Жеребцова. - Вторая ссылка. 1 страница

История будочника - Генерал Дубельт - Граф Бенкендорф - Ольга Александровна

Как ни привольно было нам в Москве, но приходилось перебираться в

Петербург. Отец мой требовал этого; граф Строгонов - министр внутренних дел

- велел меня зачислить по канцелярии министерства, и мы отправились туда в

конце лета 1840 года.

Впрочем, я был в Петербурге две-три недели в декабре 1839.

Случилось эта так. Когда с меня сняли надзор и я получил право выезжать

"в резиденцию и в столицу", как выражался К. Аксаков, отец мой решительно

предпочел древней столице невскую резиденцию. Граф Строгонов, попечитель,

писал брату, и мне следовало явиться к нему. Но это не все. Я был

представлен владимирским губернатором к чину коллежского асессора: отцу

моему хотелось, чтоб я этот чин получил как можно скорее. В герольдии есть

черед для губерний; черед этот идет черепашьим шагом, если нет особенных

ходатайств. Они почти всегда есть. Цена им дорогая, потому что все

представление можно пустить вне чередового порядка, но одного чиновника

нельзя вырвать из списка. Поэтому надобно платить за всех, "а то за что

же остальные даром обойдут черед?" Обыкновенно чиновники делают складку и

посылают депутата от себя; на этот раз издержки брал "а себя мой отец, и

таким образом, несколько владимирских титулярных советников обязаны ему, что

они месяцев восемь прежде стали асессорами.

Отправляя меня в Петербург хлопотать по этому делу, мой отец,

простившись со мною, еще раз повторил:

- Бога ради, будь осторожен, бойся всех, от кондуктора в дилижансе до

моих знакомых, к которым я даю тебе письма, не доверяйся никому. Петербург

теперь не то, что был в наше время, там во всяком обществе наверное есть

муха или две. Tiens toi pour avert! 25.

С этим эпиграфом к петербургской жизни сел я в дилижанс первоначального

заведения, то есть имеющего все недостатки, последовательно устраненные

другими, и поехал

Приехав часов в девять вечером в Петербург, я взял извозчика и

отправился на Исаакиевскую площадь, - с нее хотел я начать знакомство с

Петербургом. Все было покрыто глубоким снегом, только Петр I на коне мрачно

и грозно вырезывался середь ночной темноты на сером фонде 26:

Чернея сквозь ночной туман,

С поднятой гордо головою,

Надменно выпрямив свой стан,

Куда-то кажет вдаль рукою

С коня могучий великан,

А конь, притянутый уздою,

Поднялся вверх с передних ног,

Чтоб всадник дальше видеть мог

("Юмор")

Отчего битва 14 декабря была именно на этой площади, отчего именно с

пьедестала этой площади раздался первый крик русского освобождения, зачем

каре жалость к Петру I - награда ли это ему?., или наказание? Четырнадцатое

декабря 1825 было следствием дела, прерванного двадцать.первого января 1725

года. Пушки Николая были равно обращены против возмущения и против статуи;

жаль, что картечь не расстреляла медного Петра...

Возвратившись в гостиницу, я нашел у себя одного родственника;

поговоривши с ним о том, о сем, я, не думая, коснулся до Исаакиевокой

площади и до 14 декабря.

- Что дядюшка? - опросил меня родственник, - как вы оставили его?

- Слава богу, как всегда; он вам кланяется...

Родственник, не меняя нисколько лица, одними зрачками телеграфировал

мне упрек, совет, предостережение; зрачки его, косясь, заставили меня

обернуться - истопник клал дрова в печь; когда он затопил ее, причем сам

отправлял должность раздувальных мехов, и сделал на полу лужу снегом,

оттаявшим с его сапог, он взял кочергу длиною с казацкую пику и вышел.

Родственник мой принялся тогда меня упрекать, что я при истопнике

коснулся такого скабрезного предмета, да еще по-русски. Уходя, он сказал мне

вполголоса:

- Кстати, чтоб не забыть, тут ходит цирюльник в отель, он продает

всякую дрянь, гребенки, порченую помаду; пожалуйста, будьте с ним осторожны,

я уверен, что он в связях с полицией, - болтает всякий вздор. Когда я здесь

стоял, я покупал у него пустяки, чтоб скорее отделаться.

