Шановні батьки! 1 страница

III

II

I

Одно из стихотворений сказывает:

Душа — чужестранна на этой Земле.

Эта фраза перво-наперво ввергает нас в привычное представле­ние. Она представляет нам Землю как нечто смертное в смысле преходящего. Душа же, напротив, является в качестве непрехо­дящего, неземного, сверхъестественного. Душа, со времен Пла­тонова учения, принадлежит к сверхчувственному. Если же она являет себя в чувственном, то лишь потому, что ее туда нечто забрасывает. Здесь, «на Земле», она не в своей тарелке. Она не принадлежит Земле. Душа здесь «чужестранна», нечто чужое, пришелец (ein Fremdes). Тело — темница души, если не нечто более худшее. Так что душе, очевидно, не остается ничего дру­гого, как по возможности поскорее покинуть эту сферу чувствен­ного,— сферу, которая, рассматриваема платонически, есть не­истинно-сущее, всего лишь преходяще-тленное.

Но какова странность! Ведь строка

Душа на Земле — чужестранна,—

звучит в стихотворении, название которого — «Весна души» (149)[1]. О неземной, сверхъестественной родине бессмертной души в нем нет ни слова. Это заставляет нас призадуматься и обратить внимание на язык поэта. Душа: «ein Fremdes» (нечто чужое, постороннее). В других стихотворениях Тракль часто и охотно пользуется той же языковой формой: «смертное», «смутное», «одинокое», «отжившее», «больное», «человеческое», «бледное», «мертвое», «молчащее». Эта лингвистическая форма, даже если забыть о различиях между соответствующими конкретными зна­чениями, не всегда обладает одним и тем же смыслом. «Одино­кое», «чужое», «постороннее» подразумевает нечто изолирован­ное, уединенное, иногда оказывающееся тем «одиноким», что в силу случайности становится в том или ином отношении «чужим», «посторонним». «Постороннее» этого рода может быть вообще включено в категорию посторонних (чужих) вещей и там оставлено. Представляемая так, душа была бы лишь одним сре­ди многих других случаев посторонности, чужести.

Но что значит «fremd» (чужой, чуждый, нездешний, иной, посторонний, неизвестный)? Под непривычно-чужеродным обыч­но понимают нечто неблизкое, не заслуживающее доверия, то, что не нравится, что скорее даже обременяет и тревожит. Одна­ко «чужой» (fremd), древневерхненемецкое «fram», собственно означает: куда-нибудь вперед, по пути в..., навстречу тому, что оставлено впереди. Чужое, постороннее, иное, нездешнее (das Fremde) странствует впереди. Однако оно отнюдь не блуждает бессмысленно, лишенное всяческого предназначения. Посторон­нее, чужое стремится отыскать местность, где оно могло бы пре­бывать странствующим. «Постороннее» следует зову, только-только приоткрывшись ему, зову, зовущему отправиться в путь к своему достоянию, к своей собственной сути.

Поэт называет душу «чужестранкой на этой Земле». Но мес­то, куда она в своем странствии еще не смогла добраться, как раз и есть Земля. Душа впервые ищет Землю, отнюдь не бежит от нее. Странствуя, отыскать Землю, чтобы себя на ней поэтически выстроить и жить; и именно таким образом впервые суметь спа­сти Землю как Землю — такова стратегия исполнения сущности Души. И все же душа не является прежде всего душой и лишь затем, по неким иным причинам, еще и чем-то не принадлежа­щим Земле.

Строчка:

Душа — чужестранна на этой Земле,—

вернее выражает сущность того, что зовется «душой». Эта фраза ничего не сообщает о будто бы в ее сущности уже познанной Душе, равным образом и о том, что будто бы, в качестве допол­нения, следовало лишь установить, что Душе нанесло удар нечто ей несоразмерное и потому поразительно-чуждое, и оттого не мо­жет она найти на Земле ни приюта, ни утешения. Вопреки всему этому Душа, будучи душой в сердцевине своей сущности, «чужестранна на этой Земле». И потому она продолжает находиться в пути и, странствуя, следует влечению своей сущности, своего су­щества. Между тем нас одолевает вопрос: куда, в каком направ­лении было позвано то, что в прокомментированном смысле есть «Постороннее», Чужое? Ответ дан в третьей части стихотворе­ния «Грезящий Себастьян» (107):

О, как тихо движение вниз по синей реке,

оживляешь забытые смыслы, а в зеленых ветвях

дрозд запел, увлекая Чужое в закат.

