Станкевича. 3 страница

Белинского. Лицо его, особенно мышцы около губ его, печально остановившийся

взор равно говорили о сильной работе духа и о быстром разложении тела.

В последний раз я видел его в Париже осенью 1847 года, он был очень

плох, боялся громко говорить, и лишь минутами воскресала прежняя энергия и

ярко светилась своим догорающим огнем. В такую минуту написал он свое письмо

к Гоголю.

Весть о февральской революции еще застала его в живых, он умер,

принимая зарево ее за занимающееся утро!

Так оканчивалась эта глава в 1854 году; с тех пор многое переменилось.

Я стал гораздо ближе к тому времени, ближе увеличивающейся далью от здешних

людей, приездом Огарева и двумя книгами: анненковской биографией- Станкевича

и первыми частями сочинений Белинского. Из вдруг раскрывшегося окна в

больничной палате дунуло свежим воздухом полей, молодым воздухом весны...

Переписка Станкевича прошла незаметно. Она появилась некстати. В конце

1857 россия еще не приходила в себя после похорон Николая, ждала и

надеялась; это худшее настроение для воспоминаний... но книга эта не

пропадет. Она останется на убогом кладбище одним из редких памятников своего

времени, по которым грамотный может прочесть, что тогда хоронилось

безгласно. Моровая полоса, идущая от 1825 до 1855 года, скоро совсем

задвинется; человеческие следы, заметенные полицией, пропадут, и будущие

поколения не раз остановятся с недоумением перед гладко убитым пустырем,

отыскивая пропавшие пути мысли, которая в сущности не перерывалась.

По-видимому, поток был остановлен, Николай перевязал артерию - но кровь

переливалась проселочными тропинками. Вот эти-то волосяные сосуды и оставили

свой след в сочинениях Белинского, в переписке Станкевича.

Тридцать лет тому назад Россия будущего существовала исключительно

между несколькими мальчиками, только что вышедшими из детства, до того

ничтожными и незаметными, что им было достаточно места между ступней

самодержавных ботфорт и землей - а в них было наследие 14 декабря, наследие

общечеловеческой науки и чисто народной Руси. Новая жизнь эта прозябала, как

трава, пытающаяся расти на губах непростывшего кратера.

В самой пасти чудовища выделяются дети, не похожие на других детей; они

растут, развиваются и начинают жить совсем другой жизнью. Слабые, ничтожные,

ничем не поддержанные, напротив, всем гонимые, они легко могут погибнуть без

малейшего следа, но остаются и если умирают на полдороге, то не все умирает

с ними. Это начальная ячейка, зародыши истории, едва заметные, едва

существующие, как все зародыши вообще.

Мало-помалу из них составляются группы. Более родное собирается около

своих средоточий; группы потом отталкивают друг друга. Это расчленение дает

им ширь и многосторонность для развития; развиваясь до конца, то есть до

крайности, ветви опять соединяются, как бы они ни назывались - кругом

Станкевича, славянофилами,или нашим кружком.

Главная черта всех их - глубокое чувство отчуждения от официальной

России, от среды, их окружавшей, и с тем вместе стремление выйти из нее - а

у некоторых порывистое желание вывести и ее самое.

Возражение, что эти кружки, не заметные ни сверху, ни снизу,

представляют явление исключительное, постороннее, бессвязное, что воспитание

большей части этой молодежи было экзотическое, чужое, и что они скорее

выражают перевод на русское французских и немецких идей, чем что-нибудь

свое, - нам кажется очень неосновательным.

Может, в конце прошлого и начале нашего века была в аристократии

закраинка русских иностранцев, оборвавших все связи с народной жизнью; но у

них не было ни живых интересов, ни кругов, основанных на убеждениях, ни

своей литературы. Они вымерли бесплодно. Жертвы петровского разрыва с

народом, они остались чудаками и капризниками; это были люди не только не

нужные, но и не жалкие. Война 1812 года положила им предел, - старые

доживали свой век, новых не развивалось в том направлении. Ставить в их

число людей вроде П. Я- Чаадаева было бы страшнейшей ошибкой.

