Зак. № 4 33 3 страница

Надо сказать, что содержание этих отрывков может, как мне кажется, быть понято только при условии, если допустить,

что обусловленность того или иного государственного устрой­ства географической средой относится к тому типу связей, ко­торый современные социологи назвали бы не отношением причинной необходимости, а отношением воздействия. Та или иная причина воздействует таким образом, что возникновение данного государственного строя становится более вероятным, чем какого-либо другого. Кроме того, деятельность законода­теля часто заключается в том, чтобы противодействовать пря­мому влиянию природных явлений, но внести их в детермини­стскую структуру человеческих законов, которые сопротивля­ются прямому стихийному, естественному действию явлений природы¹³. В жесткий детерминизм климата Монтескье верит меньше, чем утверждает. Если он слишком упрощенно допу­скал, как многие его современники, что темперамент и чувст­вительность людей находятся в полной зависимости от клима­та, если он при этом пытался установить принцип вероятности в связях между внешними факторами и некоторыми режима­ми, то вместе с тем он признавал многообразный характер влияющих на них причин и возможность воздействия законо­дателя. Смысл таких воззрений заключается в том, что среда не играет определяющей роли в организации государственной власти, влияет на нее и способствует ее ориентации в опреде­ленном направлении¹⁴.

В ходе рассуждения о других определяющих факторах Монтескье касается соотношения числа жителей и существу­ющих ремесел¹⁵, ставя для нас основополагающую проблему численности населения, средств производства и организации труда.

Как правило, разумеется, число жителей находится в зави­симости от возможностей сельскохозяйственного производст­ва. В каждом данном обществе может проживать столько лю­дей, сколько могут прокормить земледельцы. Вместе с тем ес­ли земля обрабатывается лучше, то земледельцы способны прокормить не только самих себя, но и других. Необходимо при этом, чтобы земледельцы хотели производить больше то­го, что обеспечивает их собственное существование. Необхо­димо, таким образом, побудить земледельца к возможно боль­шему производству продуктов и содействовать обмену про­дукции, произведенной в городах ремесленниками и фабри­кантами, на продукты земледелия, произведенные в сельской местности. Монтескье приходит к выводу, что для того, чтобы побудить крестьянина производить больше, ему нужно при­вить вкус производить больше, чем требуется.

Верная мысль. В слаборазвитом обществе процесс ускорен­ного развития можно начать только при условии создания у крестьян, живущих в традиционных условиях, новых потреб-

ностей. Необходимо, чтобы у крестьянина появилась потреб­ность иметь больше, чем он привык иметь. Такой излишек, пи­шет Монтескье, может дать крестьянину только ремесленник.

А далее он продолжает: «Машины, предназначающиеся для облегчения промышленного труда, не всегда бывают полезны. Если какое-нибудь изделие продается по умеренной цене, вы­годной как для покупщика, так и для работника, то машина, которая упростит его производство, а следовательно, сократит число рабочих, будет иметь пагубное действие. Если бы водя­ные мельницы не находились во всеобщем употреблении, я не считал бы их столь полезными, как это обыкновенно полагают, гак как они оставили бесчисленное множество рук без рабо­ты, отняли у многих людей воду и лишили плодородия многие земли» (ibid., р. 692).

Интересный текст. Эти машины призваны погубить ремес­ла, или, если говорить в современном стиле, менее изыскан­ном, чем у Монтескье, это машины, сокращающие время тру­да, необходимого для производства изделий ручной работы. Беспокойство Монтескье вызвано тем, что мы называем тех­нологической безработицей. Если с помощью этой машины то же самое изделие будет произведено в короткое время, то из процесса производства будет выведено какое-то число рабо­чих. Поэтому он проявляет тревогу, какую проявляли люди каждого поколения на протяжении двух последних столетий.

