Германское право гражданства и прусская полиция 2 страница

Первые разделы Польши до 1815 г. были вооруженным грабежом территории; разделы 1848 г. – это кража.

А теперь посмотри, добрый немец, как тебя обманули!

После третьего раздела Польши Фридрих‑Вильгельм II конфисковал в пользу государства польские казенные и принадлежащие католическому духовенству имения. В частности, церковные имения составляли «весьма значительную часть всей земельной собственности», как говорится в самой декларации о конфискации владений от 28 марта 1796 года. Эти новые домены управлялись на королевский счет или сдавались в аренду; они были так велики, что для ведения хозяйства в них пришлось учредить 34 управления доменами и 21 главное лесничество. В ведении каждого такого управления доменами находилось множество деревень; например, к 10 управлениям Бромбергского округа было отнесено всего 636 деревень, ак одному только управлению доменами Могильно – 127 деревень.

Кроме того, в 1796 г. Фридрих‑Вильгельм II конфисковал имения и леса женского монастыря в Овиньске и продал купцу фон Трескову (предку Трескова – храброго предводителя прусских банд в последнюю героическую войну[198]); эти имения состоят из 24 деревень вместе с мельницамии 20000 моргенов леса стоимостью по меньшей мерев 1000000 талеров.

Затем управления доменами Кротошина, Роздражева, Орпишева и Адельнау^{118} стоимостью по меньшей мере в два миллиона талеров были уступлены в 1819 г. князю Турн‑унд‑Таксису в возмещение за почтовую привилегию в некоторых присоединенных к Пруссии провинциях.

Все эти имения были присвоены Фридрихом‑Вильгельмом II якобы с целью лучшего управления ими. Однако имения эти, являющиеся собственностью польской нации, были раздарены, уступлены, распроданы, и вырученные деньги потекли в прусскую государственную казну.

Домены Гнезно, Скоженцин, Тшемешно были раздроблены и проданы.

В руках прусского правительства остаются, таким образом, еще 27 управлений доменами и главных лесничеств общей стоимостью самое меньшее в двадцать миллионов талеров. Мы готовы доказать с картой в руках, что все эти домены и леса – за немногими или даже без всяких исключений – находятся в присоединенной части Познани. Чтобы спасти это неоценимое сокровище и ни в коем случае не возвращать его польской нации, необходимо было принять его в Германский союз; но так как оно само не могло прийти к Германскому союзу, то последний должен был пойти к этому сокровищу– и три четверти Познани были включены в Германский союз.

Такова действительная причина четырех знаменитых разделов Польши, произведенных в течение двух месяцев. Решающее значение имели не требования той или иной национальности и не так называемые стратегические соображения; расположение доменов, алчность прусского правительства – это единственное, что определило пограничную линию.

В то самое время как немецкие бюргеры проливали кровавые слезы по поводу вымышленных страданий их бедных братьев в Познани; в то время как они пылали желанием обеспечить безопасность немецкой Восточной марки; в то время как они позволяли ожесточать себя против поляков вымышленными сообщениями о совершаемых поляками варварствах, – прусское правительство, действуя втихомолку, устраивало свои делишки.

Беспочвенный и бесцельный немецкий энтузиазм пригодился лишь на то, чтобы прикрыть самое грязное деяние в новейшей истории.

Вот какую шутку, добрый немец, сыграли с тобой твои ответственные министры!

Но, в сущности, ты мог бы знать это наперед. Там, где замешан г‑н Ганземан, дело никогда не идет о немецкой национальности, военной необходимости и тому подобных пустых фразах, а всегда только о чистогане и барыше.

Кёльн, 19 августа. Мы подвергли подробному разбору доклад г‑на Штенцеля, который лег в основу дебатов. Мы показали, как он фальсифицирует более раннюю и новейшую историю Польши и историю немцев в Польше; как он извращает весь вопрос; как историк Штенцель допустил не только умышленную подтасовку фактов, но и обнаружил грубое невежество.

Прежде чем перейти к самим дебатам, бросим еще один взгляд на польский вопрос.

