Книга четвертая 6 страница

К тому времени мы совсем охмелели и, уже не соображая что делаем, в беспамятстве подвергали жертву мучительным и мерзким истязаниям; бедняжка выла нудно и надсадно, но ни одна живая душа не услышала ни ее криков, ни нашего дикого смеха, так как мы заранее приняли все меры предосторожности. В конце концов я предложила подвесить потерявшую сознание девушку за груди и шпильками для волос заколоть ее до смерти. Олимпия, прямо на глазах делавшая поразительные успехи, с радостью согласилась.

Агония несчастной продолжалась еще добрые два часа, и за это время мы еще раз впали в тупое оцепенение, напившись вином вперемежку с ее слезами; наконец, валясь с ног от усталости, упали на подушки и проспали пять часов, а над нашими головами висело мертвое тело. Когда мы проснулись, солнце стояло уже высоко; я помогла Олимпии закопать труп под кактусами, и прощаясь, мы дали друг другу слово продолжать совместные развлечения, которые начались столь удачно и плодотворно.

Я забыла предупредить Сбригани, что заночую в деревне, и он вместе с моими девушками провел бессонную ночь, беспокоясь о моем отсутствии. Увидев их облегченно-радостные лица, я успокоила их и тут же отправилась в постель досыпать. На следующий день Сбригани, который не мог думать ни о чем ином, кроме денег, поинтересовался, какую же выгоду принесло мне ночное приключение.

— Я получила массу удовольствий, — с блаженным вздохом отвечала л,

— За такие труды можно было бы получить и больше, — проворчал мой серьезный кавалер. — Я навел справки и узнал, что эта Воргезе близко знакома с Папой. Если она представит нас его святейшеству, мы получим доступ к сокровищам церкви и увезем из Рима еще миллионов семь или восемь. Знаешь, Жюльетта, я все думаю, не зря ли мы напускаем на себя весь этот аристократический вид, и боюсь, как бы он не разрушил наши планы.

— Ты не прав, — запротестовала я, — Возвышенные речи, пышные одеяния и титулы — все это для того, чтобы привлечь дурачков и пробудить в них вожделение, ведь людям обычно льстит иметь дело со знатной дамой, таким образом я могу потребовать с клиентов в три раза больше.

— Здесь речь идет не о нескольких сотнях тысяч франков, — хмуро заметил Сбригани, — для нас это слишком несерьезная ставка. Я смотрю гораздо дальше: папа Пий VI обладает сказочными богатствами, и нам надо немного облегчить его бремя.

— Для этого мы должны быть вхожи в его апартаменты, а это невозможно, если только я не возьму на себя роль блудницы.

— Разумеется, дорогая, я вместо того, чтобы ждать у моря погоды, мы должны взять инициативу в свои руки и как можно скорее самим подстроить удобный случай, иначе нам не проникнуть в Ватикан и не потрясти этого собирателя милостыни.

После разговора появился паж из окружения кардинала де Верниса и вручил мне письмо от своего господина. Я приглашалась отужинать на вилле Альбани в нескольких часах езды от Рима, где, вместе с Бернисом, меня ожидал сам хозяин виллы.

— Жюльетта, — обрадовался Сбригани, — приложи все свои усилия и помни, что воровство, жульничество и мошенничество — вот наша единственная цель и обязанность, и если мы упустим эту возможность, прощения нам не будет. Все прочие удовольствия должны быть на втором месте, а то я вижу, они отвлекают тебя от главного. Единственный наш путь — тот, что ведет к богатству.

Хотя я была не менее тщеславна, чем Сбригани, и питала такую же слабость к золоту, как и он, наши взгляды на мотивы наших действии не совсем совпадали. Для меня главным и первичным была склонность к преступлению, и если я воровала, то больше ради собственного удовольствия, которое доставляет мне сам поступок, нежели для того, чтобы завладеть деньгами.

На свидание я приехала, вооруженная всем, что может добавить искусство к природным чарам, и смею уверить вас, что появление мое произвело настоящий фурор.

Я бы не хотела прерывать свой рассказ, поэтому воздержусь от описания этой великолепной виллы, которая привлекает посетителей со всей Европы. Об этом античном сооружении, возможно, самом ценном из древностей, сохранившихся со времен классического Рима, об этих сказочных, расположенных террасами садах, наиболее ухоженных в Италии, я расскажу, хотя бы мимоходом, дальше, пока же перейду прямо к событиям, надеясь, что даже без украшений мой рассказ придется вам по вкусу.