При таком рассуждении, естественно, опускается понятие, ставшее основополагающим принципом всякой современной экономики, — понятие производительности труда. Если тот же предмет производится за более короткое время, то освободив­шихся рабочих можно использовать на другой работе и повы­сить тем самым в целом объем производства других продуктов, необходимых всему обществу. Эти слова показывают, таким образом, что автору в его воззрениях не хватило одного эле­мента, который между тем был известен в его время — энцик­лопедисты его поняли. Он не уловил экономической важности научного и технического прогресса. Пробел этот довольно странен для Монтескье, который живо интересовался ремес­ленным производством и науками. Он написал немало работ о научных и технических открытиях. Однако он не уловил меха­низма, с помощью которого сокращение времени, необходимо­го для производства данного изделия, позволяет использовать больше рабочих и увеличить общий объем производства¹⁶.

Я подошел теперь к третьему этапу своих поисков, касаю­щихся хода мыслей Монтескье. В какой мере, насколько даль­ше идет он в своей аналитической социологии и суждениях о множественности причин? Каким образом ему удается воссоз­дать единое целое?

Я считаю, что именно в той мере, в какой представлена в его труде «О духе законов» обобщающая концепция человече­ского общества, изложенная в XIX книге, которая посвящена общему духу нации.

«Многие вещи, — пишет Монтескье, — управляют людьми: климат, религия, законы, принципы правления, примеры про­шлого, нравы, обычаи; как результат всего этого образуется общий дух народа.

Чем более усиливается в народе действие одной из этих причин, тем более ослабляется действие прочих. Над дикаря­ми властвуют почти исключительно природа и климат, китай­цами управляют обычаи, в Японии тираническая власть при­надлежит законам, над Лакедемоном в былое время господст­вовали нравы; принципы правления и нравы старины господст­вовали в Риме» (ibid., р. 558).

Этот текст требует пояснения. В первом абзаце представ­лено многообразие причин, опять-таки с перечислением ско­рее эмпирического, чем систематического характера. Вещи, которые руководят людьми, могут относиться к явлениям при­роды, как, например, климат; могут представлять собой соци­альные факторы, такие, как религия, законы или принципы правления; могут олицетворять историческую преемствен­ность и традиции, характеризующие любое общество, т.е. то, что Монтескье называет примерами прошлого. Вместе все эти вещи образуют общий дух нации. Дух нации есть, таким обра­зом, не специфическая причина, которую можно сравнить с любой другой, а совокупность, слагаемая из физических, со­циальных и моральных причин.

Общий дух нации — это совокупность, которая позволяет понять, что составляет отличие и единство данной общности людей. Есть общий дух Франции, общий дух Англии. Множест­венность причин переходит в единство общего духа при том, что последний не исключает специфической причинности. Об­щий дух нации не служит доминирующей, полной причиной, включающей в себя все остальное. Это характерные черты, ко­торые с течением времени приобретает данная общность людей в результате производимого на нее множества воздействий.

К этому Монтескье добавляет еще одно суждение, которое по логике вещей не вытекает из двух предыдущих, а именно: в ходе истории может случиться так, что один из факторов мо­жет постепенно стать преобладающим. Таким образом, про­сматриваются наметки теории, остающейся до сегодняшнего дня классической, — о том, что в архаических обществах гла­венствующая роль материальных факторов оказывается более сдерживающей, чем в обществах, как он сам бы сказал, циви­лизованных.

Но, возможно, при этом по поводу таких старых наций, как, например, Франция и Англия, он мог бы сказать, что они в меньшей степени подвержены воздействию физических факторов — климата или качества территории — в сравнении с действием моральных факторов. В некоторые моменты исто­рии какой-либо из факторов действует сильнее и накладывает свой отпечаток на поведение той или иной общности людей.

Я склоняюсь к мнению, что автор называет общим духом нации то, что американские антропологи называют культурой нации, то есть определенный образ жизни и общественных от­ношений, который, однако, служит скорее следствием, чем причиной, результатом воздействия комплекса физических и моральных факторов, с течением времени смоделировавших определенную общность людей.

Монтескье вместе с тем, то прямо, то косвенно, проводит мысль о двух вероятных вариантах обобщения. Одним может быть преобладающее влияние политического строя, а другим — общий дух нации.