Познанский вопрос, взятый сам по себе, лишен всякого смысла, всякой возможности разрешения. Он является лишь частью польского вопроса и может быть решен лишь в связи с этим вопросом и вместе с ним. Граница между Германией и Польшей может быть установлена лишь тогда, когда Польша будет снова существовать.

Но может ли и будет ли Польша снова существовать? В прениях это отрицалось.

Один французский историк сказал: il у a des peuples necessaires – существуют необходимые народы. К этим необходимым народам в XIX веке безусловно принадлежит польский народ.

Национальное существование Польши ни для кого, однако, не представляет большей необходимости, чем именно для нас, немцев.

На чем зиждется прежде всего сила реакции в Европе с 1815 г., отчасти даже со времени первой французской революции? На русско‑прусско‑австрийском Священном союзе. А чем скрепляется этот Священный союз? Разделом Польши, из которого все три союзника извлекли выгоду.

Линия раздела, которую эти три державы провели через Польшу, является цепью, приковывающей их друг к другу; совместный грабеж связал их узами солидарности.

С того момента, когда был учинен первый грабеж Польши, Германия попала в зависимость от России. Россия приказала Пруссии и Австрии оставаться абсолютными монархиями, и Пруссия и Австрия должны были повиноваться. И без того вялые и робкие усилия, особенно прусской буржуазии, завоевать себе господство полностью потерпели неудачу из‑за невозможности освободиться от России, из‑за поддержки, которую Россия предоставила феодально‑абсолютистскому классу в Пруссии.

К этому присоединилось то обстоятельство, что, со времени первых же попыток порабощения Польши союзниками, поляки не только восставали в борьбе за свою независимость, но одновременно выступали революционно против своих собственных внутренних общественных порядков.

Раздел Польши был осуществлен в результате союза крупной феодальной аристократии Польши с тремя державами, принимавшими участие в разделе. Он вовсе не был прогрессом, как утверждает экс‑поэт г‑н Йордан; он являлся для крупной аристократии последним средством спасения от революции, он был насквозь реакционным.

Последствием уже первого раздела был, совершенно естественно, союз остальных классов, т. е. дворянства, городского бюргерства и отчасти крестьянства, как против угнетателей Польши, так и против крупной аристократии своей собственной страны. Насколько ясно поляки уже тогда понимали, что их независимость вовне неотделима от свержения аристократии и от аграрной реформы внутри страны, показывает конституция 1791 года[199].

Великие земледельческие страны между Балтийским и Черным морем могут избавиться от патриархально‑феодального варварства только посредством аграрной революции, превращающей крепостных или обязанных повинностями [frohnpflichtigen] крестьян в свободных землевладельцев, – революции, вполне аналогичной с французской революцией 1789 г. в деревне. Польская нация имеет ту заслугу, что она первая среди соседних с ней земледельческих народов провозгласила это. Первой попыткой преобразования была конституция 1791 года; во время восстания 1830 г. Лелевель провозгласил аграрную революцию единственным средством спасения страны, но это было признано сеймом слишком поздно; во время восстаний 1846 и 1848 гг. открыто провозглашалась аграрная революция.

Со дня своего порабощения поляки выступали революционно и тем самым еще крепче приковывали своих поработителей к контрреволюции. Они заставляли своих угнетателей сохранять патриархально‑феодальный строй не только в Польше, но и в своих собственных странах. И особенно со времени краковского восстания 1846 г. борьба за независимость Польши одновременно является борьбой аграрной демократии – единственно возможной в Восточной Европе – против патриархально‑феодального абсолютизма.

Таким образом, покуда мы помогаем угнетать Польшу, покуда мы приковываем часть Польши к Германии – мы остаемся сами прикованными к России и к русской политике, мы не можем и у себя дома освободиться радикально от патриархально‑феодального абсолютизма. Создание демократической Польши есть первое условие создания демократической Германии.

Но создание польского государства и урегулирование его границ с Германией не только необходимо – больше того, оно является самым разрешимым из всех политических вопросов, которые со времени революции возникли в Восточной Европе. Борьба за независимость разноплеменных народов, беспорядочно разбросанных и перемешанных друг с другом к югу от Карпат, отличается гораздо большей сложностью, будет стоить гораздо больше крови, вызовет гораздо больше смут и гражданских войн, чем польская борьба за независимость и установление границы между Германией и Польшей.