Переступив порог летней резиденции кардинала Альбани, я с немалым удивлением увидела княгиню Боргезе. Она стояла у окна, увлеченная разговором с Бернисом. Заметив меня, она поспешила навстречу.

— Как это мило с твоей стороны, — проворковала она, потом повернулась к престарелому Альбани, который не спускал с меня глаз с того самого момента, когда я вышла из кареты. — Признайтесь, кардинал, что у нас в Риме нет таких прекрасных женщин.

Оба прелата подтвердили, что так оно и есть. И мы вышли из гостиной.

Обыкновенно итальянцы устраивают жилые помещения на самых верхних этажах своих домов; они справедливо полагают, что на таком расстоянии от земли воздух бывает и чище и подвижнее.

Верхние апартаменты виллы Альбани поражали непревзойденной элегантностью, кисейные занавески пропускали легкий прохладный ветерок и не допускали насекомых, чтобы те не мешали плотским утехам, для которых, я поняла, и была предназначена эта комната.

Когда мы устроились на мягких диванах, ко мне подсела Олимпия и вполголоса заговорила со мной:

— Тебя, Жюльетта, рекомендовал этим кардиналам герцог Тосканский, тот самый, чье рекомендательное письмо ты принесла ко мне, и мои влиятельные друзья пожелали познакомиться и воочию убедиться в твоих необыкновенных талантах. Поскольку я в самых близких и сердечных отношениях с этими господами, потому что общаюсь с ними столь же тесно, как с тобой, я посчитала нужным удовлетворить их любопытство, и, на мой взгляд, благодаря этому они оказали тебе такой теплый прием. Они желают насладиться тобой, и я настоятельно рекомендую тебе принять их предложение, так как они пользуются громадным уважением папы. Без их посредничества нельзя получить ни продвижения по службе, ни назначения, ни прочих милостей; я бы сказала, в Риме вообще ничего не получишь без их протекции. Как бы богата ты ни была, семь или восемь тысяч цехинов тебе не помешают; я не сомневаюсь, что у тебя достаточно средств, чтобы платить мяснику и бакалейщику, но денег никогда не бывает слишком много, тем более если учесть грандиозные развлечения, которым предаемся мы с тобой. Я, например, не раз получала от них вознаграждение и до сих пор получаю. Женщины созданы для того, чтобы с ними совокуплялись, и для того также, чтобы мужчины содержали их; нам ведь не приходит в голову воротить нос от подарков, точно так же не стоит упускать случая заслужить вознаграждение. Кроме того, и Бернис и его друг имеют маленькую странность: они не могут испытывать удовольствия, если за него не заплачено, и я уверена, что ты оценишь эту прихоть по достоинству. В связи с этим советую тебе отнестись к ним как можно снисходительнее и ни в чем не отказывать этим шалунам; дело в том, что их желания можно пробудить только через посредство большого искусства и сложных процедур, так что сдержанность здесь неуместна — ты должна вести себя свободно и без всякого стыда, в общем я покажу тебе, как это делается, а пока добавлю, что нельзя ничем пренебрегать, чтобы добиться этой цели. Употреби для этого все свои таланты и все части своего тела. Вот об этом я и хотела предупредить тебя.

Эта речь удивила бы меня меньше, будь я лучше знакома с манерами римлян. Как бы то ни было, если я и была несколько озадачена, никакого страха во мне не было — никакого смущения перед тысячью и одним испытанием, которые мне предстояли и через которые, не дрогнув, я так часто проходила в прошлом. Увидев, что княгиня закончила свой пролог, Бернис подошел к нам и также заговорил со мной.

— Мы знаем, что вы очаровательны, — начал он, — умны, образованы и далеки от предрассудков: подробнейшее письменное свидетельство Леопольда подтвердило слова нашей прекрасной Олимпии, которая также не отличалась сдержанностью в своих похвалах. Исходя их этих сведений мы с Альбани смеем предположить, что вы не будете разыгрывать перед нами недотрогу, и мы бы хотели, чтобы вы показали себя такой блудницей, какая вы есть на самом деле, ибо женщине, как я считаю, приятна только в той мере, в какой она является шлюхой Вы, конечно, согласитесь с нами, что можно назвать круглой идиоткой женщину, если она, обладая природной склонностью к наслаждениям, не ищет поклонников своих прелестей по всему свету.