Что касается первого варианта, то есть преобладающего влияния политических институтов, то его можно интерпрети­ровать двояко. Речь идет либо о преобладающем влиянии в причинном смысле этого слова, либо о доминирующем воздей­ствии в отношении того, что прежде всего интересует каждо­го изыскателя, как мы выразились бы на современном языке, в отношении наших ценностей, то есть классификации различ­ных аспектов существования общества по их значимости.

Тексты Монтескье не позволяют нам сделать категориче­ский выбор между двумя этими интерпретациями. Часто ка­жется, будто он принимает их обе одновременно. Похоже, среди факторов, действующих в историческом плане, главны­ми служат политические институты. Но мы могли бы задать ему вопрос или возразить: главными по отношению к чему? Вероятно, он ответил бы: по отношению к размерам стран, по отношению к тому, насколько они богаты или бедны, то есть, в конечном счете, по отношению к тому, что является главным образом объектом научного интереса исследователей.

Что касается общего духа нации, то автор возвращается к теории политического строя, изложенной им в своих первых книгах, поскольку, с его точки зрения, политический строй может существовать только при наличии у народа соответст­вующего восприятия, в котором этот строй нуждается. Общий дух народа — это то, что более всего способствует сохране­нию такого восприятия или принципа, необходимого для суще­ствования политического строя.

Общий дух нации нельзя сравнивать с созидательной волей личности или группы. Он не сходен с экзистенциалистским

выбором Канта или Сартра, как единожды принятое решение, которое положено в основу множественности поступков или ситуаций существования индивидуума или группы людей. Об­щий дух народа — это образ жизни, образ действия, образ мысли и чувства отдельно взятой, географически и историче­ски сложившейся общности людей.

В конечном счете, понятие «общий дух народа» или нации выполняет две функции: оно позволяет сгруппировать отдель­ные суждения, не будучи всецело обобщающим и включаю­щим другие суждения толкованием, и, кроме того, дает воз­можность перейти от политической социологии к социологии общесоциальной.

«Островитяне, — пишет, касаясь этого вопроса, Монте­скье, — более склонны к свободе, чем жители континента. Острова бывают обыкновенно небольших размеров; там труд­нее употреблять одну часть населения для угнетения другой; от больших империй они отделены морем, и тирания не может получить от них поддержку; море преграждает путь завоевате­лям; островитянам не угрожает опасность быть покоренными, и им легче сохранять свои законы» (ibid., р. 534).

Многие из этих фраз спорны, но нас прежде всего интере­сует методический подход Монтескье. В этом плане мы видим в указанной главе, как определенное географическое положе­ние благоприятствует некоему типу политических институтов, но этому типу не дается какого-либо определения.

В главе 27-й книги XIX «Каким образом законы могут спо­собствовать образованию нравов, обычаев и характера наро­да», касающейся Англии, Монтескье раскрывает (если читать этот текст с учетом 6-й главы XI книги об английской консти­туции), каким образом теория принципа правления сочетается с теорией общего духа нации и как многие отдельные аналити­ческие формулировки могут быть объединены в обобщающий анализ определенной человеческой общности так, чтобы этот всеобъемлющий анализ не вступал в противоречие с множест­вом частичных оценок.

3. Исторические факты и моральные ценности

Фундаментальный вопрос всей исторической социологии можно сформулировать следующим образом: обречен ли со­циолог только исследовать многообразие социально-политиче­ских институтов или он может высказывать свои суждения с оценкой того или иного из них? Иначе говоря, должен ли он ограничиваться анализом рабства или либеральных институтов,

не имея возможности дифференцировать их, классифициро­вать по моральным или человеческим достоинствам.

И еще: в том случае, когда социолог исследует многообра­зие политических институтов, обязан ли он только поочередно анализировать их, не приводя в систему, или он может при всем их многообразии отмечать общие черты? Эти два проти­вопоставления не обязательно с точностью накладываются друг на друга. Но хотя они и не эквивалентны, их можно сопо­ставить в том случае, если критерии, определяющие наши оценки, будут одновременно общепринятыми критериями.