Само собой понятно, что речь идет не о создании призрачной Польши, а о создании государства на жизнеспособной основе. Польша должна, по меньшей мере, обладать территорией 1772 г., должна владеть не только бассейнами, но и устьями своих больших рек и большой прибрежной полосой, по крайней мере, на Балтийском море.

Все это могла бы ей гарантировать Германия и притом оградить свои интересы и свою честь, если бы она после революции имела мужество, в своих собственных интересах, с оружием в руках потребовать от России отказа от Польши. Что при смешении немецкого и польского населения в пограничных областях, особенно на побережье, обе стороны должны были бы кое в чем уступить друг другу, причем некоторым немцам пришлось бы стать поляками, а некоторым полякам немцами, – это разумеется само собой и не представило бы никаких трудностей.

Но после половинчатой германской революции не нашлось мужества для столь решительного выступления. Произносить пышные речи об освобождении Польши, устраивать на железнодорожных станциях встречи проезжающим полякам и заверять их в самых горячих симпатиях немецкого народа (кому только не навязывались эти симпатии?) – на это нас хватило; но начать войну с Россией, поставить под вопрос все европейское равновесие и, наконец, отдать обратно какой‑нибудь клочок награбленной земли – ну» ожидать этого значило бы не знать наших немцев!

А чем была бы война с Россией? Война с Россией была бы полным, открытым и действительным разрывом со всем нашим позорным прошлым, была бы действительным освобождением и объединением Германии, установлением демократии на развалинах феодализма и на месте кратковременного иллюзорного господства буржуазии. Война с Россией была бы единственно возможным путем спасти нашу честь и наши интересы по отношению к нашим славянским соседям и особенно к Польше.

Но мы были мещанами и остались мещанами. Мы совершили несколько дюжин малых и больших революций, которых сами испугались раньше чем они были завершены. После того как мы здорово нахвастали, мы ровно ничего не довели до конца. Революция, вместо того чтобы расширить наш кругозор, сузила его. При обсуждении всех вопросов было проявлено самое трусливое, самое ограниченное, самое узколобое филистерство, в результате чего все наши действительные интересы были, конечно, вновь скомпрометированы. С точки зрения этого мелочного филистерства, разумеется, и большой вопрос об освобождении Польши свелся к ничтожным фразам о реорганизации одной части провинции Познань, а наш энтузиазм по отношению к полякам превратился в шрапнель и адский камень.

Повторяем: решением единственно возможным, единственно ограждающим честь и интересы Германии, была война с Россией. На эту войну не отважились, и тогда произошло неизбежное: реакционная военщина, разбитая в Берлине, снова подняла голову в Познани; под видом спасения чести и национальных интересов Германии она подняла знамя контрреволюции и подавила наших союзников, революционных поляков, – и был момент, когда одураченная Германия бурно приветствовала своих победоносных врагов. Новый раздел Польши был совершен, и ему недоставало только лишь санкции германского Национального собрания.

Чтобы поправить дело, у Франкфуртского собрания был еще один выход: надо было исключить всю Познань из Германского союза и заявить, что вопрос о границах является открытым, пока не представится возможность повести об этом переговоры d'egal a egal^{119} с восстановленной Польшей.

Но это значило бы требовать слишком многого от наших франкфуртских профессоров, адвокатов и пасторов из Национального собрания! Соблазн был слишком велик: они, мирные бюргеры, никогда не нюхавшие пороха, должны были простым голосованием завоевать для Германии страну в 500 кв. миль, присоединить 800000 «нетцких братьев», польских немцев, евреев и поляков, хотя и в ущерб чести и действительным, непреходящим интересам Германии, – какое искушение! – Они поддались ему, они санкционировали раздел Польши.

По каким мотивам – это мы увидим завтра.

Кёльн, 21 августа. Оставляя в стороне предварительный вопрос, должны ли были познанские депутаты принимать участие в обсуждении и голосовании, перейдем прямо к дебатам по главному вопросу.