- Для поощрения. Ну, а прачка тоже числится по корпусу жандармов?

- Смейтесь, смейтесь, вы скорее другого попадетесь; только что

воротились из ссылки - за вами десять нянь приставят.

- В то время, как и семерых довольно, чтоб быть без глазу.

На другой день поехал я к чиновнику, занимавшемуся прежде делами моего

отца; он был из малороссиян, говорил с вопиющим акцентом по-русски, вовсе не

слушая, о чем речь, всему удивлялся, закрывая глаза и как-то по-мышиному

приподнимая пухленькие лапки... Не вытерпел и он, и, видя, что я взял шляпу,

отвел меня к окошку, осмотрелся и сказал мне: "Уж это ви не погневайтесь,

так по стародавнему знакомству с семейством вашего батюшки и их покойных

братцев, ви, то есть насчет гистории, бившей с вами, не очень поговаривайте.

Ну, помилуйте, сами обсудите, к чему это нужно, теперь все прошло, как дим -

ви что-то молвили при моей кухарке, - чухна, кто ее знает, я даже так

немножко очень испугався",

"Приятный город", - подумал я, оставляя испуганного чиновника... Рыхлый

снег валил хлопьями, мокро-холодный ветер пронимал до костей, рвал шляпу и

шинель. Кучер, едва видя на шаг перед собой, щурясь от снегу и наклоняя

голову, кричал: "Гись, гнсь!" Я вспомнил совет моего отца, вспомнил

родственника, чиновника и того воробья-путешественника в сказке Ж. Санда,

который спрашивал шолузамерзнувшего волка в Литве, зачем он живет в таком

скверном климате? "Свобода, - отвечал волк, - заставляет забыть климат".

Кучер прав - "берегись, берегись!", и как мне хотелось поскорей уехать.

Я и то недолго остался в мой первый приезд. В три недели я все покончил

и к Новому году прискакал назад во Владимир

Опытность, приобретенная мною в Вятке, послужила мне чрезвычайно в

герольдии. Я знал уже, что герольдия - нечто вроде прежнего Сен-Джайля в

Лондоне - вертеп официально признанных воров, которых никакая ревизия,

никакая реформа изменить не может. Сен-Джайль для очистки взяли приступом,

скупая домы и приравнивая их земле; то же следует сделать с герольдией К

тому же она совершенно не нужна: какое-то паразитное место - служба

служебного повышения, министерство табели о рангах, археологическое общество

изыскания дворянских грамот, канцелярия в канцелярии. Само собою разумеется,

что и злоупотребления там должны были быть второго порядка!

Поверенный моего отца привел ко мне длинного старика в мундирном фраке,

которого каждая пуговица висела на нитках, нечистого и уже закусившего,

несмотря на ранний час. Это был корректор из сенатской типографии; поправляя

грамматические ошибки, он за кулисами помогал иным ошибкам разных

обер-секретарей. Я в полчаса сговорился с ним, поторговавшись точно так, как

бы речь шла о покупке лошади или мебели. Впрочем, он сам положительно

отвечать не мог, бегал в сенат за инструкциями и, наконец, получивши их,

просил "задаточку".

- Да сдержат ли они обещание?

- Нет, уж это позвольте, это не такие люди, этого никогда не бывает,

чтоб, получимши благодарность, не исполнить долг чести, - ответил корректор

до того обиженным тоном, что я счел нужным его смягчить легкой

прибавочной благодарности.

- В герольдии-с, - заметил он, обезоруженный мною, - был прежде

секретарь, удивительный человек, вы, может, слыхали о нем, брал напропалую,

и все с рук сходило. Раз какой-то провинциальный чиновник пришел в

канцелярию потолковать о своем деле да, прощаясь, потихоньку из-под шляпы

ему и подает серенькую бумажку.

- Да что у вас за секреты, - говорит ему секретарь,- помилуйте, точно

любовную записку подаете, ну, серенькая, тем лучше, пусть другие просители

видят, это их поощрит, когда они узнают, что двести рублей я взял, да зато

дело обделал.