Для анализа этих проблем лучше всего обратиться к поня­тию, которое является центральным в работе «О духе зако­нов», а именно к понятию закона. В конце концов, великая книга Монтескье называется «О духе законов», и поэтому в анализе понятия или понятий «закон» мы найдем решение про­блем, которые я только что сформулировал.

Термин «закон» для нас, современных людей, взращенных на философии Канта и на логике, которую мы изучали со школьной скамьи, имеет два значения.

Закон может быть установлением законодателя, приказом, отданным компетентной властью, которая обязывает нас по­ступать так, а не иначе, предписывает или запрещает. Назовем первое значение закона предписывающим законом и огово­римся сразу, что предписывающий закон, позитивный закон, закон, установленный законодателем, отличается от нравов или обычаев тем, что он точно сформулирован, тогда как обя­зательства или запреты нравственные не разработаны, не оп­ределены кодексом и обычно не предусматривают тех же ви­дов наказания.

Под законом можно подразумевать также причинную связь между основанием и следствием. Например, если мы ут­верждаем, что рабство есть необходимое следствие опреде­ленного климата, то мы имеем причинный закон зависимости, устанавливающий постоянную связь между географической средой определенного типа и специфическим политическим институтом — рабством.

Кстати, Монтескье пишет, что «занимается исследованием не законов, а Духа законов. Положительные законы, — утвер­ждает он, — должны соответствовать физическим свойствам страны, ее климату — холодному, жаркому или умеренному, — качествам почвы, ее положению, размерам, образу жизни ее народов — земледельцев, охотников или пастухов, — степени свободы, допускаемой устройством государства, религии насе­ления, его склонностям, богатству, численности, торговле, нра­вам и обычаям; наконец, они связаны между собой и обуслов­лены обстоятельствами своего возникновения, целями законо-

дателя, порядком вещей, на котором они утверждаются. Их нужно рассмотреть со всех этих точек зрения. Это именно я.и предполагаю сделать в настоящей книге. В ней будут исследо­ваны псе эти отношения; совокупность их образует то, что на­зывается»Духом законов"» (ibid., р. 238).

Монтескье стремится, таким образом, найти законы при­чинной зависимости, обусловливающие законы предписываю­щие. В приведенном отрывке дух законов — это не что иное, как совокупность связей между предписывающими законами различных человеческих обществ и различными факторами, способными воздействовать на них или предопределять их. Дух законов — это совокупность причинных взаимосвязей, обусловливающих предписывающие законы. Но тот факт, что мы используем, как это делает и Монтескье, термин «закон» в двух этих значениях, может привести нас к недоразумениям и затруднениям.

Если бы ход мыслей Монтескье вернулся к предыдущим формулировкам, исследование его работы проходило бы зна­чительно легче. Предписывающие законы стали бы тогда объ­ектом изучения, а причинные взаимосвязи объяснением этих законов. Если бы такая интерпретация оказалась верной, то Монтескье точно соответствовал бы своему портрету, напи­санному Опостом Контом и некоторыми современными ему исследователями. Л. Альтюссер, например, считает, что если даже предположить, что Монтескье так не думал, то, значит, ой должен был так Думать¹⁷. Если бы такая гипотеза оказа- .\ась верной, то все было бы очень просто. Монтескье стал бы lia путь детерминистской философии законов. Это позволило вы ему установить многообразие законодательств и дало воз­можность объяснить это множественностью факторов, влияю­щих на группы людей. Философия детерминизма сомкнулась бЬт с философией бесчисленного разнообразия форм жизни общества. Монтескье ограничился бы тем, что из исследова­ний причинности извлек прагматические результаты, предоп­ределив пожелания законодателя.