Г‑н Штенцель в качестве докладчика открыл прения страшно путаной и неясной речью. Он выступает в роли историка и добросовестного человека, говорит о крепостях и полевых укреплениях, о добре и зле, о симпатиях и немецких сердцах; возвращается к XI веку, чтобы доказать, что польское дворянство всегда угнетало крестьян; использует несколько скудных фактов из польской истории для оправдания бесконечного потока самых плоских общих рассуждений о дворянстве, крестьянах, городах, благодеяниях абсолютной монархии и т. п.; запинаясь и путаясь на каждом шагу, он оправдывает раздел Польши; он столь запутанно излагает положения конституции 3 мая 1791 г., что депутаты, которые и до того ее не знали, теперь уже вовсе не понимают, в чем дело; он хочет перейти к великому герцогству Варшавскому, но тут его прерывает громкий возглас: «Это уж слишком!» и замечание председателя.

Великий историк, пришедший в полное замешательство, продолжает свою речь в следующих трогательных выражениях:

«Я буду краток. Теперь спрашивается: что нам делать? Это вопрос совершенно естественный» (буквально!). «Дворянство хочет восстановить польское государство. Оно утверждает, что является демократичным. Не сомневаюсь в том, что оно искренне так думает. Однако, господа, естественно (!), что иные сословия создают себе большие иллюзии. Я всецело верю в их искренность, но если князья и графы должны слиться с народом, то я не знаю, как произойдет это слияние» (а какое, собственно, дело до этого г‑ну Штенцелю!). «В Польше это невозможно» и т. д.

Г‑н Штенцель изображает дело так, как будто в Польше дворянство и аристократия едины суть. «История Польши» Лелевеля, которую цитировал сам г‑н Штенцель, «Спор между революцией и контрреволюцией в Польше» Мерославского[200]и много других новейших сочинений могли бы научить уму‑разуму «человека, который в течение многих лет занимается историей». Большинство «князей и графов», о которых говорит г‑н Штенцель, – это как раз те, против кого польская демократия сама ведет борьбу.

Надо поэтому, полагает г‑н Штенцель, махнуть рукой на дворянство вместе со всеми его иллюзиями и основать Польшу для крестьянства (присоединяя к Германии одну часть Польши за другой).

«Протяните же лучше руки бедным крестьянам, чтобы они окрепли, дабы им, быть может (!), удалось создать свободную Польшу и не только создать, но и сохранить ее. Это, господа, и есть главная задача!»

И, сопровождаемый торжествующими возгласами национал‑болтунов обоих центров[201]: «Прекрасно!», «Превосходно!», упоенный победой историк покидает трибуну. Изобразить новый раздел Польши как благодеяние для польских крестьян – этот поразительно бессмысленный оборот дела должен был, конечно, тронуть до слез исполненную благодушия и человеколюбия массу, образующую центр Собрания!

Па трибуну поднимается г‑н Гёден из Кротошина, польский немец чистейшей воды. После него выступает г‑н Зенф из Иновроцлава, прекрасный образец «нетцкого брата», который не способен ни на какой обман, который записался, чтобы выступить против предложения комиссии, а высказался за него. В результате один из ораторов, желавший говорить против предложения, был обманным путем лишен своей очереди.

Манера выступлений «нетцких братьев» в Собрании, это – самая забавная комедия на свете, и она лишний раз показывает, на что способен истый пруссак. Все мы знаем, что корыстолюбивая еврейско‑прусская мелюзга в Познани боролась против поляков в теснейшем единении с бюрократией, с королевско‑прусским офицерством, с бранденбургским и померанским юнкерством, одним словом, бок о бок со всем, что было реакционного, старо‑прусского. Предательство по отношению к Польше было первым решительным выступлением контрреволюции, и никто при этом не проявил себя более контрреволюционно, чем именно господа «нетцкие братья».

