Наука несостоявшихся знаний

Прямо скажем, социологи не перегрузили свою дисциплину философ­скими открытиями, как и философы далеки от практики эмпирического по­иска социального смысла событий.

С конца 50-х и до последней четверти 80-х гг. социология в СССР официально считалась философской дисциплиной. Даже научные степе­ни социологам присуждались по разделу философии. Казалось бы, от по­добного союза должны выиграть обе науки. Но, увы, философия в фор­мировании социологического знания сыграла далеко не лучшую роль. Из­начально философия — критик старого и дизайнер нового. Но здесь она выполняла функцию рутинизации знаний: эмпирические находки соци­олог просто каталогизировал в соответствии с теми понятиями и катего­риями, которые существовали в историческом материализме. Постепен­но институционализировалась и набирала силы превращенная форма ото­бражения действительности.

В 60-е гг. советская социология делала первые шаги под неусыпным наблю­дением своего престарелого «дядюшки» — исторического материализма. «Хру­щевская оттепель» лишь приоткрыла железный занавес, отечественные фило­софы приобрели смелость в суждениях, но ровно настолько, насколько это не грозило поколебать сложившиеся философские догмы. Еще в 30-е гг. догма­тический марксизм целиком растворил диалектику Маркса в болоте обыден­ных представлений, которые вполне способен был освоить вчерашний выхо­дец из рабочих, а ныне «красный профессор». Революционный пафос марк­сизма, каким он был в своих первоистоках, выхолощен и сведен к откровенному лубку. Исторически сталинизм возник — и другим он быть не мог — как оппортунизм, т.е. философия оправдания существующего, далеко не идеального положения дел. «Все разумное — действительно, и все действи­тельное — разумно». Не за эту ли фразу «красные профессора» окрестили ге­гельянство «алгеброй революции» в тот момент, когда ни о чем революцион­ном и ни о чем разумном и речи быть не могло? Активный диалог и научная полемика — непременнейшие условия диалектики и демократии (именно так было в античности) — подменились идеологической травлей и сведением лич­ных счетов.

В методологии существует понятие «наука устоявшихся знаний». Оно обозначает совокупность обоснованного, максимально истинного и строго-

го знания. «Это как бы твердое ядро науки, выступающее неким достовер­ным пластом знания, который выделяется по ходу прогресса науки»¹⁵. Быть может, подобную функцию выполнял исторический материализм? «Наука устоявшихся знаний» играет роль стабилизатора, она кристаллизует то, что выпадает в осадок с «переднего края науки», придает вероятностному и ги­потетическому знанию статус достоверного и обоснованного. Отсюда и роль предпосылочного, базисного знания, регулирующего и корректирующего познавательные акты. Когда советская социология совершала свои первые шаги, никто не сомневался в том, что исторический материализм окажет ей помощь, став предпосылочным знанием. Видимо, из такой уверенности и родилась позднее формула: исторический материализм представляет собой общесоциологическую теорию и методологическую основу конкретных ис­следований. Но вот незадача: твердое ядро науки — обязательно результат прогрессивного движения знания. Од­нако приращения знания в 30—50-е гг. не было, движение напоминало больше топтание на месте, если не движение вспять.

Источником нового знания служит «наука переднего края» — приращение знания, разработка гипотез, их опытная проверка и концептуальное обоснова­ние. «Наука переднего края» — движе­ние вперед методом проб и ошибок, выбор теоретических альтернатив и проверка их истинности. Она самый гипотетический и «недостоверный» сег­мент науки. Чтобы у «твердого ядра» науки появился выбор, ее «передний край» должен численно превосходить «ядро», но в 30—50-е гг., как уже говорилось, такого не наблюдалось: все ис­следования проводились в пределах «твердого ядра». Ученые занимались шлифовкой канонизированных положений, детализацией сложившейся па­радигмы и популяризацией готового знания. Фактически «переднего края» в нормальном понимании слова тогда не существовало. Сформировалась порочная структура — «свернутая» пирамида знания. Ее возникновение объясняется отчасти отсутствием эмпирических социологических исследо­ваний вплоть до начала 60-х гг., отчасти — гипертрофированием функции запрета в истмате. В нормальной науке «твердое ядро» выполняет функцию фильтра: устраняет ошибки, отсеивая экстравагантности. В сокровищницу знаний допускаются лишь те гипотезы и теории, которые лучше всего согла­суются с базисным, т.е. уже проверенным, знанием.

Конечно, истмат тоже отсеивал все, что не согласуется с базисными ут­верждениями, но какими? Под базисным понималось не учение Маркса, а его вульгарный двойник. Экстравагантности и отклонения как научный факт попросту не возникали. Поэтому подвергать рациональному анализу было

Ильин В.В. К вопросу о критериях научности знания // Вопросы философии. 1986. № 11. С. 68.