И, растянув ассигнацию, он ее сложил и сунул в жилетный карман.

Корректор был прав. Секретарь исполнил долг чести.

Я оставил Петербург с чувством очень близким к ненависти. А между тем

делать было нечего, надобно было перебираться в неприязненный город.

Я недолго служил, всячески лынял от дела, и потому многого о службе мне

рассказывать нечего. Канцелярия министра внутренних дел относилась к

канцелярии вятского губернатора, как сапоги вычищенные относятся к

невычищенным; та же кожа, те же подошвы, но одни в грязи, а другие под

лаком. Я не видал здесь пьяных чиновников, не видал, как берут двугривенники

за справку, а что-то мне казалось, что под этими плотно пригнанными фраками

и тщательно вычесанными волосами живет такая дрянная, черная, мелкая,

завистливая и трусливая душонка, что мой столоначальник в Вятке казался мне

больше человеком, чем они. Я вспоминал, глядя на новых товарищей, как он

раз, на пирушке у губернского землемера, выпивши, играл на гитаре плясовую

и, наконец, не вытерпел, вскочил с гитарой и пустился вприсядку; ну, эти

ничем не увлекутся, в них не кипит кровь, вино не вскружит им голову. В

танцклассе где-нибудь с немочками они умеют пройти французскую кадриль,

представить из себя разочарованных, сказать стих Тимофеева или Кукольника...

дипломаты, аристократы и Манфреды. Жаль только, что министр Дашков не мог

этих Чайльд-Гарольдов отучить в театре, в церкви, везде делать фрунт и

кланяться.

Петербуржцы смеются над костюмами в Москве, их оскорбляют венгерки и

картузы, длинные волосы, гражданские усы. Москва действительно город

штатский, несколько распущенный, не привыкший к дисциплине, но достоинство

это или недостаток - это нерешенное дело. Стройность одинаковости,

отсутствие разнообразия, личного, капризного, своеобычного, обязательная

форма, внешний порядок - все это в высшей степени развито в самом

-нечеловеческом состоянии людей - в казармах. Мундир и однообразие-страсть

деспотизма. Моды нигде не соблюдаются с таким уважением, как в Петербурге,

это доказывает незрелость нашего образования: наши платья чужие. В Европе

люди одеваются, а мы рядимся и поэтому боимся, если рукав широк или воротник

узок. В Париже только боятся быть одетым без вкуса, в Лондоне боятся только

простуды, в Италии всякий одевается, как хочет. Если б показать эти

батальоны одинаковых сертуков, плотно застегнутых, щеголей на Невском

проспекте, англичанин принял бы их за отряд полисменов.

Всякий раз делал я над собою усилие, входя в министерство. Начальник

канцелярии К. К- фон Поль, геригутер, добродетельный и лимфатический

уроженец с острова Даго, наводил какую-то благочестивую скуку на все его

окружавшее. Начальники отделений озабоченно бегали с портфелями, были

недовольны столоначальниками, столоначальники писали, писали, действительно

были завалены работой и имели перспективу умереть за теми же столами, - по

крайней мере просидеть без особенно счастливых обстоятельств лет двадцать. В

регистратуре был чиновник, тридцать третий год записывавший исходящие бумаги

и печатавший пакеты.

Мое "упражнение в стиле" и здесь доставило мне некоторую льготу;

испытав мою неспособность ко всему другому, начальник отделения поручил мне

составление общего отчета по министерству из частных, губернских.

Предусмотрительность начальства нашла нужным вперед объяснить некоторые

будущие выводы, не оставляя их на произвол цифр и фактов. Так, например, в

слегка набросанном плане отчета было оказано: "Из рассматривания числа и

характера преступлений (ни число, ни характер еще не были известны) в. в.

изволите усмотреть успехи народной нравственности и усиленное действие

начальства с целью оную улучшить".

Судьба и граф Бенкендорф спасли меня от участия в подложном отчете, это

случилось так.

В первых числах декабря, часов в девять утром, Матвей сказал мне, что

квартальный надзиратель желает меня видеть. Я не мог догадаться, что его

привело ко мне, и велел просить. Квартальный показал мне клочок бумаги, на

котором было написано, что он "пригласил меня в 10 часов утра в III

отделение собств. е. в. канцелярии".