⁴.Кстати, по этому поводу у Монтескье есть хорошо извест- цые слова:

'«Я пишу не с целью порицать установления какой бы то ни было страны. Каждый народ найдет в моей книге объяснение |р' «^чествующих у него порядков, и она, естественно, приведет I'· ^заключению, что Предлагать в них какие-нибудь изменения 1 [ порядков имеют право только те лица, которые получили» рождения счастливый дар проникать одним взглядом гения ¹ рею организацию государства... Если бы я мог сделать так,.люди получили новые основания полюбить свои обязан-своего государя, свое отечество и свои законы, чтобы

они почувствовали себя более счастливыми во всякой стране, при всяком правительстве и на всяком занимаемом ими посту, — я счел бы себя счастливейшим из смертных» (ibid., р. 230).

Конечно, эти слова включены в предисловие «О духе зако­нов» и, возможно, диктуются обстоятельствами. Но вме;сте с тем если можно допустить, что Монтескье придерживался строго детерминистской философии, то почему бы не допу­стить, что он был сугубо консервативным мыслителен. Если предположить, что политические институты общества непре­менно определяются совокупностью обстоятельств, то легко сползти к выводу, что реально существующие институты — лучшие из всех возможных. Остается только выяснить, не нужно ли уточнить: в лучшем или худшем из возможных ми­ров,

К сказанному можно добавить, что у Монтескье имеется немало отрывков, в которых даются советы законодателям.

Конечно, советы законодателям не противоречат детерми­нистской философии и философии частностей. Если наличие какого-либо политического строя объясняется определенным воздействием, то вы вправе стремиться к тому, чтобы выяс­нить, что необходимо сделать для достижения тех или иных целей. Например, мы доказали, что законодательство обуслов­лено духом нации, поэтому вполне логично сформулировать совет: устанавливайте предписывающие законы сообразно ду­ху этой нации. Знаменитая глава о духе французской нации кончается сонетом: «Не мешайте же этому народу серьезно заниматься пустяками и весело — серьезными делами» (ibid., р. 55 9). Таким же образом, когда политический строй доведен до соответствия своей природе и своему принципу, становится легче показать, какие законы сообразны этому строю. Напри­мер, если республика основана на равенстве граждан, то лег­ко сделать логический вывод: законы воспитания или экономи­ческие законы должны соответственно благоприятствовать воспитанию чувства свободы и сдерживать накопление богат­ства.

Детерминистская философия не исключает советов, если эти советы имеют отношение либо к данным географическим условиям, либо к духу нации, либо к природе политического строя. Иначе говоря, это относится к условным или гипотети­ческим потребностям. Законодатель вникает в сложившуюся конъюнктуру и формулирует установления, которые, по его мнению, требуются то ли для поддержки политического строя, то ли для содействия процветанию нации. Такого рода советы относятся к категории, которую Леви-Брюль назвал бы рацио­нальным ремеслом, основанным на науке; это практические результаты научной социологии.

Однако в работе «О духе законов» имеется много таких мест, где Монтескье не дает практических советов законода­телю, но морально осуждает тот или иной политический инс­титут. Наиболее знамениты в этом плане главы XV книги, ка­сающиеся рабства, а также 13-я глава книги XXV, названная «Почтительнейшее заявление инквизиторам Испании и Порту­галии», в которой звучит резкий протест против инквизиции. Монтескье неоднократно позволяет себе высказывать возму­щение той или иной формой организации общества.

Во всех этих текстах он выступает в качестве судьи и осуждает не как социолог, а как моралист.

Все эти протесты можно объяснить тем, что Монтескье — человек, а не только социолог. Как социолог он анализирует рабство. Но когда он им возмущается — в нем говорит чело­век. Когда он клеймит или защищает, он забывает о том, что он пишет книгу по социологии.

Однако такая интерпретация Монтескье, которая приписы­вает ему как человеку, но не как ученому суждения морально­го характера, вступает в противоречие с содержанием ряда самых важных текстов книги I, где он излагает теорию различ­ных видов законов.