— Знайте же, выдающийся певец Воклюза,[13] — заговорила и, показывая ему, что знакома с его талантливыми стихами, которых он с такой силой и с такой ловкостью обрушивается на либертинаж, что читатель проникается уважением к предмету, осуждаемому автором, что я всегда преклонялась перед такими людьми, как вы. — И с чувством сжимая ему руку добавила: — Я ваша на всю жизнь, и будьте уверены, что вы всегда найдете во мне преданную ученицу, достойную великого учителя, снизошедшего до нее.

— Разговор сделался всеобщим и скоро оживился философией. Альбани показал нам письмо из Болоньи, извещавшее о смерти одного из его близких друзей, который, занимая высокое положение в церковной иерархии, вел распутную жизнь и даже на смертном одре не смирился и не покаялся.

— Вы тоже знали его, — сказал он Бернису, — и это был удивительный человек: никакие молитвы ему не помогали, и он до самого конца сохранял ясность ума и испустил дух в объятиях племянницы, которую страстно любил и которой сказал, что жалеет об отсутствии загробной жизни только потому, что это лишает его надежды когда-нибудь соединиться с ней.

— Мне кажется, — заметил кардинал де Бернис, — что такие смерти в последнее время становятся довольно частыми, их сделали модными автор «Альзиры» и Даламбер.[14]

— Несомненно, — продолжал Альбани, — это признак слабости, когда перед самой смертью человек изменяет своим убеждениям. Неужели у него не было времени поразмыслить над ними в продолжение жизни? Самые активные и светлые годы надо употребить на выбор веры, чтобы потом согласно ей достойно прожить свою жизнь и умереть. Человек готовит ужасный конец, когда вступает в закат мучимый сомнениями и раздираемый противоречиями. Вы можете на это возразить, что разлагая организм, агония разрушает также и убеждения. Да, если эти доктрины усвоены слабо и поверхностно, но такого никогда не случается, если они восприняты всем сердцем, если они — плод глубоких и мучительных размышлений, так как в этом случае они формируют привычку, которую мы уносим с собой в могилу.

— Согласна с вами, — подхватила я, обрадовавшись возможности продемонстрировать образ своих мыслей знаменитым либертенам, в чьей компании оказалась, — и хотя блаженный эгоизм, который является моим кредо, так же как и вашим, лишает нас кое-каких удовольствий, он избавляет нас от многих бед в жизни и учит достойно умирать. Не знаю, возможно, это мой возраст заслоняет от меня тот последний момент, когда я обращусь в прах, из которого сотворена, или же все дело в моих твердых принципах, но я смотрю без всякого страха на неизбежный распад молекул, образующих ныне мое «я». Я знаю, что после смерти мне будет ничуть не хуже, чем было до рождения, и я предам свое тело земле с тем же спокойствием, с каким получила его от нее.

— А знаете, в чем источник этого спокойствия? — спросил Бернис. — В глубоком презрении, которое вы всегда питали к религиозному абсурду. Отсюда можно сделать вывод: чем раньше пробудится в голове неверие, тем лучше будет для него.

— Но ведь это не так просто, как может показаться на первый взгляд, — вставила Олимпия.

— Это гораздо легче, чем обычно думают, — ответил Альбани. — Ядовитое дерево надо срубить под самый корень. Если вы ограничитесь ветками, обязательно появятся новые побеги. Именно в юности следует искоренить предрассудки, внушенные в детстве. Особенно яростно надо выкорчевывать самый глубокий и стойкий — я имею в виду это бесполезное и призрачное божество, от гипнотической власти которого надо излечиться как можно раньше.