нечего, а регулярно проводимая критика «буржуазной» идеологии выполняла профилактическую, а не селективную функцию, упреждая любой альтерна­тивный подход. Не имея возможности заявить свою теоретическую позицию вслух, философы вынуждены были маскировать ее под существующую па­радигму, подкрепив цитатами из классиков. Может, это и есть прирост но­вого знания? Пожалуй, нет. Это скорее способ расшатывания парадигмы изнутри. Происходило более чем странное: не стремление доказать новизну результатов, а попытка выдать новое за старое. «Подпольная», или «кухон­ная», социология, на словах защищая положения истмата, на деле разруша­ла его. Приспосабливая старую парадигму к изменяющейся реальности, за­маскированные инновации не проясняли кризиса оснований, который дав­но уже переживала существующая парадигма, — они лишь продлевали ее жизнь, консервируя самые уродливые, патологические черты.

В условиях, когда «наука активного поиска» и «наука устоявшихся пред­ставлений» сплющиваются, появляются непредсказуемые следствия, в част­ности превращенные формы механизма роста знания. При нормальном поло­жении дел экстравагантности «переднего края» науки — фикции, гипотезы, догадки, ошибки — прежде чем попасть в «твердое ядро» фильтруются и очи­щаются. На этом пути гипотетическое и приблизительное знание успевает превратиться в достоверное и истинное. Правда, многое из «науки активного поиска» не способно выдержать испытания, оно неминуемо отвергается. Та­кова непреложная логика научного исследования: чтобы двигаться в неизве­данное, необходимо опираться только на твердое и проверенное.

Иначе обстоит дело в сплющенной модели знания. «Передний край» и «твердое ядро» четко не отделены друг от друга, ни один элемент знания не проверяется на истинность или ложность, они минуют критическую «возгон­ку». Теоретические принципы, философские постулаты сразу же принима­ются на веру как аксиомы. Процесс и результат здесь спроецированы в одну точку, процессуальный, исторический характер науки исчезает. «Твердое ядро» — уже не достоверный пласт научных теорий, а накопитель морально устаревшего знания. Разделение на грешных и праведных отсутствует, зна­чит, отпадает надобность анализировать альтернативы, проигрывать возмож­ные ходы мысли, расширять семантический горизонт знания, продуцировать новое.

«Твердое ядро» отныне не способно репродуцировать истину, оно пере­стает служить эвристической программой обоснования. То, что в обычной науке выступает балластом — малообоснованное и неистинное, — безо вся­кой фильтрации попадает в культурный слой науки. Возникают понятия-призраки, категории-маски, показатели-фикции, составляющие ассорти­мент иллюзорного, превращенного знания. И как только наука лишается «переднего края», автоматически исчезает и ее «твердое ядро». Ни один из учебников по философии или теоретической социологии (истмату, науч­ному коммунизму), отражающий «твердое ядро» науки застойного перио­да, сегодня не пригоден. В них нет истинного знания. Сплющиваясь, ме­ханизм прироста знания становится точкой, а «твердое ядро» — замкнутым кругом, который способен только воспроизводить однажды заложенные в него аксиомы.

Популяризированная версия материалистической теории истории — свое­образное «твердое ядро» прежней социологии, — созданная и канонизирован-

ная в период культа личности, представляет собой вульгарную социологию, понятную даже непрофессионалу. От настоящей философии, впитавшей луч­шие достижения человеческой мысли, остались только всеобщие рассудочные универсалии, претендующие на звание категорий. Социология в стране заро­дилась в трудный период, когда знаний о реальном положении общества прак­тически не было, методологические принципы давно устарели, теория руко­водствовалась должным, которое перестало быть идеальным, и объективным, за которое выдавалось субъективное мнение партийных чиновников.

Мнение определяло стратегию науч­ного поиска, выбор объекта эмпиричес­кого исследования и даже судьбу соци­ ологии. Два раза — в 30-е и в 60-е гг. — социологию объявляли лжена­укой, враждебной марксизму. Социологию! — чуть ли не единственный спо­соб получения эмпирических знаний об обществе! Однако в этих знаниях номенклатурная элита как раз и не нуждалась — ей достаточно было гене­ральных указаний партии, выдвинутых вождями-теоретиками.

Чтобы развернуть систему эмпирических исследований, надо прежде реабилитировать социологию. Но сделать это можно единственным спо­собом — вернуть ее в лоно марксизма, не нарушив идеологических запре­тов. Но как не нарушить их? Выход прост: объявить исторический мате­риализм социологией, а саму социологию низвести до уровня прикладных исследований. Ситуация сложилась парадоксальная: социологические исследования получили права гражданства, а социология как наука — нет¹⁶.