Душу позвали на запад, в закат. Ах вот как! Душе следует закон­чить свое земное странствие и покинуть Землю? Однако в назван­ных стихах об этом нет и речи. И все же они говорят о «закате», «западе», «гибели» (Untergang). Всё так. Однако названный здесь закат не есть ни катастрофа, ни погибельное исчезновение. То, что плывет вниз по синей реке и тонет,

Тонет в покое и в молчании.

«Просветленная осень» (34)

Что это за покой? Покой покойника. Но какого именно? И в ка­ком молчании?

То душа, но как же она чужестранна на этой Земле!

Стих, которому принадлежит эта строка, продолжается следую­щим образом:

... Духу подобна брезжит

сумеречная голубизна сквозь загубленный лес...

А перед этим названо солнце. Шаги Чужестранно-постороннего уходят в сумерки. «Брезжущая сумеречность» означает прежде всего наступление темноты. «Брезжит сумеречная голубизна». Темнеет, помрачается голубизна солнечного дня? Голубизна, исчезающая ввечеру в пользу ночи? Однако «сумеречность» отнюдь не обязательно есть уход дня как гибель его света в наступающем мраке. Сумеречность отнюдь не обязательно вообще означает за­ход (Untergang). Ведь и утро сумеречно, утро тоже брезжит. Им начинается день. Сумеречность есть также и восход. Голубизна брезжит над «загубленным», громоздящимся, завалившимся лесом. Синева ночи восходит ввечеру.

Синева брезжит «исполнена духа» (geistlich). Сумеречность, сумерки характеризуются «духоносностью» (das Geistliche). Что именно подразумевается под многократно упоминаемой «духо­носностью», «священством» (Geistliche), о том нам еще предсто­ит подумать. Сумерки — склон солнечного пути. Отсюда: сумер­ки — склон дня, равно как и склон года. Последняя строфа сти­хотворения, озаглавленного «Склон лета» (169), гласит:

Зеленое лето столь тихим

внезапно стало; шаги чужеземца

звучат по пространству серебряной ночи.

Запомни тропы его дикой синего зверя,

блаженного пенья всех лет его духоносных!

В стихотворении Тракля вновь и вновь повторяется это «so leise» (тихо, чуть слышно). Кажется, что «leise» обладает лишь одним смыслом: едва заметное для слуха. Именно в этом значении на­званное входит в наши представления. Однако «leise» означает «медленно»; gelisian означает «скользить». Медленное (тихое) есть ускользающее. Лето ускользает в осень, в вечер года.

...шаги чужеземца

звучат по пространству серебряной ночи.

Кто этот чужеземец, пришелец (Fremdling)? Чьи это тропы, идя по которым, можно вспоминать «синего дикого зверя»? Вспоми­нать — значит «оживлять забытые смыслы»,

...а в зеленых ветвях

дрозд запел, увлекая Чужое в закат.

(107, ср. 34)

Почему «синий дикий зверь» (ср. 99, 146) задумывается об Ухо­дящем в закат? Не получает ли дикий зверь свою синеву из той «голубизны», которая «духоносно брезжит» в наступающей ночи? Хотя ночь — темна, сумрачна, смутна. Однако сумрач­ность не обязательно мрак, тьма. В другом стихотворении (139) ночь окликается такими словами:

О, нежный синевасильковый букет Ночи!

Букет из цветов синего василька — это и есть ночь, нечто не­жное, мягкое, кроткое. Соответственно этому синий дикий зверь называется еще и «робкой дичью» (104), «нежным зверем» (97). Букет в основание своей увязанности втягивает из синевы глу­бину священного. Священное светит из синевы, одновременно утаивая себя в своем собственном сумраке. Священное сдержи­вает себя и вместе с тем укрывает. Оно одаривает своим прибы­тием, в то же время оберегая себя в утаивающе-сдержанном себя-отнятии. Утаиваемое в сумраке свеченье (Helle) есть синева. Пер­воначально hell, hallend (звонкий, звучащий) означало звук, исходивший из укрытости тишины, дающий себе таким образом ясность, свеченье. Синева звучит своим свеченьем и рассветным блеском, и одновременно она звенит. В звонкости ее свеченья сияет сумрак синевы.