Бернис задумчиво покачал головой и заговорил так:

— Нет, дорогой Альбани, я не думаю, что эта операция требует таких уж больших усилий от молодого человека, если он в здравом уме, ибо деистический софизм не просуществует в его голове и четверти часа. Я хочу сказать, что только слепой не увидит, что любой бог — это скопище противоречий, нелепостей и несоответствующих действительности атрибутов; хотя он и способен на какое-то время разжечь воображение, он должен восприниматься как глупый вымысел для любого здравомыслящего человека. Некоторые полагают, будто можно заткнуть рот тем, кто смеется над идеей Бога, напомнив им, что с самого начала истории все люди на земле признавали какое-нибудь божество, что никто из бесчисленных обитателей земли не живет без веры в невидимое и могущественное существо, служащее объектом поклонения, что, наконец, ни один народ, даже самый примитивный, не сомневается в существовании некоей силы, превосходящей человеческую природу. Во-первых, я с этим не согласен, но даже если бы это и было так, может ли всеобщее убеждение превратить ошибку в истину? Было время, когда люди считали, что Солнце вращается вокруг Земли, которая остается неподвижной, но разве это единодушие сделало ложное представление реальностью? Было время, когда никто не хотел верить в то, что Земля круглая, и редкие смельчаки, утверждавшие это, жестоко преследовались, а как широко была распространена вера в ведьм, призраков, домовых, оборотней… Ну разве эти взгляды стали действительностью? Разумеется, нет; но порой даже самым умным и чувствительным людям случается верить в универсальный дух, и они даже не дают себе труда понять, что очевидность начисто отрицает чудесное свойство, приписываемое Богу. Теперь посмотрим внимательнее на этого якобы добросердечного отца: велика его семья, и все ее члены, с первого до последнего, несчастливы. В царстве этого мудрого властителя я вижу, как порок восседает на вершине славы и почести, а добродетель томится в цепях. Вы можете напомнить мне о благодеяниях, в коих купаются те, кто признает эту систему, но и в их среде я вижу сонм всевозможных несчастий, на которые они прямо закрывают глаза.

Чтобы как-то объяснить эту нелепость, моим оппонентам придется признать, что этот бесконечно добрый бог, постоянно противореча самому себе, одной и той же рукой распределяет и добро и зло, но они тут же вспомнят о загробной жизни. На что я отвечу так: уж лучше придумать себе другого бога вместо этого творения теологов, ибо ваш бог настолько непоследователен, насколько нелеп и настолько же абсурден, насколько иллюзорен. Ах, как он добр, этот бог, который творит зло и допускает, чтобы его творили другие, бог, символ высшей справедливости, с чьего благословения невинные всегда угнетены, совершенный бог, который творит только неправедные дела! Согласитесь, что существование такого бога скорее вредно, нежели полезно для человечества и что самое разумное — устранить его навсегда.

— Безумец! — воскликнула я. — Вы же сами порочите и охаиваете пилюли, которыми торгуете: что станет с вашей властью и властью вашей Священной Коллегии, если все люди начнут мыслить так же философски, как вы сами?

— Я очень хорошо понимаю, — сказал Бернис, — что нам приходится дурачить людей, чтобы подчинить их себе. Но из этого не следует, что мы должны обманываться сами. Так в чьих глазах должны мы разоблачать этого идола, если не в глазах наших друзей или философов, которые мыслят подобно нам?

— В таком случае, — заметила Олимпия, — я была бы вам очень благодарна, если вы внесете покой в мою душу. Мне прожужжали все уши разными доктринами, но ни одна из них меня не удовлетворила — я имею в виду понятие человеческой свободы. Скажите, Бернис, что вы об этом думаете?

— Ну что ж, я объясню свою точку зрения, — отвечал знаменитый любовник мадам де Помпадур, — но это потребует от вас полного внимания, потому что эта тема для женщины может показаться довольно абстрактной.

Свободой мы называем возможность сравнивать различные образы жизни и решать, какой лучше всего подходит для вас. Теперь посмотрим, обладает или не обладает человек этой возможностью принимать решения? Я готов утверждать, что не имеет и, скорее всего, иметь не может. Все наши мысли берут свое начало в физических и материальных факторах, которые действуют независимо от нашей воли, так как эти факторы проистекают из нашей внутренней организации и из воздействия на нас внешних предметов; в свою очередь, из этих причин вытекают мотивы, следовательно, воля наша не свободна. Мы пребываем в нерешительности перед противоречивыми мотивами, но в момент принятия решения мы ничего не решаем — все определяется состоянием наших органов, которые диктуют нам решения, и мы им подчиняемся; выбор между двумя возможностями никогда от нас не зависит»: мы постоянно подчиняемся необходимости, мы ее вечные рабы, и в тот самый момент, когда нам кажется, что мы наиболее полно выражаем свою свободу, мы подвергаемся самому большому насилию. Нерешительность и неуверенность дают нам повод верить в то, что мы свободны, но эта воображаемая свобода — не что иное, как краткий миг равновесия, в котором оказываются весы судьбы. Решение приходит сразу, как только одна из чаш перевешивает другую, причем не мы сами нарушаем равновесие — это на нас действуют физические объекты, находящиеся вне нас, которые отдают нас на милость обстоятельств, делают игрушкой естественных сил, как это происходит с животными или растениями. Все дело в нервных флюидах, и разница между негодяем и честным человеком заключается лишь в степени активности животных инстинктов, составляющих эти флюиды.