Протестация, отрицание, ненависть к родине, если хотите, имеют совсем

иной смысл, чем равнодушная чуждость. Байрон, бичуя английскую жизнь, бегая

от Англии, как от чумы, оставался типическим англичанином. Гейне,

старавшийся из озлобления за гауоное политическое состояние Германии

офранцузиться, оставался истым немцем. Высший протест против юдаизма -

христианство- исполнено юдаического характера. Разрыв Северо-Американских

Штатов с Англией мог развить войну и ненависть, но не мог сделать из

североамериканцев неангличан.

Люди вообще отрешаются от своих физиологических воспоминаний и от

своего наследственного склада очень трудно; для этого надобно или особенную

бесстрастную стертость, "ли отвлеченные занятия. Безличность математики,

внечеловеческая объективность природы не вызывают этих сторон духа, не будят

их; но как только мы касаемся вопросов жизненных, художественных,

нравственных, где человек не только наблюдатель и следователь, а вместе с

тем и участник, там мы находим физиологический предел, который очень трудно

перейти с прежней кровью и прежним мозгом, не исключив из них следы

колыбельных песен, родных полей и гор, обычаев и всего окружавшего строя.

Поэт и художник в истинных своих (произведениях всегда народен. Что бы

он ни делал, какую бы он ни имел цель и мысль в своем творчестве, он

выражает, волею или неволею, какие-нибудь стихии народного характера и

выражает их глубже и яснее, чем сама история народа. Даже отрешаясь от всего

народного, художник не утрачивает главных черт, по которым можно узнать,

чьих он. Гете - немец и ib греческой "Ифигении" и в восточном "Диване".

Поэты в самом деле, по римскому выражению, - "пророки"; только они

высказывают не то, чего нет и что будет случайно, а то, что неизвестно, что

есть в тусклом сознании масс, что еще дремлет в нем.

Все, что искони существовало в душе народов англосаксонских,

перехвачено, как кольцом, одной личностью,- и каждое волокно, каждый намек,

каждое посягательство, бродившее из поколенья в поколенье, те от" давая

себе отчета, получило форму и язык.

Вероятно, никто "е думает, чтобы Англия времен Елизаветы, особенно

большинство народа понимало отчетливо Шекспира; оно и теперь не понимает

отчетливо - да ведь они и себя не понимают отчетливо. Но что англичанин,

ходящий в театр, инстинктивно, по сочувствию понимает Шекспира, в этом я не

сомневаюсь. Ему на ту минуту, когда он слушает, становится что-то знакомее,

яснее. Казалось бы, народ, такой способный. на быстрое соображение, как

французы, мог бы тоже понять Шекспира. Характер Гамлета, например, до такой

степени общечеловеческий, особенно в эпоху сомнений и раздумья, в эпоху

сознания каких-то черных дел, совершившихся возле них, каких-то измен

великому в пользу ничтожного и пошлого, что трудно себе представить, чтоб

его не поняли. Но, несмотря на все усилия и опыты, Гамлет чужой для

француза.

Если аристократы прошлого века, систем этически пренебрегавшие всем

русским, оставались в самом деле невероятно больше русскими, чем дворовые

оставались мужиками, то тем больше русского характера не могло утратиться у

молодых людей оттого, что они занимались науками по французским и немецким

книгам. Часть московских славян с Гегелем в руках взошли в ультраславянизм.

Самое появление кружков, о которых идет речь, было естественным ответам

на глубокую внутреннюю потребность тогдашней русской жизни.

Об застое после перелома в 1825 году мы говорили много раз.

Нравственный уровень общества пал, развитие было перервано, все передовое,

энергическое вычеркнуто яз жизни. Остальные - испуганные, слабые, потерянные

- были мелки, пусты; дрянь александровского поколения заняла первое место;

они мало-помалу превратились в подобострастных дельцов, утратили дикую

поэзию кутежей и барства и всякую тень самобытного достоинства; они упорно

служили, они выслуживались, но "е становились сановитыми. Время их прошло.

Под этим большим светом безучастно молчал большой мир народа; для него

ничего не переменилось, - ему было скверно, но не сквернее прежнего, новые

удары сыпались не на его избитую спину. Его время не пришло.

Между этой крышей и этой основой дети первые (приподняли голову, может

оттого, что они не (подозревали, как это опасно; но, как бы то ни было,

этими детьми ошеломленная Россия начала приходить в себя.

