой погружается в "социалку". Кто-то обретает успокоение в антирежимной риторике. Но, так или иначе, в последние несколько лет в среде "традиционных правозащитников", особенно в молодой ее части, появилась своего рода мода на отказ от слова "правозащитник" в качестве самоназвания. Стало принято говорить: "Что вы, какой я правозащитник, я просто менеджер в гражданской организации (юрист, эксперт, журналист)".

Другой, явно зачаточный, "смысловой конгломерат" клубится вокруг представления о "правозащитнике" как о "народном заступнике", человеке, несущем во власть "слово правды о народных бедах". Публично озвучивают эти представления "новые активные люди": чиновники, журналисты, гражданские активисты, относительно недавно вышедшие на арену публичной жизни и не обремененные в своей лексике советскими и постсоветскими смыслами. "Правозащитниками" они могут назвать и организаторов антимонетизационных бунтов, и защитников придомовых территорий от уплотнительной застройки, и ветеранов, добивающихся открытия бесплатных туалетов на вокзалах. В том же направлении "народного заступника" стихийно развивается и новый для России институт "уполномоченного по правам человека". По-своему, но именно этот "правозащитный имидж" продвигает и путинская Общественная палата.

Обе тенденции вопиюще противоположны. Упрощая, можно сказать, что "правозащитником" могут назвать и того, кто защищает "своих" (народ), и того, кто защищает "чужих" ("врагов народа"). Для одних россиян "правозащитники" - это те, кто против государства-страны, для других "правозащитники" - это "те, кто за людей". Одни считают, что "правозащитники" занимаются политикой, другие, наоборот, видят в них единственных неполитиков в толпе любителей защищать народ. Очень опосредованно, но в этих разных "смысловых настроениях" фиксируется нечто "старое" и "новое" в российской правозащите. Термин "правозащитник", деградируя в уходящей постсоветской действительности, одновременно оживает на свежей почве низового "новороссийского" активизма, оторванного от советских корней и менее зависимого от влияния западной гражданской культуры. Объединяет эти противоположные представления о "правозащитниках" лишь то, что они в равной степени мало похожи на общепринятые на Западе представления о людях, защищающих "права человека", как о добропорядочной системной фронде.

Не следует забывать и о тех десятках миллионов жителей России, в актуальном лексиконе которых слово "правозащитник" просто отсутствует, а при столкновении с ним в быту вызывает реакцию от недоумения до смущения.

6.

РОССИЙСКОЕ НАСЕЛЕНИЕ, РОССИЙСКИХ ПРАВОЗАЩИТНИКОВ И РОССИЙСКУЮ ВЛАСТЬ ЗАБОТЯТ РАЗНЫЕ "ПРАВА ЧЕЛОВЕКА". Их "правозащитные повестки" практически не соприкасаются, каждый из этих мега-акторов ведет свою "правозащитную жизнь".

Российскую власть официально заботят исключительно "права соотечественников за рубежом" и прочие возможности сформулировать свои претензии к внешнему миру на языке "прав человека". Во всем остальном - глухая безынициативная самооборона от симметричных претензий внешнего мира. В реальной внутриполитической повестке нарушение или соблюдение тех или иных "прав человека" ни как проблема, ни как программа, ни как национальный проект не числятся. Внутри страны "права человека" актуальны для российской власти лишь как составная часть популистской риторики.

"Профессиональные правозащитники", как уже говорилось, сосредоточили свои усилия на защите прав человека применительно к отдельным меньшинствам и "новым диссидентам". В последние несколько лет наиболее обсуждаемыми темами внутри "традиционного правозащитного сообщества" были: нарушения прав человека в Чечне, введение в России альтернативной гражданской службы, шпионские процессы над учеными, "дело Ходорковского", пытки и жестокое обращение в деятельности правоохранительных органов, националистический террор.

Ни властные, ни "профессионально-правозащитные" атаки на нарушения "прав человека" не находят практически никакого отклика в широких слоях российского населения. В лучшем случае злободневные для власти или "традиционных правозащитников" правозащитные темы порождают мимолетные дискуссии в отдельных секторах российского интернет-сообщества. Народная же правозащитная риторика традиционно возникает почти исключительно в зоне несоответствия социально-защитной политики государства социально-защитным ожиданиям населения. Наиболее известные поводы массового использования правозащитной риторики в последние несколько лет: монетизационная реформа системы льгот и повышение цен на коммунальные услуги.

7.

В РОССИИ МАССОВАЯ ПРАВОЗАЩИТНАЯ РИТОРИКА НЕ СОПРОВОЖДАЕТСЯ МАССОВОЙ ПРАВОЗАЩИТНОЙ ПРАКТИКОЙ. Практическая защита того, что в России называют "правами человека" явно не имеет народного измерения и почти исключительно является узкоспециализированной, фактически профессиональной деятельностью. Это особенно верно, если говорить о "правах человека" в рамках ООНовской правозащитной парадигмы и повестки.