Шаги чужеземца (пришельца) звенят сквозь серебряный блеск-звучанье Ночи. В одном из стихотворений (104) говорится:

В священную синеву уходят, звеня, светящиеся шаги.

В другом месте (110) синева описывается так:

...священства синих цветов... созерцатель коснулся.

Еще в одном стихотворении (85) есть такое место:

...Звериный лик

оцепеневший пред Синевой, пред ее святостью.

Синева, лазурь — не образ для обозначения смысла Священного. Синева есть сама по себе (вследствие своей собирающе-концентрирующей, в самоутаивании светящейся глубины) Святое. Перед лицом Синевы, а также благодаря чистоте этой Синевы обретя самообладание, лицо животного цепенеет и трансформируется в лик дикого лесного существа.

Оцепенелость звериного лица — отнюдь не оцепенелость умершего. Цепенея, как бы застывая, лик зверя приходит в со­дрогание. Весь его облик обретает концентрацию, такую степень сосредоточенности, которая позволяет ему, овладев собой, смот­реть в «зеркало истины» (85), двигаясь навстречу Священному. Созерцать означает: входить в Молчание.

Могуче молчанье, укрытое в камне.—

Так гласит следующая строка цитированного стихотворения. Камень есть со-крытие (Ge-birge)[2] боли. Горная порода собирает и укрывает в каменности то кротко-нежное, что утишает боль сущностного. «Пред Синевой» боль умолкает. Перед лицом Си­невы лик дикого зверя возвращает себя в кротость. Ибо Кроткое, по определению, есть миролюбиво сосредоточенное. Оно преобра­зовывает внутренний разлад тем, что всё раненое и обожженное дикой местности преодолевает в утишинной боли.

Кто тот синий дикарь, к которому взывает поэт? (Кстати, здесь можно было бы вспомнить и о Пришельце.) Зверь? Безус­ловно. Но только ли зверь? Ни в коем случае. Ибо он призван припоминать. Его лик высматривает Пришельца (Чужеземца) и устремленно всматривается в него. Синий дикий зверь (das blaue Wild) — это животное, чья принадлежность к животному миру покоится скорее всего не в животности или звериности, но в той памятливости созерцания, к которой взывает поэт. Звериность этого рода еще далека от нас и едва ли может быть увидена. Ибо звериность названного здесь зверя колеблется в неопределенно­сти, которая еще не вошла в свою сущность. Этот зверь, а имен­но: зверь думающий, animal rationale, человек,— говоря слова­ми Ницше, еще не вполне определился.

Это высказывание ни в коем случае не означает, будто чело­век еще «не установлен» как факт. Как раз он, пожалуй, даже слишком несомненен. Нет, имеется в виду вот что: звериность этого зверя еще не вошла в свою устойчивую окончательность, то есть не пришла «домой», не вошла в туземность, в Родное своего утаенного существа и своей сущности. Западно-европейская ме­тафизика, начиная с Платона, борется за это у-становление, ус­тойчивое определение. И быть может, борется она напрасно. Быть может, путь ей в это «по-пути-следование» еще пока зака­зан. Сегодняшний человек и есть этот зверь, еще не определен­ный, не укорененный в своей сущности.

Поэтическим именем «синего дикого зверя» Тракль оклика­ет то человеческое существо, чей лик, то есть встречный взгляд, по ходу раздумий о шагах Пришельца (Чужеземца) увиден Си­невой ночи и благодаря этому озарен Священным. Именем «синего дикого зверя» называется то Смертное, что любило вспоми­нать о Пришельце и странствовать вместе с ним, познавая искон­но-туземное человеческого существа.

Кто же они, начинающие такое странствие? Вероятно, их немного и они неизвестны, равно как всё Существенное случает­ся в тиши, и притом внезапно и редко. Поэт повествует о таком страннике в стихотворении «Зимний вечер» (126), вторая стро­фа которого начинается так:

Потаенными тропами странствуя,

некто к воротам подходит.

Синий дикий зверь, где и когда бы он ни существовал, покинул прежний сущностный образ человека. Существовавший до сих пор и существующий человек деградирует, чахнет, так как те­ряет свою сущность и вследствие этого тлеет, разлагается.