А теперь посмотрите‑ка на этих яро пруссофильских школьных учителей и чиновников с их девизом: «С богом за короля и отечество!»; полюбуйтесь на то, как они выступают здесь, во Франкфурте, выдавая свое контрреволюционное предательство по отношению к польской демократии за революцию, за действительную, настоящую революцию во имя суверенных «нетцких братьев», как они попирают ногами историческое право и провозглашают над якобы мертвой Польшей: «Право только на стороне живого!».

Но таков уж пруссак: на Шпрее – «божьей милостью», на Варте – суверенный народ; на Шпрее – бунт черни, на Варте – революция; на Шпрее – «историческое право, которое не имеет никакой даты»^{120}, на Варте – право живого факта, датированного вчерашним днем, – и, несмотря на это, никакого обмана, все честно и благородно в верном прусском сердце!

Послушаем г‑на Гёдена:

«Второй раз вынуждены мы защищать дело столь большого значения, столь чреватое последствиями для нашей родины, что если бы оно и само по себе не представлялось нам совершенно правым (!), то его по необходимости следовало бы сделать таковым (!!). Наше право коренится не столько в прошлом, сколько в горячем биении пульса» (вернее сказать – в избиении прикладами) «современности».

«Польский крестьянин и бюргер, благодаря переходу в другое» (прусское) «владение, почувствовали себя в таком состоянии безопасности и благополучия, какого они никогда не знали» (особенно со времени польско‑прусских войн и разделов Польши).

«Нарушение справедливости, связанное с разделом Польши, полностью искуплено гуманностью вашего» (немецкого) «народа» (и особенно батогами прусских чиновников), «его трудолюбием» (на украденных и раздаренных польских землях), «а в апреле этого года и его кровью!»

Кровью г‑на Гёдена из Кротошина!

«Революция – вот наше право, и в силу этого мы находимся здесь!»

«Документальные доказательства законности нашего включения в состав Германии заключаются теперь не в пожелтевших пергаментах; мы вошли в состав Германии не в качестве приданого или по наследству, не в порядке купли или обмена; мы – немцы и принадлежим нашему отечеству, потому что нас побуждает к этому разумная, законная, суверенная воля – воля, которая обусловлена нашим географическим положением, нашим языком и нравами, нашей численностью (!), нашей собственностью, но прежде всего нашим немецким образом мыслей и нашей любовью к отечеству».

«Наши права столь бесспорны, столь глубоко укоренились в современном миросозерцании, что для их признания не нужно даже обладать немецким сердцем!»

Да здравствует «суверенная воля» прусско‑еврейских «нетцких братьев», покоящаяся на «современном миросозерцании», опирающаяся на шрапнельную «революцию», коренящаяся «в горячем биении пульса» военно‑полевой действительности! Да здравствует немецкий дух познанских чиновничьих окладов, грабежа церковных и казенных имений и денежных ссуда lа^{121} Флотвель!

После рыцаря, декламирующего о самых высоких правах, выступает не знающий ни стыда, ни совести «нетцкий брат». Для г‑на Зенфа из Иновроцлава даже предложение Штенцеля является чересчур вежливым по отношению к полякам, и потому он предлагает несколько более грубую редакцию. С той же наглостью, с какой он под этим предлогом записался в качестве оратора, выступающего против предложения комиссии, г‑н Зенф заявил, что устранение познанцев от голосования было бы вопиющей несправедливостью:

«Я полагаю, что именно познанские депутаты призваны принять участие в голосовании, потому что речь идет как раз о важнейших правах тех, которые нас сюда послали».

Г‑н Зенф переходит затем к истории Польши со времени первого раздела и обогащает ее множеством таких злостных извращений и вопиющих вымыслов, что по сравнению с ним г‑н Штенцель оказывается самым жалким кропателем. Все, что только есть сносного в Познани, обязано своим происхождением прусскому правительству и «нетцким братьям».

«Возникло великое герцогство Варшавское. Место прусских чиновников заняли польские, и уже в 1814 г. почти нельзя было заметить и следа того хорошего, что сделало прусское правительство для этих провинций».

Г‑н Зенф прав. «Нельзя было заметить и следа» ни крепостного состояния, ни бюджетных отчислений польских округов прусским учебным заведениям, например, университету города Галле, ни вымогательств и жестокостей прусских чиновников, не знающих польского языка. Но еще Польша не погибла, так как милостью России Пруссия снова возвысилась, и Познань снова перешла к Пруссии.