Парадоксальность заключалась еще и в том, что легализовывать приходи­лось науку, которая однажды, в 20-е гг., уже существовала, притом как область марксистского знания и на вполне законных основаниях. Тогда речь шла об освобождении ее от старой буржуазной схоластики и абстрактного теоретизи­рования, о превращении ее в область эмпирического, точнее, прикладного знания. В марксистском характере социологии как науки практически никто тогда не сомневался. Даже в самые тяжелые для страны годы (1918—1926) публикация трудов по проблемам социологии занимала одно из первых мест среди публикаций по гуманитарным наукам, проводились социальные экспе­рименты. Более того, в 1920 г. в стране был создан Институт социологии, а в 1921 г. — Центральный институт труда, успешно развивавший «социальную инженерию». Издавались даже учебники по социологии для средних школ.

«Второе рождение» советской социологии (60-е гг.) происходило в искус­ственно созданной ситуации ее идеологического неприятия. К тому времени она успела получить ярлык буржуазной науки. Почему же в 20-е гг. социоло­гию считали марксистской, а в 60-е гг. — буржуазной наукой, хотя за этот пе­риод она ничуть не изменилась? Более того, она и не могла измениться — ни в области теоретических принципов, ни в области своей методологии, ибо в течение 30 лет оставалась мертвым знанием. Объективные причины тому, несомненно, были, но, думается, их перевешивали причины субъективные, — видимо, в обществе было много того, что приходилось скрывать, а не публич­но демонстрировать. Но если представить себе, что социология каким-то чу- дом уцелела в тот период, к кому ей апеллировать, призывая улучшить поло-

¹⁶ Как это было (интервью с чл.-кор. АН СССР Г.В. Осиповым) // Социологические исследования. 1988. № 4. С. 127.

жение дел? К административной системе — единственной, кто обладал реаль­ной властью, или к общественному мнению, не имевшему реальной силы и власти? У социологии не было и до сих пор нет своей аудитории, она не явля­лась и не является ничьей трибуной, когда речь идет о больших социальных группах, имеющих различные политические и экономические интересы. Она была не трибуной, а рупором, который держали в своих руках те, кого она — если бы социологи занимали гражданскую позицию — должна была разобла­чать в первую очередь. Хотели мы того или нет, но социология служила науч­ным прикрытием мафиозных, клановых интересов.

Каркас социальной пирамиды, в ос­новании которой находилось политичес­ки незрелое публичное мнение, состав­ляли закаленные в классовых битвах бюрократы, а ее вершину — номенкла­турная элита, не нуждавшаяся в поиске истины. При таком раскладе социология никому не угрожала и никак не могла служить орудием дестабилизации официального порядка. Тем не менее ее по­баивались. Напротив, философия, выдающая должное за действительное, слу­жила прекрасным идеологическим оружием укрепления административной системы. Их союз и породил странный симбиоз, который можно назвать со­циальной мифологией.

«Второе издание» социологии во многом оказалось противоположным первому ее «изданию». В 20-е гг. социологию стремились освободить от старого теоретического груза, в 60-е же — прочно связать с устаревшим те­оретическим знанием. Правда, в обоих случаях акцент ставился на эмпи­рических исследованиях, но цель преследовалась разная: в 20-е гг. прихо­дилось раскрывать истинное положение дел, а в 60-е — иллюстрировать до­стижения социализма.

Философия все больше загоняла социологию в тупик иллюзорного созна­ния. Возможно, этого бы не случилось, не потеряй философия своей изна­чальной рефлексивно-критической функции. Для Маркса она служила ору­дием революционного изменения мира, средством переоценки ценностей. Но почему она стала иной при социализме? Если Маркс задумал свое учение как средство защиты угнетенных, то почему через 100 лет оно превратилось в способ защиты угнетателей?

По удачному выражению Г. Мэттьюза, философия представляет собой «узаконенную наивность», т.е. поощряет человека задавать вопросы настолько существенные и глубокие, что попытки их разрешить обычно кажутся наив­ными¹⁷.

Философствование как творческая способность скорее, нежели как тех­ническая процедура познания, начинается с радикального сомнения — в са­мом привычном и обыденном. Призвание философии вовсе не в том, чтобы ответить на все наши вопросы, ее функция — постановка вопросов, которые открывают новое и неизвестное, обнаруживают скрытое в привычном окру­жении повседневной жизни (Б. Рассел). Сложись судьба социологии иначе, философия научила бы ее, как проникать в глубь явлений, выходить за рам-

ews G. Philosophy and the young child. Cambridge (Mass.). L: Harvard Univ. Press, 1980.

ки обыденного мнения, скрупулезно регистрируемого в анкетах. Но судьба сложилась так, что философия придала этому обыденному мнению статус научного авторитета. Она превратилась в мостик, соединивший мнение эли­ты и мнение толпы.

Дата добавления: 2015-06-04