- Очень хорошо, - отвечал я, - это у Цепного моста?

- Не беспокойтесь, у меня внизу сани, я с вами поеду.

"Дело скверное", - подумал я, и сердце сильно сжалось.

Я взошел в спальню. Жена моя сидела с малюткой, который только что стал

оправляться после долгой болезни.

- Что он хочет? - спросила она.

- Не знаю, какой-нибудь вздор, мне надобно съездить с ним... Ты не

беспокойся.

Жена моя посмотрела на меня, "и чего не отвечала, только побледнела,

как будто туча набежала на ее лицо, и подала мне малютку проститься.

Я испытал в эту минуту, на сколько тягостнее всякий удар семейному

человеку, удар бьет не его одного, и он страдает за всех и невольно винит

себя за их страдания.

Переломить, подавить, скрыть это чувство можно; но надобно знать, чего

это стоит; я вышел из дома с черной тоской. Не таков был я, отправляясь

шесть лет перед тем с полицмейстером Миллером в Пречистенскую часть.

Проехали мы Цепной мост, Летний сад и завернули в бывший дом Кочубея;

там во флигеле помещалась светская инквизиция, учрежденная Николаем; не

всегда люди, входившие в задние вороты, перед которыми мы остановились,

выходили из них, то есть, может, и выходили, но для того, чтоб потеряться в

Сибири, погибнуть в Алексеевской равелине. Шли мы всякими дворами и

двориками и дошли, наконец, до канцелярии. Несмотря на присутствие

комиссара, жандарм нас не пустил, а вызвал чиновника, который, прочитав

бумагу, оставил квартального в коридоре, а меня просил идти за ним. Он меня

привел в директорскую комнату. За большим столом, возле которого стояло

несколько кресел, сидел один-одинехонек старик, худой, седой, с зловещим

лицом. Он для важности дочитал какую-то бумагу, потом встал и подошел ко

мне. На груди его была звезда, из этого я заключил, что это какой-нибудь

корпусный командир шпионов.

- Видели вы генерала Дубельта?

- Нет.

Он помолчал, потом, не смотря мне в глаза, морщась и сводя бровями,

спросил каким-то стертым голосом (голос этот мне ужасно напомнил

-нервно-шипящие звуки Голицына juniora московской следственной комиссии):

- Вы, кажется, не очень давно получили разрешение приезжать ib столицы?

- В прошедшем году. Старик покачал головой.

- Плохо вы воспользовались милостью государя. Вам, кажется, придется

опять ехать в Вятку. Я смотрел на него с удивлением.

- Да-с, - продолжал он, - хорошо показываете вы признательность

/правительству, возвратившему вас.

- Я совершенно ничего не понимаю,-сказал я, теряясь в догадках.

- Не понимаете? - это-то и плохо! Что за связи, что за занятия? Вместо

того, чтоб первое время показать усердие, смыть пятна, оставшиеся от

юношеских заблуждений, обратить свои способности на пользу, - нет! куда! Все

политика да пересуды, и все во вред правительству. Вот и договорились; как

вас опыт не научил? Почем вы знаете, что в числе тех, которые с вами

толкуют, нет всякий раз какого-нибудь мерзавца 27, который лучше не просит,

как через минуту прийти сюда с доносом.

- Ежели вы можете мне объяснить, что все это значит, вы меня очень

обяжете, я ломаю себе голову и никак не понимаю, куда ведут ваши слова или

на что намекают.

- Куда ведут?.. Хм... Ну, а скажите, слышали вы, что у Синего моста

будочник убил и ограбил ночью человека?

- Слышал, - отвечал я пренаивно.

- И, может, повторяли?

- Кажется, что повторял.

- С рассуждениями, я чай?

- Вероятно.

- С какими же рассуждениями? - Вот оно - наклонность к порицанию

правительства. Скажу вам откровенно, одно делает вам честь, это ваше

искреннее сознание, и оно будет, наверно, принято графом в соображение.