«С тех пор возобновились стремления прусского правительства улучшить положение провинции Познань».

Кто хочет узнать подробности об этом, пусть прочтет памятную записку Флотвеля 1841 года[202]. До 1830 г. правительством не было сделано ровно ничего. Во всем великом герцогство Флотвель нашел лишь четыре мили шоссейных дорог! А надо ли перечислять благодеяния самого Флотвеля? Г‑н Флотвель, хитрый бюрократ, старался подкупить поляков проведением шоссейных дорог, превращением рек в судоходные, осушением болот и т. п., но он подкупал их не на деньги прусского правительства, а на собственные деньги поляков. Все эти улучшения были произведены главным образом на частные средства или на средства округов, и если кое‑где правительство добавляло и свою субсидию, то это составляло лишь самую незначительную часть тех сумм, которые оно извлекало из провинции путем налогов или в виде дохода с польских национальных и церковных доменов. Далее, поляки обязаны г‑ну Флотвелю не только дальнейшей приостановкой избрания ландратов округами (с 1826 г.), но, в особенности, постепенной экспроприацией польских помещиков путем скупки правительством поместий, продаваемых с молотка, и последующей перепродажи их лишь благонадежным немцам (королевский указ 1833 г.). Последним благодеянием флотвелевского управления было улучшение школьного дела. Но и это было опять‑таки одной из мер опруссачения. Средние школы должны были при помощи прусских учителей опруссачивать дворянское юношество и будущее католическое духовенство, а низшие – крестьян. О действительном характере учебных заведений проболтался как‑то в неосторожном порыве откровенности бромбергский регирунгспрезидент г‑н Валлах; он писал обер‑президенту г‑ну Бёйрману, что польский язык является главным препятствием для распространения образования и благосостояния среди сельского населения! Разумеется, это так, раз учитель не понимает по‑польски. – Кто же, однако, оплачивал эти школы? Опять‑таки сами поляки, так как 1) большинство важнейших, но не служащих специально целям опруссачения институтов было основано и поддерживалось на частные взносы или на средства провинциальных сословных собраний, и 2) даже школы, созданные в целях опруссачения, содержались на доходы от секуляризованных 31 марта 1833 г. монастырей, а государственная казна отпустила средства лишь на десять лет по 21000 талеров ежегодно.

Впрочем, г‑н Флотвель признает, что все реформы исходили от самих поляков. А о том, что величайшие благодеяния прусского правительства состояли в извлечении значительных рент, взыскании высоких налогов и в использовании молодежи для прусской военной службы, – об этом г‑н Флотвель умалчивает точно также, как и г‑н Зенф.

Короче говоря, все благодеяния прусского правительства сводятся к тому, чтобы пристроить в Познани прусских унтер‑офицеров, будь то в качестве экзерцирмейстеров, учителей, жандармов или сборщиков налогов.

Мы не можем заниматься подробным разбором других неосновательных подозрений относительно поляков, а также лживых статистических данных г‑на Зенфа. Ясно, г‑н Зенф говорит с единственной целью – вызвать ненависть Собрания к полякам.

За ним следует г‑н Роберт Блюм. Он, по обыкновению, произносит так называемую солидную речь, т. е. речь, которая содержит больше чувства, чем аргументов, и больше декламации, чем чувства, и которая, впрочем, как упражнение в декламации, производит, признаться, не больший эффект, чем «современное миросозерцание» г‑на Гёдена из Кротошина. Польша – вал против северного варварства… если у поляков есть пороки, то это вина их угнетателей… старый Гагерн называет раздел Польши кошмаром, который тяготеет над нашей эпохой… поляки горячо любят свою родину, и нам не мешало бы брать с них пример… опасности, угрожающие со стороны России… А если бы в Париже победила красная республика и захотела силой оружия освободить Польшу, что было бы тогда, господа?.. Будем беспристрастными и т. д. и т. д.