Начиная с 1 -й главы I книги Монтескье утверждает, что по­зитивным законам предшествовали отношения справедливости или несправедливости. Но если последовательно придержи­ваться в ходе рассуждений теории частностей и детерминист­ской философии, то можно сказать: справедливо или неспра­ведливо то, что предписано положительными законами и уста­новлениями законодателя, задача же социолога заключается попросту в том, чтобы изучить, что именно законодатели в разные эпохи и в разных общественных системах считали справедливым или несправедливым. Монтескье же безогово­рочно утверждает, что это не так: «Надо признать, что отноше­ния справедливости предшествуют установившему их положи­тельному, закону». И далее: «Говорить, что вне того, что пред­писано или запрещено положительным законом, нет ничего ни справедливого, ни несправедливого, — значит утверждать, что до того, как был начертан круг, его радиусы не были равны между собой» (ibid., р. 2 33).

Иначе говоря, если принимать всерьез эту формулировку Монтескье, то следует считать, что он верит в отношения справедливости, в принципы той справедливости, которая предшествовала положительным и общепризнанным законам. Эти отношения справедливости, которые предшествовали по­ложительному закону, таковы: «Например, если существует общество людей, то справедливо, чтобы люди подчинялись за­конам этого общества; если разумные существа облагодетель-

3 Зап. № 4 65

ствованы другим существом, они должны питать к нему благо­дарность; если разумное существо сотворено другим разум­ным существом, то оно должно оставаться в той же зависимо­сти, в какой оно находилось с первого момента своего суще­ствования; если разумное существо причинило зло другому ра­зумному существу, то оно заслуживает, чтобы ему воздали таким же злом, и т.д.» (ibid.).

Такое перечисление не носит систематического характера. Но в нем просматривается тот факт, что в конечном счете все ограничивается двумя понятиями: человеческое равенство и взаимность. Такие законы разума, такие высшие законы осно­ваны на естественном равенстве людей и на обязательствах взаимности, вытекающих из этого основополагающего равен­ства.

Эти законы, предшествующие положительным законам, со­вершенно очевидно, не являются законами причинной зависи­мости, они суть законы предписывающие, установленные не по воле отдельных законодателей, а существующие неотдели­мо от природы или человеческого разума.

Таким образом, возникает третий вид закона. Помимо по­ложительных законов, введенных в различных обществах, по­мимо законов взаимозависимости, устанавливающих отноше­ния между этими положительными законами и факторами, воздействующими на них, существуют объективные универ­сальные законы, законодатель которых неизвестен, если, ко­нечно, им не является сам Господь Бог, что, кстати, Монтескье дает понять, хотя мы не можем с уверенностью утверждать, что он подразумевает именно это.

Мы подошли, таким образом, к главной проблеме исследо­вания работы «О духе законов».

Можно себе представить, что эти законы природы и эти общепринятые законы разума не нашли себе места в изложе­нии оригинальных мыслей Монтескье. Он мог оставить при себе свои соображения на этот счет либо из осторожности, либо по привычке, поскольку революционеры всегда в чем-то гораздо более консервативны, чем они себя считают. Что дей­ствительно революционно у Монтескье, так это социологиче­ское исследование положительных законов, детерминизм, ко­торый он применил в исследовании социальной природы. Можно сказать, что логика его воззрений содержала только три элемента: многообразие положительных законов, объясне­ние этого многообразия многочисленными факторами и, нако­нец, практические советы законодателю на основе научного толкования законов. При таком подходе можно сказать, что Монтескье был поистине социологом-позитивистом, который разъяснял людям, почему они живут так, а не иначе. Социолог

понимает других людей лучше, чем они сами себя понимают; он раскрывает причины, обусловливающие форму жизни об­щества в различных климатических условиях и в разную эпо­ху, он помогает каждому обществу жить сообразно своей собственной сути, то есть в соответствии со своим политиче­ским устройством, климатом, общим духом. Любые оценки всегда подчинены цели, которую мы перед собой ставим и ко­торая подсказана нам существующей действительностью. В этой схеме не находят места общие законы человеческого ра­зума или человеческой природы. Глава 1-я книги I в этом смысле либо непоследовательна, либо остается в учении Мон­тескье пережитком традиционного мышления.