- Помилуйте, - сказал я, - какое тут сознание, об этой истории говорил

весь город, говорили в канцелярии министра внутренних дел, в лавках. Что же

тут удивительного, что и я говорил об этом происшествии?

- Разглашение ложных и вредных слухов есть преступление, не терпимое

законами.

- Вы меня обвиняете, мне кажется, в том, что я вы" думал это дело?

- В докладной записке государю сказано только, что вы способствовали к

распространению такого вредного слуха. На что последовала высочайшая

резолюция об возвращении вас в Вятку.

- Вы меня просто стращаете, - отвечал я. - Как же это возможно за такое

ничтожное дело сослать семейного человека за тысячу верст, да и притом

приговорить, осудить его, даже не опросив, правда или нет?

- Вы сами признались.

- Да как же записка была представлена и дело кончено прежде, чем вы со

мной говорили?

- Прочтите сами.

Старик подошел к столу, порылся в небольшой пачке бумаг, хладнокровно

вытащил одну и подал. Я читал и не верил своим глазам; такое полнейшее

отсутствие справедливости, такое наглое, бесстыдное беззаконие удивило даже

в России.

Я молчал. Мне показалось, что сам старик почувствовал, что дело очень

нелепо и чрезвычайно глупо, так что он не нашел более нужным защищать его,

и, тоже помолчав, спросил:

-- Вы, кажется, сказали, что вы женаты?

- Женат, - отвечал я.

- Жаль, что это прежде мы не знали, впрочем, если что можно сделать,

граф сделает, я ему передам наш разговор. Из Петербурга во всяком случае вас

вышлют.

Он посмотрел на меня. Я молчал, но чувствовал, что лицо горело, все,

что я не мог высказать, все, задержанное внутри, можно было видеть в лице.

Старик опустил глаза, подумал и вдруг апатическим голосом, с

притязанием на тонкую учтивость, сказал мне:

- Я не смею дольше задерживать вас; желаю душевно, - впрочем,

дальнейшее вы узнаете.

Я бросился домой. Разъедающая злоба кипела в моем сердце, это чувство

бесправия, бессилия, это положение пойманного зверя, над которым

презрительный уличный мальчишка издевается, понимая, что всей силы тигра

недостаточно, чтоб сломить решетку.

Жену я застал в лихорадке, она с этого дня занемогла и, испуганная еще

вечером, через несколько дней имела преждевременные роды. Ребенок умер через

день. Едва через три или через четыре года оправилась она.

Говорят, что чувствительный pater familias 28 Николай Павлович плакал,

когда умерла его дочь!..

И что это у них за страсть - подняты сумбур, скакать во весь опор,

хлопотать, все делать опрометью, точно пожар, трон рушится, царская фамилия

гибнет, - и все это без всякой нужды! Поэзия жандармов, драматические

упражнения сыщиков, роскошная постановка для доказательства

верноподданнического усердия... опричники, стременные, гончие!

...Грустно сидели мы вечером того дня, в который я был в III отделении,

за небольшим столом - малютка играл на нем своими игрушками, мы говорили

мало; вдруг кто-то так рванул звонок, что мы поневоле вздрогнули. Матвей

бросился отворять дверь, и через секунду влетел в комнату жандармский

офицер, гремя саблей, гремя шпорами, и начал отборными словами извиняться

перед моей женой: "Он не мог думать, не подозревал, не предполагал, что

дама, что дети, чрезвычайно неприятно..."

Жандармы - цвет учтивости, если б не священная обязанность, не долг

службы, они бы никогда не только не делали доносов, но и не дрались бы с

форейторами и кучерами при разъездах. Я это знаю с Крутицких казарм, где

офицер desole 29 был так глубоко огорчен необходимостью шарить в моих

карманах.

Поль-Луи Курье уже заметил в свое время, что палачи и прокуроры

становятся самыми вежливыми людьми. "Любезнейший палач, - пишет прокурор, -

вы меня дружески одолжите, приняв на себя труд, если вас это не обеспокоит,

отрубить завтра утром голову такому-то". И палач торопится отвечать, что "он

считает себя счастливым, что такой безделицей может сделать приятное г.

прокурору, и остается всегда готовый к его услугам- палач". А тот - третий,

остается преданным без головы.