Их остановило совершеннейшее противуречие слов учения с былями жизни

вокруг. Учители, книги, университет говорили одно - и это одно было понятно

уму и сердцу. Отец с матерью, родные и вся среда говорили другое, с чем ни

ум, ни сердце не согласны - но с чем согласны предержащие власти и денежные

выгоды. Противуречие это между воспитанием и нравами нигде не доходило до

таких размеров, как в дворянской Руси. Шершавый немецкий студент, в круглой

фуражке на седьмой части головы, с миросокрушительными выходками, гораздо

ближе, чем думают, к немецкому шпис-бюргеру 18, а исхудалый от соревнования

и честолюбия collegien французский уже en herbe Ihomme raisonnable, qui

exiploite sa position 19.

Число воспитывающихся у нас всегда было чрезвычайно мало; но те,

которые воспитывались, получали - не то чтоб объемистое воспитание - но

довольно общее и гуманное; оно очеловечивало учеников всякий раз, когда

принималось. Но человека-то именно и не нужно было ни для иерархической

пирамиды, ни для преуспеяния помещичьего быта. Приходилось или снова

расчеловечиться - так толпа и делала, - или приостановиться и спросить себя:

"Да нужно ли непременно служить? Хорошо ли действительно быть помещиком?"

Засим для одних, более слабых и нетерпеливых, начиналось праздное

существование корнета в отставке, деревенской лени, халата, странностей,

карт, вина; для других-время искуса и внутренней работы. Жить в полном

нравственном разладе они не могли, не могли также удовлетвориться

отрицательным устранением себя; возбужденная мысль требовала выхода. Разное

разрешение вопросов, одинаково мучивших молодое поколение, обусловило

распаденье на разные круги.

Так сложился, например, наш кружок и (встретил в университете, уже

готовым, кружок сунгуровский. Направление его было, как и наше, больше

политическое, чем научное. Круг Станкевича, образовавшийся в то же время,

был равно близок и равно далек с обоими. Он шел другим путем, его интересы

были чисто теоретические.

В тридцатых годах убеждения наши были слишком юны, слишком страстны и

горячи, чтоб не быть исключительными. Мы могли холодно уважать круг

Станкевича, "о сблизиться не могли. Они чертили философские системы,

занимались анализом себя и успокоивались в роскошном пантеизме, из которого

не исключалось христианство. Мы мечтали о том, как начать в России новый

союз по образцу декабристов, и самую науку считали средством. Правительство

постаралось закрепить нас в революционных тенденциях наших.

В 1834 году был сослан весь кружок Сунгурова - и исчез.

В 1835 году сослали нас; через пять лет мы возвратились, закаленные

испытанным. Юношеские мечты сделались невозвратным решением

совершеннолетних. Это было самое блестящее время Ставкевичева круга. Его

самого я уже не застал, - он был в Германии; но именно тогда статьи

Белинского начинали обращать на себя внимание всех.

Возвратившись, мы померились. Бой был неровен с обеих сторон; почва,

оружие и язык - все было розное. После бесплодных прений мы увидели, что

пришел наш черед серьезно заняться наукой, <и сами принялись за Гегеля и

немецкую философию. Когда мы довольно усвоили ее себе, оказалось, что между

нами и кругом Станкевича опору нет.

Круг Станкевича должен был неминуемо распуститься. Он свое сделал - и

сделал самым блестящим образом; влияние его на всю литературу и на

академическое преподавание было огромно, - стоит назвать Белинского и

Грановского; в нем сложился Кольцов, к нему принадлежали Боткин, Катков и

проч. Но замкнутым кругом он оставаться не мог, не перейдя в немецкий

доктринаризм, - живые люди из русских к нему не способны.

Возле Станкевичева круга, сверх нас, был еще другой круг, сложившийся

во время нашей ссылки, и был с ними в такой же чересполосице, как и мы;

его-то впоследствии назвали славянофилами. Славяне, приближаясь с

противуположной стороны к тем же жизненным вопросам, которые занимали

нас, были гораздо больше их ринуты в живое дело и в настоящую борьбу.

Между ними и нами, естественно, должно было разделиться общество

Станкевича. Аксаковы, Самарин примкнули к славянам, то есть к Хомякову и

Киреевским. Белинский, Бакунин - к нам. Ближайший друг Станкевича, наиболее

родной ему всем существом своим, Грановский, был нашим с самого приезда из

Германии.