«Я чувствую, что я свободен, — писал Фенелон,[15] — что подчиняюсь единственно своим личным побуждениям». Это смелое утверждение доказать невозможно, но скажите, какая есть уверенность у архиепископа Кембрийского в том, что он, решившись присоединиться к красивой доктрине мадам Гийон,[16]свободен выбрать противоположное решение? В крайнем случае он может доказать, что перед этим долго колебался, но не сможет убедить меня, что был волен поступить иначе. «Я изменяюсь вместе с Богом, — продолжает тот же писатель. — Я чувствую себя действительной причиной моей собственной воли». Но при этом Фенелон даже не сознает, что делает своего всемогущего бога действительной причиной всех преступлений, не понимает, что ничто не наносит такого сокрушительного удара всемогуществу бога, как свобода человека, ибо это могущество, которым вы наделяете бога и которое я готов допустить в рамках нашей дискуссии, является таковым только потому, что всевышний все решил раз и навсегда с самого начала и следует этому незыблемому, окончательному порядку, а человек пребывает пассивным зрителем, бессильным что-либо изменить и потому несвободным. Будь он свободен, он мог бы по своему желанию изменить или разрушить этот порядок и тем самым сделаться равным богу. Вот в этом и заключается вся проблема, над которой такому ярому поклоннику божества, как Фенелон, следовало бы поразмыслить получше.

Сам Ньютон с большой осторожностью ходил вокруг этой невероятно трудной проблемы и не осмеливался нf то, чтобы исследовать ее, но даже подступиться к ней, а Фенелон, более дерзкий, хотя и менее ученый, добавляет: «Когда я что-нибудь желаю, в моей воле не желать этого; когда я чего-то не желаю, в моей воле пожелать это». Да полноте, сударь, если вы не сделали того, что хотели, это случилось потому, что сделать это было не в вашей власти, и все физические причины, которые раскачивают весы, на этот раз склонили чашу в соответствующую сторону, и выбор был предопределен еще до того, как вы пришли к решению. Поэтому, сударь, вы были несвободны и никогда свободным не будете. Когда вы склонились к одному из двух возможных решений, у вас не было возможности выбрать второе, вас ослепила неуверенность, и вы приняли свои колебания за возможность сделать выбор. Однако эта неуверенность, то есть физическое следствие двух посторонних предметов, которые воздействуют на вас в одно и то же время, и свобода выбирать между ними — это две разные вещи.

— Вы меня убедили, — обрадовалась Олимпия, — ведь мысль о том, что я могла не совершать преступления, к которым имею слабость, иногда треножит мою совесть. Теперь же, зная, что я не свободна, я обрету душевный покой и буду продолжать прежнюю жизнь.

— Я приветствую это ваше намерение, — вступил в беседу Альбани, — ибо любое сожаление в любой степени бессмысленно. Оно всегда приходит слишком поздно, а когда случается возможность повторить злодеяние, страсти непременно побеждают угрызения совести.

— Очень хорошо, тогда давайте совершим какое-нибудь приятное злодейство, чтобы не утратить привычку и стереть в порошок все сожаления о прошлых дурных поступках, предложила Олимпия.

— Обязательно, — заметил кардинал де Бернис, — но чтобы оно доставило нам еще больше удовольствия, надо сделать это злодеяние как можно более масштабным. Послушайте, прекрасная Жюльетта, — продолжал французский посланник, — нам известно, что у вас в услужении состоят две очаровательные девушки, которые наверняка так же приятны и понятливы, как вы сами; их красота уже наделала немало шума в Риме, и мы полагаем, что они должны принять участие в наших плотских утехах нынче вечером, и просим вас послать за ними.

По взгляду Олимпии я поняла, что не следует отказывать могущественным служителям церкви, и тут же отправила слугу за Элизой и Раймондой, после чего разговор принял другой оборот.