Одно из своих стихотворений Тракль назвал «Семипсалмие смерти». Семь — число священное. Священство смерти поет свою песнь, свой псалом. Смерть предстоит здесь не неопределенно смутно в виде некоего окончания земной жизни. «Смерть» мыс­лится здесь поэтически как тот «Закат», в который призывается «чужестранное» (Пришелец). Потому-то званое таким образом чужестранное именуется также «мертвым» (146). Однако эта смерть — не тление, не распад, но прощальный уход от разлагаю­щегося, тленно-растленного образа человека. О том говорит пред­последняя строфа стихотворения «Семипсалмие смерти» (142):

О, прогнивший проект человека: структура

холодных металлов;

ночь и ужас лесов затонувших,

пылание чащи дикого зверя;

ни дуновенья в душе.

Этот прогнивший проект человека отдан на муку жженья и ко­лотья шиповного. Его звериность не просвечена Синевой. Душа этого человеческого проекта, этой человеческой формы не пред­стоит ветру Священного. Потому-то она — вне странствия. И ветер, божий ветер пребывает поэтому в одиночестве. Стихотворе­ние (99), повествующее о синем диком звере, которому едва ли удастся освободиться из «колючих зарослей терновника», завер­шается такими строками:

И все же поет и поет

у черных стен одинокий Господа ветер.

«И все же» означает: покуда год и, соответственно, солнечное движение пребывают в зимней омраченности, и никто не вспо­минает о тропе, по которой «звонкими шагами» Чужеземец пе­ресекает ночь. Эта ночь сама есть всего лишь сокрывающий по­кров солнечного движения. Двигаться, ίέυαι, по-индогермански — ier: das Jahr — год.

Запомни синего зверя тропы его дикой,

блаженного пенья молитвенных лет его жизни!

(169)

Молитвенность, духоносность (Geistliche) этих лет естественно вытекает из духоносно брезжущей Синевы Ночи.

...О, как серьезен гиацинтовый лик погружения в сумрак

рассветный.

«В пути» (102)

Духоносная, и в этом смысле священная, сумеречность столь ис­полнена сущности существования, что поэт называет одно из сво­их стихотворений — «Священные сумерки» (137). В нем тоже встречается дикий зверь, правда сумеречно-темный. Его «ди­кость», первобытность устремлена главным образом в темноту, в молчаливо-тихую синеву заката. При этом сам поэт движется «на черном облаке» сквозь «ночное озеро звездного неба».

Вот как звучит это стихотворение:

Священные сумерки

Тишина на опушке леса

обнимает темного зверя.

На холме улегся и замер ветер вечерний.

Стихли стенанья дрозда.

Осени нежные флейты

в тростнике приумолкли.

На облаке черном

пьяный от мака плыву и плыву

по ночного пруда просторам,

по звездному небу.

Лунный голос сестры не смолкая звучит,

наполняя священную ночь.

Звездное небо изображено в поэтическом образе ночного озера. Так это мыслит обыкновенность наших представлений. Однако ночное небо в подлинности его существа и есть озеро. В сравне­нии с ним то, что мы обычно называем ночью, скорее является именно что образом, то есть выцветшей и опустошенной копией ее сущности. В стихи Тракля пруд, озеро, озерное зеркало при­ходят часто. То черные, то голубые воды являют человеку его собственный лик, встречно-отраженный взгляд. А в ночном озе­ре звездного неба является брезжущая Синева духоносной ночи. Ее сияющий блеск — прохладен.

Исток прохладного свеченья — лунный свет. От сиянья Луны бледнеют и даже холодеют звезды, как о том повествуют стихи древнегреческих поэтов. Всё становится «лунным». Шагающего сквозь Ночь чужака, чужеземца зовут «Лунный» (134). «Лунный голос» сестры, неотступно звучащий в священной (духоносной) Ночи, слушает брат, плывущий в лодке, которая еще «черна» и едва озаряема золотом Чужеземца-пришельца, вослед которому он устремляется в своем ночном плавании по озеру.

Когда смертные отправляются странствовать вослед призван­ным в Закат «чужакам», в данном случае Чужеземцу-пришель­цу, они сами оказываются в Чужом, сами становятся Чужезем­ными и Одинокими (64, 87 и др.).