Беля б Станкевич остался жив, кружок его все же бы не устоял. Он сам

"перешел бы к Хомякову или к нам,

В 1842 сортировка по сродству давно была сделана, и наш стан стал в

боевой порядок лицом к лицу с славянами. Об этой борьбе мы будем говорить в

другом месте.

В заключение прибавлю несколько слов об элементах, из которых

составился "руг Станкевича; это бросает своего рода луч на странные

подземные потоки, в тиши подмывающие плотную кору русско-немецкого

устройства.

Станкевич был сын богатого воронежского помещика, сначала воспитывался

на всей барской воле, в деревне, потом его посылали в острогожское училище

(и это чрезвычайно оригинально). Для хороших натур богатое и даже

аристократическое воспитание очень хорошо. Довольство дает развязную волю и

ширь всякому развитию и всякому росту, не стягивает молодой ум

преждевременной заботой, боязнью перед будущим, наконец оставляет полную

волю заниматься теми предметами, к которым влечет.

Станкевич развивался стройно и широко; его художественная, музыкальная

и вместе с тем сильно рефлектирующая и созерцающая натура заявила себя с

самого начала университетского курса. Способность Станкевича не только

глубоко и сердечно понимать, но и примирять или, как немцы говорят, снимать

противуречия, была основана на его художественной натуре. Потребность

гармонии, стройности, наслаждения делает их снисходительными к средствам;

чтоб не видать колодца, они покрывают его холстом. Холст не выдержит напора,

но зияющая пропасть не мешает глазу. Этим путем немцы доходили до

пантеистического квиетизма и опочили на нем; но такой даровитый русский, как

Станкевич, не остался бы надолго "мирным".

Это видно из первого вопроса, который невольно тревожит Станкевича

тотчас после курса

Срочные занятия окончены; он предоставлен себе, его не ведут, но он не

знает, что ему делать. Продолжать нечего было, кругом никто и ничто ее

авале живого человека. Юноша, пришедший в себя и успевший оглядеться после

школы, находился в тогдашней России в положении путника, просыпающегося в

степи: ступай куда хочешь, - есть следы, есть кости погибнувших, есть дикие

звери и пустота во все стороны, грозящая тупой опасностью, в которой

погибнуть легко, а бороться невозможно. Единственная вещь, которую можно

было продолжать честно н с любовью, - это ученье.

И вот Станкевич натягивает ученые занятия, он думает, что его призвание

- быть историком, и он начинает заниматься Геродотам; из этого занятия,

можно было предвидеть, ничего не выйдет.

Хотелось бы ему и в Петербург, где так кипит какая-то деятельность и

куда его манит театр и близость к Европе; хотелось бы ему побывать почетным

смотрителем училища в Острогожске; он решается быть полезным "на этом

скромном поприще", - это еще меньше Геродота удастся. Его, в сущности, тянет

в Москву, в Германию, в родной университетский круг, к родным интересам. Без

близких людей он жить не мог (новое доказательство, что около не было

близких интересов). Потребность сочувствия так сильна у Станкевича, что он

иногда выдумывал сочувствие и таланты, видел в людях такие качества, которых

не было в них вовсе, и удивлялся им 20.

Но - и в этом его личная мощь - ему вообще нечасто нужно было прибегать

к таким фикциям, он на каждом шагу встречал удивительных людей, умел их

встречать, и каждый, поделившийся его душою, оставался на всю жизнь

страстным другом его, и каждому своим влиянием он сделал или огромную

пользу, или облегчил ношу.

В Воронеже Станкевич захаживал иногда в единственную тамошнюю

библиотеку за книгами. Там он встречал бедного молодого человека

простого звания, скромного, печального. Оказалось, что это сын прасола,

имевшего дела с отцом Станкевича по поставкам. Он приголубил молодого

человека; сын прасола был большой начетчик и любил поговорить о книгах.

Станкевич сблизился с ним. Застенчиво и боязливо признался юноша, что он и

сам пробовал писать стишки, и, краснея, решился их показать. Станкевич

обомлел перед громадным талантом, не сознающим себя, не уверенным в себе. С

этой минуты он его не выпускал из рук до тех пор, пока вся Россия с

восторгом перечитывала песни Кольцова. Весьма может быть, что бедный прасол,

теснимый родными, не отогретый никаким участием, ничьим признанием, изошел

бы своими песнями в пустых степях заволжских, через которые он гонял свои

гурты, и Россия не услышала бы этих чудных кровно-родных песен, если б на

его пути не стоял Станкевич.