- Вас просит к себе генерал Дубельт.

- Когда?

- Помилуйте, теперь, сейчас, сию минуту.

- Матвей, дай шинель.

Я пожал руку жене - на лице у нее были пятны, рука горела. Что за спех,

в десять часов вечера, заговор открыт, побег, драгоценная жизнь Николая

Павловича в опасности? "Действительно, - подумал я, - я виноват перед

будочником, чему было дивиться, что при этом правительстве какой-нибудь из

его агентов прирезал двух-трех прохожих; будочники второй и третьей степени

разве лучше своего товарища "а Синем мосту? А сам-то будочник будочников?"

Дубельт прислал за мной, чтоб мне сказать, что граф Бенкендорф требует

меня завтра в восемь часов утра к себе для объявления мне высочайшей воли!

Дубельт - лицо оригинальное, он, наверно, умнее всего третьего и всех

трех отделений собственной канцелярии. Исхудалое лицо его, оттененное

длинными светлыми усами, усталый взгляд, особенно рытвины на щеках и на лбу

- ясно свидетельствовали, что много страстей боролось в этой груди, прежде

чем голубой мундир победил, или лучше, накрыл все, что там было. Черты его

имели что-то волчье и даже лисье, то есть выражали тонкую смышленность

хищных зверей, вместе уклончивость и заносчивость. Он был всегда учтив.

Когда я взошел в его кабинет, он сидел в мундирном сертуке без эполет

и, куря трубку, писал. Он в ту же минуту встал и, прося меня сесть

против него, начал следующей удивительной фразой:

- Граф Александр Христофорович доставил мне случай познакомиться с

вами. Вы, кажется, видели Сахтынского сегодня утром?

- Видел.

- Мне очень жаль, что повод, который заставил меня вас просить ко мне,

не совсем приятный для вас. Неосторожность ваша навлекла снова гнев его

величества на вас.

- Я вам, генерал, скажу то, что сказал графу Сахтынскому, я не могу

себе представить, чтобы меня выслали только за то, что я повторил уличный

слух, который, конечно, вы слышали прежде меня, а может, точно так же

рассказывали, как я.

- Да, я слышал и говорил об этом, и тут мы равны; но вот где начинается

разница - я, повторяя эту нелепость, клялся, что этого никогда не было, а вы

из этого слуха сделали повод обвинения всей полиции. Это все несчастная

страсть de denigrer le gouvernement 30 - страсть, развитая в вас во всех,

господа, пагубным примером Запада. У нас не то, что во Франции, где

правительство на ножах с партиями, где его таскают в грязи; у нас управление

отеческое, все делается как можно келейнее... Мы выбиваемся из сил, чтоб все

шло как можно тише и глаже, а тут люди, остающиеся в какой-то бесплодной

оппозиции, несмотря на тяжелые испытания, стращают общественное мнение,

рассказывая и сообщая письменно, что полицейские солдаты режут людей на

улицах. Не правда ли? ведь вы писали об этом?

- Я так мало придаю важности делу, что совсем не считаю нужным

скрывать, что я писал об этом, и прибавлю к кому - к моему отцу.

- Разумеется, дело неважное; но вот оно до чего вас довело. Государь

тотчас вспомнил вашу фамилию и что вы были в Вятке и велел вас отправить

назад. А потому граф и поручил мне уведомить вас, чтоб вы завтра в восемь

часов утра приехали к нему, он вам объявит высочайшую волю.

- Итак, на том и останется, что я должен ехать в Вятку, с больной

женой, с больным ребенком, по делу, о котором вы говорите, что оно не

важно?..

- Да вы служите? - спросил меня Дубельт, пристально вглядываясь в

пуговицы моего вицмундирного фрака.

- В канцелярии министра внутренних дел.

- Давно ли?

- Месяцев шесть.

- И все время в Петербурге?

- Все время.

- Я понятия не имел.

- Видите, - сказал я, улыбаясь, - как я себя скромно вел.