В следовании по ночному звездному озеру (а это — небо над землей) душа ис-следует Землю лишь в ее «прохладной лимфе, свежем соке» (126). Душа ускользает в вечернюю брезжущую Голубизну духоносного года, становясь «осенней душой» и вследствие этого — «сине-голубой душой».

Немногие строфы и строки, упомянутые здесь, указывают на духоносные (священные) сумерки, ведут на тропу Чужеземца, проясняя породу и путь тех, кто, вспоминая-помня о Чужезем­це-пришельце, следуют за ним в Закат. Ко времени «склона лета» Чужое в своем странствовании становится осенним и сумрачным.

«Осенней душой» назвал Тракль стихотворение (124), пред­последняя строфа которого звучит так:

Рыбы, птицы прочь скользят.

Скоро синь Души разбудим —

Тех, любимых, позабудем.

Образы вспуржит Закат.

Странники, следующие за Чужеземцем-пришельцем, очень ско­ро обнаруживают себя разведенными с «любимыми», являющи­мися для них «Теми», Другими. Другие, Иные, Те — это порода растленного образа человека.

Эти из одного замеса порожденные и в этом замесе, в этой породе перемешанные человеческие существа наш язык называ­ет «родом» (Geschlecht). Слово это обозначает как человеческий род в смысле человечества, так и роды в смысле племен, кланов, колен и семей, а все это, в свою очередь, порождено в двойствен­ности полов (der Geschlechter). Породу «разлагающегося образа» человека поэт называет «растленным родом» (186). Это выбро­шенный из сортности своего существа, своей сущности и пото­му — «ужасающий» (162) род.

Чем же этот род поражен и, значит, проклят? По-гречески проклятье звучит πληγή, по-немецки «Schlag» — удар; паралич; порода (людей). Проклятье растленного (выродившегося) рода состоит в том, что этот ветхий человеческий род разбит и разгромлен раздором полов. Изнутри этого раскола каждый из полов страстно устремлен к раскрепощающему восстанию некогда еди­ной и обнаженной первобытности зверя. Не двуполость как та­ковая, но раздор и разлад являются проклятьем. Силой смуты слепой первобытности этот раздор вводит человеческий род в раз­двоенность, обрекая таким образом на отпущенную разобщен­ность. Раздвоенный и расколотый «растленный род», исходя из себя самого уже не может больше быть в истинном ритме, в вер­ном чекане. Верный, истинный ритм и чекан — лишь с тем родом, с той человеческой породой, которая, испытующе стран­ствуя, свою двойственность решительно переводит из состояния внутреннего раздора в кротость простодушной двукратности, ста­новящейся таким образом тем «Чужим», что следует за Чужезем­цем-пришельцем.

По отношению к этому Пришельцу все потомки растленного, разлагающегося рода остаются Другими. Тем не менее любовь и уважение соотносятся именно с ними. Сумрачное странствие в компании с Пришельцем так или иначе приводит в Синеву его Ночи. Странствующая душа становится «голубой душой».

Однако одновременно с этим она есть душа ушедшая. Куда? Туда, где бредет Чужеземец (Fremdling), время от времени назы­ваемый указательным словом «Тот». «Тот» (Jener) в старонемец­ком звучало как «ener» и означало «другой». «Enert dem Bach» — другая сторона ручья. «Jener», Тот, Чужеземец, Пришелец — это другой по отношению к Другим, то есть к разлагающемуся чело­веческому роду. «Тот» (Некто) — это отозванный прочь от Других. Чужеземец — это У-единенный, От-деленный (Abgeschiedene)[3].

Куда указывает, куда направляет тот, кто принял в себя сущ­ность Чужого, то есть странствующий впереди? Куда позван Чу­жак? В закат, в гибельный закат. Он есть Утрата-себя в духоносно-священных сумерках Синевы. Его исток — склон по направ­лению к духоносному Году. И хотя этот склон должен проходить сквозь разрушительность близящейся зимы — сквозь ноябрь, тем не менее эта утрата-себя вовсе не означает впадения в неустой­чивость или в уничтожение. Себя-утрата означает скорее некий буквальный смысл: отделение и медленное удаление, ускольза­ние. Утративший себя исчезает в ноябрьской опустошительно­сти, однако ни в коем случае не в ноябрьскую опустошитель­ность. Он скользит, минуя ее насквозь, в духоносные сумерки Синевы, «zur Vesper» (к Весперу, вечерней звезде), то есть под вечер, ближе к ночи.