— Жюльетта, — обратился ко мне Берни, — пусть наши желания познакомиться поближе с вашими прелестными, как мы знаем созданиями, не приведут вас к ошибочному выводу, что мой собрат и я неравнодушны к женскому полу, между тем, как мы терпим его постольку, поскольку он ведет себя в нашем присутствии мужским, так сказать, образом. Считаю необходимым без обиняков высказаться на сей предмет и заявить вам, что лучше сразу отказаться от предложения, если вы или ваши компаньонки не уверены в том, что сможете с полным смирением удовлетворить те необычные прихоти, которые предполагает этот образ поведения.

— По правде говоря, — вставила Олимпия, — в данном случае ваши предупреждения совершенно излишни, я видела, как Жюльетта ведет себя в подобных обстоятельствах, и заверяю вас, что вы не будете разочарованы ни ею, не ее подругами, которые являются ее протеже и, следовательно, мыслят также философски, как и она сама.

— Дорогие друзья, — заговорила я, желая загладить этот инцидент, — моя репутация в распутстве достаточно прочная, чтобы у кого-то оставались сомнения по поводу моего поведения Моя похоть всегда следует за капризами мужчин и всегда возгорается от их страстей. Меня возбуждают только их желания, и самое большое удовольствие я получаю, удовлетворяя все их прихоти. Если в их требованиях нет ничего необычного, мне становится неинтересно, но стоит им предложить что-нибудь неординарное, редкое и изысканное, как я ощущаю в себе неодолимую потребность в том же самом; и я никогда ни в чем не ограничивала себя в либертинаже, поскольку, чем больше мои поступки нарушают норму вежливости, чем сильнее попирают законы скромности и благопристойности, тем счастливее я себя чувствую.

— Это я и хотел услышать от вас, — одобрительно сказал Бернис, — это делает вам честь. Стыдливость, ведущая женщину к упрямству и непослушанию, как правило лишает ее уважения здравомыслящих мужчин.

— Эта стыдливость тем более неуместна, — добавил Альбани, будучи, по всей вероятности, убежденным сторонником самых фантастических упражнений похоти, — что она ничего не доказывает кроме глупости или холодности, и я хочу сказать вам, что в наших глазах самка может оправдать свою принадлежность к низшему полу только абсолютной покорностью, а фригидная или глупая женщина заслуживает лишь презрение.

— Действительно, — сказала я, — только идиотка может подумать, будто мужчина имеет меньше оснований вставить свой орган в ее зад, чем в ее вагину. Женщина — она со всех сторон женщина, и разве не кажется странным, когда она обрекает на воздержание одну часть своего тела, в то время как делает доступными все остальные? Это тем более смешно, если учесть, что такая мания просто-напросто оскорбляет природу: неужели наша праматерь вложила бы в нас вкус к содомии, если бы это было для нее окорбительно? Разумеется, нет; напротив — она одобряет это и радуется этому; человеческие законы, всегда диктуемые эгоизмом, в этом вопросе лишены всякого смысла, а законы Природы, которые намного проще, намного естественнее, обязательно должны вдохновлять нас на любые поступки, враждебные деторождению, ведь оно, когда этим занимаются люди, оспаривает у Природы право на создание новых существ, отвлекает ее от главной функции и обрекает на бездействие, что несовместимо с ее энергией.

— Сейчас вы сказали очень удивительные и верные слова, — заметил Бернис, — и теперь я бы хотел, чтобы мы дополнили вашу чудесную теорию практикой. Посему, восхитительная Жюльетта, позвольте взглянуть на тот трон сладострастия, который, как вы правильно поняли, будет единственным объектом наших желаний и предметом наших удовольствии. С алтарем Олимпии мы уже давно знакомы, так что прошу вас, мадам, показать ваше сокровище.