Нам жаль г‑на Блюма, но если снять со всех этих прекрасных рассуждений декламаторскую мишуру, то не останется ничего, кроме самой тривиальной болтовни, пусть даже – охотно допускаем это – болтовни широкого размаха и высокого мастерства. Даже когда г‑н Блюм утверждает, что по отношению к Шлезвигу, Богемии, итальянскому Тиролю, русским прибалтийским провинциям и Эльзасу Национальное собрание, если оно хочет быть последовательным, должно было бы применить те же принципы, что и по отношению к Познани, то это такой довод, который является правомерным только в противовес бессмысленной националистической лжи и удобной непоследовательности большинства. И если он утверждает, что Германия могла бы достойным образом вести переговоры о Познани лишь с уже существующей Польшей, то мы не станем отрицать этого, но все же должны заметить, что этот единственный удачный довод в его речи уже сотни раз и гораздо лучше был развит самими поляками, тогда как в устах г‑на Блюма он является тупой риторической стрелой, которая «со всей умеренностью и щадящей мягкостью» была понапрасну пущена в окаменевшую грудь большинства.

Г‑н Блюм прав, говоря, что шрапнель – не довод, но он не прав – и знает это сам, – когда беспристрастно становится на более высокую «умеренную» точку зрения. Если г‑н Блюм не мог уяснить себе сущность польского вопроса, то это его собственная вина. Но совсем скверно, что г‑н Блюм 1) надеется добиться от большинства, чтобы оно потребовало хотя бы только отчета от центральной власти, и 2) что он рассчитывает выиграть хоть самую малость с помощью отчета тех министров центральной власти, которые 6 августа столь позорно склонились перед прусскими стремлениями к верховенству[203]. Если хочешь сидеть на «крайней левой», то первым делом надо отбросить в сторону всякую щадящую мягкость и отказаться от надежды добиться от большинства чего‑нибудь, хотя бы самого пустяка.

Вообще почти вся левая, как всегда, и в польском вопросе пускается в декламации или даже в фантастические мечтания, ни в малейшей степени не затрагивая фактического материала, практической сущности вопроса. А между тем, как раз тут материал был так содержателен, факты – так разительны. Конечно, чтобы это сделать, нужно вопрос изучить, но можно, понятно, обойтись и без этого, разудалось проскочить через чистилище выборов, после чего уж ни перед кем больше не приходится нести ответственности.

К немногим исключениям мы еще вернемся при освещении хода прений. Завтра мы скажем несколько слов о г‑не Вильгельме Йордане, который вовсе не является исключением, а на этот раз, в буквальном смысле слова и по понятным причинам, идет вместе с толпой.

Кёльн, 23 августа. Наконец‑то мы покидаем, слава богу, плоские песчаные равнины каждодневной пустопорожней болтовни, чтобы вознестись на альпийские высоты больших дебатов! Наконец‑то взбираемся мы на окутанную облаками вершину, где гнездятся орлы, где человек встречается лицом к лицу с божеством и откуда он с пренебрежением взирает на копошащихся где‑то глубоко‑глубоко внизу жалких человечков» побивающих друг друга с помощью скудных аргументов обыкновенного человеческого рассудка! Наконец‑то, после схваток какого‑то Блюма с каким‑то Штенцелем, каким‑то Гёденом, каким‑то Зенфом из Иновроцлава начинается великая битва, в которой герои в стиле Ариосто усеивают поле брани обломками копий своего духа!

Благоговейно расступаются ряды борцов, и, потрясая мечом, вперед выскакивает г‑н Вильгельм Йордан из Берлина.

Кто же такой г‑н Вильгельм Йордан из Берлина?

Г‑н Вильгельм Йордан из Берлина во времена расцвета немецкого литераторства был литератором в Кёнигсберге. В ту пору там устраивались полудозволенные собрания в «Бётхерсхёфхен»; г‑н Вильгельм Йордан отправился туда, прочитал там стихотворение «Моряки его бог» и был выслан.

Г‑н Вильгельм Йордан из Берлина направился в Берлин. Там устраивались студенческие собрания. Г‑н Вильгельм Йордан прочитал стихотворение «Моряк и его бог» и был выслан.

Дата добавления: 2015-06-04