К ночи здесь потерял себя в черном ноябрьском хаосе

чужак-незнакомец,

в гуще ломких ветвей, вдоль настенной проказы;

здесь незадолго монах проходил, с головою ушедший

в нежные струн переборы безумья святого.

«Гелиан» (87)

Вечер — это склон дня духоносного Года. Вечер осуществляет пе­ремену, смену. Склоняясь к Духоносному, вечер дает возмож­ность увидеть иное, задуматься об ином.

Вечер трансформирует и смыслы, и образы.

(124)

Светящееся, кажущееся (Scheinende), чьи облики (образы, формы) сказывает поэт, посредством этого вечера выявляет (кажет) Иное. Сущее, над невидимостью коего задумываются мыслители, по­средством этого вечера находит поистине иное слово. Исходя из иных образов и смыслов, вечер трансформирует сказ поэзии и сказ мышления, трансформирует также и их диалог. Однако ве­черу это удается лишь потому, что он сам трансформируется, ме­няется, блуждает. Посредством него день движется к уклону, который отнюдь не является концом, но вследствие своей уникаль­ной склонности подготавливает тот закат, благодаря которому Пришелец входит в начальную фазу своего странствия. Вечер меняет свой собственный образ и свой собственный смысл. В этой перемене скрыто прощание с прежним господством вре­мени дня и времени года.

Однако куда сопровождает вечер темное странствие голубой Души? Туда, где всё Иное накапливается, собирается, прячась и хоронясь для иного восхода.

Вышеназванные строки указывают на сосредоточение, на средоточие, то есть на некое место, местность. Что же это за мест­ность? Как нам следует ее называть? И притом следуя мерке языка поэта, исходя из нее. Весь сказ поэзии Георга Тракля концентрируется вокруг странствующего Чужеземца-пришель­ца, находя в нем средоточие. Пришелец является и зовется Отре­шенным, Отделенным (der Abgeschiedene). Именно посредством него и вокруг него поэтическая речь, поэтическое сказывание на­строено на одну-единственную песнь. И поскольку поэтические создания этого поэта сконцентрированы в песне Отрешенного, мы называем местность его поэзии Отрешенностью.

Теперь нужно попытаться сделать второй шаг в истолковании-омествовании (Erörterung), подробнее озаботиться этой мест­ностью, до сих пор лишь указанной.

А нельзя ли еще и специально, под углом зрения местности поэмы (Ort des Gedichtes), вдумчиво всмотреться в эту отрешен­ность? Если в общем, то пусть будет так, как будто мы, следуя за светлым взором тропы Пришельца, вопрошаем: кто этот Отрешенный? Каков пейзаж его троп?

Эти тропы проходят сквозь опьяняющую небесную лазурь. Свет, которым светятся его шаги, прохладен. Завершающая стро­ка одного из тех стихотворений, что специально посвящены «От­решенному», сообщает о «лунных тропах Отрешенных»[4]. У нас таких отрешившихся и уединившихся зовут также мертвецами, покойниками. Но какой смертью умер этот Пришелец, этот чу­жак? В стихотворении «Псалом» Тракль говорит:

Умер безумец.

В следующей строфе говорится:

Погребают пришельца.

В «Семичастной песни смерти» («Семипсалмие смерти») его зо­вут «белым (седым) пришельцем». В последней строфе стихотво­рения «Псалом» сообщается:

В могиле своей играет со змеями белый колдун.

(65)

Умерший живет в своей могиле. Он живет там в своей каморке так тихо и мечтательно, что играет со своими змеями. Которые ничего против него не имеют. Они не задушены, а злое начало в них трансформировано. В то же время в стихотворении «Про­клятые» (120) говорится:

Ярко-красные змеи лениво строят гнездо

в ее взбудораженном лоне.