Сахтынский не знал, что я женат, Дубельт не знал, что я на службе, а

оба знали, что я говорил в своей комнате, как думал и что писал отцу... Дело

было в том, что я тогда только что начал сближаться с петербургскими

литераторами, печатать статьи, а главное, я был переведен из Владимира в

Петербург графом Строгоновым без всякого участия тайной полиции и, приехавши

в Петербург, не пошел являться ни к Дубельту, ни в. III отделение, на что

мне намекали добрые люди.

- Помилуйте, - перебил меня Дубельт, - все сведения, собранные об вас,

совершенно в вашу пользу, я еще вчера говорил с Жуковским, - дай бог, чтоб

об моих сыновьях так отзывались, как он отозвался.

- А все-таки в Вятку...

- Вот видите, ваше несчастье, что докладная записка была подана и что

многих обстоятельств не было на виду. Ехать вам надобно, этого поправить

нельзя, но я полагаю, что Вятку можно заменить другим городам. Я переговорю

с графом, он еще сегодня едет во дворец. Все, что возможно сделать для

облегчения, мы постараемся сделать; граф - человек ангельской доброты.

Я встал. Дубельт проводил меня до дверей кабинета. Тут я не вытерпел и,

приостановившись, сказал ему:

- Я имею к вам, генерал, небольшую просьбу. Если вам меня нужно, не

.посылайте, пожалуйста, ни квартальных, ни жандармов, они пугают, шумят,

особенно вечером. За что же больная жена моя будет больше всех наказана в

деле будочника?

- Ах, боже мой, как это неприятно, - возразил Дубельт. - Какие они все

неловкие. Будьте уверены, что я не пошлю больше полицейского. Итак, до

завтра; не забудьте: в восемь часов у графа; мы там увидимся.

Точно будто мы сговаривались вместе ехать к Смурову есть устрицы.

На другой день в восемь часов я был в приемной-зале Бенкендорфа. Я

застал там человек пять-шесть просителей; мрачно и озабоченно стояли они у

стены, вздрагивали при каждом шуме, жались еще больше и кланялись всем

проходящим адъютантам. В числе их была женщина, вся в трауре, с заплаканными

глазами, она сидела с бумагой, свернутой в трубочку, в руках; бумага

дрожала, как осиновый лист. Шага три от нее стоял высокий, несколько

согнувшийся старик, лет семидесяти, плешивый и пожелтевший, в темнозеленой

военной шинели, с рядом медалей и крестов на груди. Он время от времени

вздыхал, качал головой и шептал что-то себе под нос.

У окна сидел, развалясь, какой-то "друг дома", лакей или дежурный

чиновник. Он встал, когда я взошел, вглядываясь в его лицо, я узнал его, мне

эту противную фигуру показывали в театре, это был один из главных уличных

шпионов, помнится, по фамилии Фабр. Он спросил меня:

-- Вы с просьбой к графу?

- По его требованию.

- Ваша фамилия? Я назвал себя.

- Ах, - сказал он, меняя тон, как будто встретил старого знакомого, -

сделайте одолжение, не угодно ли сесть? Граф через четверть часа выйдет.

Как-то было страшно тихо и unheimlich 31 в зале, день плохо пробивался

сквозь туман и замерзнувшие стекла; никто ничего не говорил. Адъютанты

быстро пробегали взад и вперед, да жандарм, стоявший за дверями, гремел

иногда своей сбруей, переступая с ноги на ногу. Подошло еще человека два

просителей. Чиновник бегал каждого спрашивать зачем. Один из адъютантов

подошел к нему и начал что-то рассказывать полушепотом, причем он придавал

себе вид отчаянного повесы; вероятно, он рассказывал какие-нибудь

мерзости, потому что они часто перерывали разговор лакейским смехом без

звука, причем почтенный чиновник, показывая вид, что ему мочи нет, что он

готов надорваться, повторял: "Перестаньте, ради бога, перестаньте, не могу

больше".

Минут через пять явился Дубельт, расстегнутый по-домашнему- бросил

взгляд на просителей, причем они "поклонились, и, издали увидя меня, сказал:

- Bonjour, m. H., votre affaire va parfaitement bien 32, на хорошей

дороге...

"Оставляют меня, что ли?" Я хотел было спросить, но, прежде чем успел

Дата добавления: 2015-06-04