Лично я считаю, что приведенное выше рассуждение оп­равдывает Монтескье. Я не думаю, что только осмотрительно­стью автора можно объяснить 1 -ю главу I книги. Тем не менее *я не убежден, что детерминистская философия в ее целостно­сти была бы кем-нибудь полностью и до конца осмыслена. По­тому что если до конца следовать логике такого рода филосо­фии, то было бы невозможно вынести какое-либо общеприня­тое суждение по поводу поддающихся сравнению положи­тельных факторов республиканского и деспотического режимов. Вместе с тем Монтескье, конечно же, хочет иссле­довать многообразие политических институтов и одновремен­но сохранить право высказать свои суждения по поводу этого многообразия.

Какова же все-таки философия, к которой он устремляется с некоторой нерешительностью?

Монтескье пытается, с одной стороны, объяснить многооб­разие положительных законов причинностью, а с другой — найти общепринятые критерии, которые дали бы ему возмож­ность обосновать ценностные и моральные суждения, касаю-■ щиеся изучаемых политических институтов. Эти критерии в том виде, в каком он их представляет, весьма абстрактны и все сводятся к понятию или равенства, или взаимности. В ко­нечном счете политические институты, которые он категориче­ски осуждает, — рабство и деспотизм, оказываются в его гла­зах противоречащими характеру человеческой природы и че­ловеку как таковому. Эти две формы политических структур не соответствуют естественным стремлениям человека.

Однако трудность заключается в том, чтобы этим общепри­нятым универсальным предписывающим законам найти логи­ческое объяснение с точки зрения философской мысли Мон­тескье, которая в определенных отношениях остается филосо­фией детерминистской.

. Монтескье в 1-й главе книги I в качестве выхода из поло­жения предлагает своего рода иерархическую лестницу нео-

душевленного и одушевленного, от неорганической природы до разумного человека. «Все, что существует, имеет свои зако­ны: они есть и у божества, и у мира материального, и у су­ществ сверхчеловеческого разума, и у животных, и у челове­ка» (ibid., р. 232). Когда речь заходит о материальном мире, эти законы просто-напросто носят причинный характер. В та­ком случае речь идет о законах неотвратимых, которые не мо­гут быть нарушены. Когда мы подходим к живой материи, за­коны также причинны, но обладают более сложной природой. Наконец, когда мы имеем дело с человеком, эти законы, ут­верждает Монтескье, действуют на разумное существо, они могут быть нарушены, поскольку с разумом приходит свобода. Законы, имеющие отношение к поведению человека, не отно­сятся к типу неотвратимой причинности.

Другими словами, философия, позволяющая сочетать науч­ное толкование положительных законов с соблюдением импе­ративов общепринятого характера, является философией с классификацией существ, ведущей к многообразию законов. Эта классификация охватывает сферу неорганической приро­ды, где действуют неизменные законы, и далее вплоть до че­ловека, подверженного действию рациональных законов, ко­торые он в состоянии нарушить.

Отсюда формулировка, всегда представлявшаяся парадок­сальной: «Но мир разумных существ далеко еще не управляет­ся с таким совершенством, как мир физический, так как, хотя у него и есть законы, по своей природе неизменные, он не следу­ет им с тем постоянством, с которым физический мир следует своим законам. Причина этого в том, что отдельные разумные существа по своей природе ограничены и поэтому способны за­блуждаться и что, с другой стороны, им свойственно по самой их природе действовать по собственным побуждениям. Поэто­му они не соблюдают неизменно своих первоначальных зако­нов, и даже тем законам, которые они создают сами для себя, они подчиняются не всегда» (ibid., р. 23 3). Этот текст может быть истолкован как ставящий разумный мир ниже мира физи­ческого, поскольку рациональные законы разумного мира, воз­действующие на людей, могут быть ими нарушены. В действи­тельности же философ не обязан рассматривать возможное на­рушение рациональных законов как признак того, что разум­ный мир стоит ниже физического, он может скорее видеть в этом выражение и доказательство свободы человека.

Дата добавления: 2015-05-31