Оба кардинала приблизились, и я, недолго думая, обнажила алтарь, на котором им предстояло совершать службу. Я придерживала, подняв до груди, юбки, а они приступили к осмотру, который, как вы догадываетесь, сопровождался непременным сладострастным ритуалом. Альбани был настолько скрупулезен в своих содомистских привычках, что тщательно прикрыл промежность, которую я, наклонившись вперед, могла невзначай показать прелатам. Истинный содомит испытывает горькое разочарование при виде влагалища. За прикосновениями последовали поцелуи, потом щекотание языком. У распутников этой породы жестокость всегда пробуждается испульсами похоти, и нежные ласки скоро сменились ударами, щипками, покусываниями, затем неожиданно и грубо в анус мне вставили несколько пальцев, и наконец поступило предложение выпороть меня, которое, вероятно, было бы осуществлено незамедлительно, если бы в этот момент не появились мои служанки. Приключение начало принимать серьезный оборот, и я постараюсь описать его в откровенном и, быть может, циничном духе, который лучше всего передаст атмосферу того вечера.

Придя, в восторг от двух обольстительных сучек, которых я отдавала в жертву их гнусной похоти, кардиналы сразу приступили к осмотру задних прелестей Элизы и Раймонды. Олимпия также, с неменьшим жаром, чем мужчины, бросилась ощупывать девичьи ягодицы. Улучив момент, я отвела Аль-бани в сторону и обратилась к нему примерно с такими словами:

— Я уверена, святой отец, что вы не думаете, будто я и мои несравненные подруги явились сюда удовлетворять все ваши жестокие капризы из одного благочестия. Пусть вас не обманывает мой роскошный вид: это результат проституции, которая дает мне средства к существованию. Я отдаюсь только за деньги и цену прошу немалую.

— Мы с Бернисом всегда придерживались того же мнения, — уверил меня кардинал.

— В таком случае можно начинать, но прежде будьте любезны назвать сумму, на которую мы можем рассчитывать за наши услуги. А до тех пор вы ничего от нас не получите.

Альбани пошептался со своим коллегой, потом они оба вернулись ко мне и заявили, что мне не стоит беспокоиться на этот счет и что мы останемся довольны.

— Ну, это обещание слишком расплывчато, — прямо сказала я. — Мы, все здесь присутствующие, живем своим ремеслом вы, например, иногда едите эти маленькие священные символы, испеченные из ржаной муки, замешанной на воде, и за это получаете пять или шесть ливров в год, я же получаю примерно столько да, оказывая обществу более приятные услуги высоко им ценимые. Через несколько минут вы продемонстрируете свою невероятную извращенность, и я, как свидетельница этого кошмара, буду знать вашу тайну и смогу в любой момент скомпрометировать вас. Допустим, вы будете все отрицать и в свою очередь обвинять меня во всех грехах. Но у меня хватит золота на адвокатов, которые разоблачат вас и лишат нынешнего положения. Короче говоря, вы платите каждой из нас по шесть тысяч цехинов, обещаете мне устроить аудиенцию у папы, и будем считать сделку заключенной, закончим на этом торг, а наши будущие отношения не принесут нам ничего, кроме удовольствия. Мало на свете женщин, которые могут сравниться со мной в распутстве, бесстыдстве и порочности, а мое необыкновенно извращенное воображение прибавит вашему наслаждению такое блаженство и такую остроту, каких не изведал ни один смертный.

— Однако вы недешево себя оцениваете, прекрасное дитя, — хмыкнул Бернис, — но я не могу отказать в просьбе такому обольстительному созданию, и вы получите аудиенцию у его святейшества, Кстати, в мои намерения не входит ничего скрывать от вас, и я скажу, что он сам повелел организовать нынешний вечер, желая, до того, как сам познакомится с вами, услышать наши впечатления.

— Прекрасно, — оживилась я, — выкладывайте деньги, и я в вашем распоряжении.

— Как, прямо сейчас?

— Прямо сейчас.

— Но если вы получите деньги заранее, а потом вдруг вам придет в голову…

— Я вижу, — прервала я его, всплеснув руками, — вы совершенно не знаете женщин моей национальности. Француженки искренни, о чем свидетельствует само название,[17]и хотя стойко держатся, что касается до своих интересов, они не способны нарушить уговор и отказаться от своего слова, получив деньги.

Альбани переглянулся со своим собратом и молча втолкнул меня в маленькую комнату, где отпер секретер и достал оттуда требуемую сумму в банковских билетах. Бросив один лишь взгляд в это вместилище сокровищ, я затрепетала от азарта.

«Вот удобный момент, — подумала я. — чтобы стащить деньги, тем более, что после столь мерзких развлечений, которым эти негодяи будут предаваться в моей компании, они не посмеют преследовать или обвинить меня».

Дата добавления: 2015-06-04