При поверхностном рассмотрении в России просто отсутствуют массовые гражданские практики самозащиты "прав человека", практики низового принуждения к их соблюдению. Объем практической деятельности под лозунгом "защиты прав человека" в нашей стране явно уступает объему правозащитной риторики. Среднестатистический российский гражданин, ставя вопрос о соблюдении своих "прав человека", что бы он под ними ни понимал, очень редко прибегает к их практической защите и, как правило, ограничивается сигнализирующей позицией гражданского негодования. Еще более редки солидарные действия в защиту "прав человека". Реальная практика того, что в российских СМИ называют "защитой прав человека", у нас на 90% связана с деятельностью немногочисленных специализированных общественных организаций, да и тем приходится специально стимулировать спрос на свои услуги.

И это при том, что в последние 2-3 года неполитические гражданские протестные действия в России демонстрируют явную тенденцию к росту, к большей организованности и последовательности. Более того, если копаться в мотивах и причинах многих гражданских протестных инициатив, мы обнаружим порыв граждан к защите своего ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ДОСТОИНСТВА ОТ УНИЖЕНИЙ И ПРОИЗВОЛА ТОЙ ИЛИ ИНОЙ ВЛАСТИ. Однако ни организаторы, ни наблюдатели, как правило, не называют эти инициативы действиями в защиту прав человека.

8.

РОССИЙСКОЕ ПРАВОЗАЩИТНОЕ СООБЩЕСТВО ПЕРЕЖИВАЕТ СИСТЕМНЫЙ КРИЗИС. Это утверждение стало уже общим местом в разговорах о "правах человека" в России. Речь, естественно, идет о кризисе в среде "профессиональных правозащитников", тех, кто считает защиту "прав человека" своей профессией, миссией, делом жизни, о тех, кто связал свою жизнь со специализированными правозащитными организациями.

Сам кризис обсуждался не раз и многими. Однако совершенно не обсуждаются его общественные последствия. А в России тем временем сложилась парадоксальная ситуация: к "правозащитникам" у нас относятся хуже, чем к "правам человека". Точнее, к "правам человека" широкая публика, естественно, относится хорошо, а к "профессиональным правозащитникам" все с большим недоверием и раздражением, о чем говорилось выше. В этом людском отношении, конечно, много путанного, мифического, даже инспирированного, но "правам человека" в России от этого не легче.

Такое специальное отношение к "правозащитникам" отражается, например, в современном российском кино и литературе. Точнее, отражается, не отражаясь. Казалось бы, борьба с произволом власти, служение людям, эксклюзивность и экзотичность деятельности, в конечном счете, явная заявка на героику - все это, при сегодняшней свободе в кино и литературе и дефиците новых героев, должно было обеспечить "правозащитникам" свое достойное место в мире художественных образов. Но персонажей-правозащитников почти нет в этом мире, а если изредка и появляются, то в канве явно негативного сюжетного промелька, эпизодика с кривой усмешкой автора. Тонкие души творцов чувствуют, что что-то в этом "гуманитарном шуме" не так: нет тепла жизни, нет правды больших человеколюбивых страстей - и проходят мимо.

Так или иначе, "правозащитники" не самые уважаемые люди в нашей стране, и уж точно не "герои нашего времени", и это притом, что в основе "правозащитности" всегда лежало миссионерство, подвижничество.

Так не раз бывало в истории церквей и религий. Служители культа, становясь рабами непосильно высокой миссии, не справлялись с ней. Общество не прощало жрецам, священникам, попам обычных человеческих слабостей, мирской суеты по поводу власти и денег. Соответствие облика служителей культа высоте их помыслов всегда было на строгом контроле в народе. Служители Высокого должны быть "выше среднего" или, по крайней мере, должны уметь скрывать свою "обычночеловечность" в величии своих обрядов, что так хорошо получается в развитых древних культах. Если носители высших смыслов не демонстрировали "больших поступков" или "большого стиля" простые смертные отворачивались от них: кто с презрением, кто с раздражением, кто с безразличием. Иногда это сказывалось на самой религии, вере, иногда - не очень. Не раз религия очищалась от компромата всплеском фундаментализма.

Современный кризис профессионального правозащитного сообщества в значительной мере был предопределен особенностями его формирования - некоторая искусственность и общественная неадекватность правозащитных новообразований первой половины 90-х годов. Слишком сильным был "субъективный фактор" в лице наших диссидентов, выстрадавших и заслуживших миссию на поверхности жизни, и их искренних соратников из западных гуманитарных организаций. В итоге получилось так, что у правозащитных организаций, созданных совместными усилиями тех и других в 90-х годах, отсутствовала своего рода "гражданская легитимность" в виде массового общественного спроса на правозащитную деятельность западного типа (юридизация правозащиты, акцент на защите прав маргинальных меньшинств, опора на международные институты, воинственная толерантность и т.д.). Спрос на такую правозащиту отсутствовал или был зачаточным. Не содействовал "гражданской легитимности" постсоветской правозащиты и воинственный либерализм лидеров правозащитного сообщества, их связь с "без вины виноватыми", "демократами", с вульгарной ельцинской демократией.

Дата добавления: 2015-05-31