(Ср. 161, 164)

Умерший — это безумец. Имеется в виду душевнобольной? Нет. Безумие (Wahnsinn) вовсе не означает тот ум, что ошибочно из­брал неумное, бессмысленное. «Wahn» (самообман, иллюзия, гре­за, заблуждение) восходит к древневерхненемецкому wana и означает ohne (без). Безумец (der Wahnsinnige) мыслит, размыш­ляет (sinnt), и притом мыслит столь интенсивно, как обычно ни­кто. Однако при этом он обходится без того сознания, без того ра­зума (Sinn), что свойственны другим. В нем другое сознание. «Sinnan» (букв.: к смыслу) первоначально означало: путешество­вать, устремляться к..., выбрать направление; индогерманский корень sent (set) означает путь. Отрешенный, отошедший (der Abgeschiedene) — это тот безумец, чей путь лежит в каком-то ином направлении. Глядя оттуда, его безумие можно назвать «кротким» (sanft — нежный, мягкий, кроткий), ибо он размышляет вослед более тихому, молчаливому, тайному. Стихотворение, где о При­шельце говорится просто как о «Том», другом, гласит:

По каменной лестнице, по склону монашьей горы

Тот опускался. Голубела улыбка на лике, и странно

окуклившись в тихие детства затоны, он умер.

Стихотворение называется «К одному рано умершему» (135). От­решенный — это тот, кто медленно умер в юности. Поэтому он — «нежный труп» (105, 146 и др.), погруженный в то детство, ко­торое храняще утишивает в своей дикой местности всё страст­ное и пылающее. Потому умерший в юности является в качестве «смутного образа прохлады». О ней повествуется в стихотворе­нии, названном «У монашьей горы» (113):

Неотступно за странником следует темный образ

прохлады

над костистой тропой, гиацинтовым голосом отрока

позабытую леса легенду тихо шепча...

«Темный образ прохлады» идет не вослед страннику. Он идет впереди него, в то время как лазоревый голос мальчика возвра­щает забытое, как бы суфлируя его.

Кто же этот на жизненном рассвете медленно умерший от­рок? Кто же этот отрок, чье

...Чело тихо кровоточит

древними легендами,

темными иероглифами птичьих полетов.

(97)

Кто он, движущийся по усеянной костями тропинке путник? Поэт окликает его такими словами:

О, как давно уже, Элис, ты умер!

Элис — это призванный к гибели Пришелец. Однако Элис — ни в коем случае не образ, в котором Тракль видел самого себя. Элис отличается от поэта столь же существенно, сколь мыслитель Ницше — от образа Заратустры. Но два этих образа сходятся в том, что их сущность, существо и их странствие начинаются с гибели и распада. Гибель-закат Элиса восходит к древнейшей рани, которая старше даже, чем состарившийся разлагающийся человеческий род,— старше, потому что более мысляще-размышляющая; более мысляще-размышляющая, потому что более ти­хая; более тихая, потому что сама есть успокоение.

В образе отрока Элиса мальчишество пребывает отнюдь не в противопоставлении к девичеству. Отрочество здесь — проявле­ние тихого, молчаливого детства, которое скрывает и накапли­вает в себе кроткую сдвоенность пола, таящего в себе и юношу, и равно с ним «золотой девичий образ».

Элис — это не мертвец, разлагающийся в сумерках дряхле­ния. Элис — мертвый, пребывающий в рассветной дезинфекции. Этот пришелец развертывает человеческую сущность и подводит ее к тому, что еще никак себя не явило. Это упокоенное и пото­му молчаливо-тихое Недоношенное в существе смертного поэт и называет нерожденным.

На своем рассвете скончавшийся пришелец и есть нерожден­ный. Слова «нерожденный» и «пришелец» (чужак, чужеземец) означают одно. В стихотворении «Светлая весна» (26) есть такая строчка:

А нерожденный почивает в собственной тиши.

Он пестует и бережет (хранит) молчаливо-тихое детство в насту­пающем пробуждении человеческого рода. Потому-то рано-умер­ший упокоенно живет. Отрешенный (ушедший, усопший) — это отнюдь не зачахше-омертвелый в смысле отпадшести от жизни. Напротив. Отрешенный, глядя далеко вперед, прозревает Сине­ву духоносной ночи. Белые веки, охраняющие его созерцание, озарены свадебными драгоценностями, предвещающими крот­кую двойственность человеческого рода.

Дата добавления: 2015-05-26