Бакунин, кончив курс в артиллерийском корпусе, был выпущен в гвардию

офицером. Его отец, говорят, сердясь на него, сам просил, чтобы его перевели

в армию; брошенный в какой-то потерянной белорусской деревне, с своим

парком, Бакунин одичал, сделался нелюдимом, не исполнял службы и дни целые

лежал в тулупе на своей постели. Начальник парка жалел его, но делать было

нечего, он ему напомнил, что надобно или служить, или идти в отставку.

Бакунин не подозревал, что он имеет на это право, и тотчас попросил его

уволить. Получив отставку, Бакунин приехал в Москву; с этого времени (около

1836) началась для Бакунина серьезная жизнь. Он прежде ничем не занимался,

ничего не читал и едва знал по-немецки. С большими диалектическими

способностями, с упорным, настойчивым даром мышления он блуждал, без плана и

компаса, в фантастических па-строениях и аутодидактичесюих попытках.

Станкевич понял его таланты и засадил его за философию. Бакунин по Каиту и

Фихте выучился по-немецки и потом принялся за Гегеля, которого методу и

логику он усвоил в совершенстве - и "ому ни проповедовал ее потом! Нам и

Белинскому, дамам и Прудону.

Но Белинский черпал столько же из самого источника; взгляд Станкевича

на художество, на поэзию и ее отношение к жизни вырос в статьях Белинского в

ту новую мощную критику, в то новое воззрение на мир, на жизнь, которое

поразило все мыслящее в России и заставило с ужасом отпрянуть от Белинского

всех педантов и доктринеров. Белинского Станкевичу приходилось заарканивать;

увлекающийся за все пределы талант его, страстный, беспощадный, злой от

нетерпимости, оскорблял эстетически уравновешенную натуру Станкевича.

И в то же время ему приходилось служить опорой, быть старшим братом,

ободрять Грановского, тихого, любящего, задумчивого и расхандрившегося

тогда. Письма Станакевича к Грановскому изящны, прелестны - и как же его

любил Грановский!

"Я еще не опомнился от первого удара, - писал Грановский вскоре после

кончины Станкевича, - настоящее горе еще не трогало меня: боюсь его впереди.

Теперь все еще не верю в возможность потери - только иногда сжимается

сердце. Он унес с собой что-то необходимое для моей жизни. Никому на свете

не был я так много обязан. Его влияние на нас было бесконечно и

благотворно".

...И сколько человек могли сказать это! - может, оказали!..

В сташкевичевском кругу только он и Боткин были достаточные и

совершенно обеспеченные люди. Другие представляли самый разнообразный

пролетариат. Бакунину родные не давали ничего; Белинский - сын мелкого

чиновника в Чембарах, исключенный из Московского университета "за слабые

способности", жил скудной платой за статьи. Красов, окончив курс, как-то

поехал в какую-то губернию к помещику на кондицию, но жизнь с патриархальным

плантатором так его испугала, что он пришел пешком назад в Москву, с

котомкой за спиной, зимою, в обозе чьих-то крестьян. Вероятно, каждому из

них отец с матерью, благословляя на жизнь, говорили - и кто осмелится

упрекнуть их за это? - "Ну, смотри же, учись хорошенько; а выучишься,

прокладывай себе дорогу, тебе неоткуда ждать наследства, нам тебе тоже

нечего дать, устроивай сам свою судьбу да и об нас подумай". С другой

стороны, вероятно, Станкевичу говорили о том, что он но всему может занять в

обществе почетное место, что он призван, по богатству и рождению, играть

роль - так, как Бот кину все в доме, начиная от старика отца до приказчиков,

толковало словом и примером о том, что надобно ковать деньги, наживаться и

наживаться.

Что же коснулось этих людей, чье дыхание пересоздало их? Ни мысли, ни

заботы о своем общественном положении, о своей личной выгоде, об

обеспечении; вся жизнь, все усилия устремлены к общему без всяких личных

выгод; одни забывают свое богатство, другие - свою бедность и идут, не

останавливаясь, к разрешению теоретических вопросов. Интерес истины, интерес

науки, интерес искусства, humanitas 21 - поглощает все.

И заметьте, что это отрешение от мира сего вовсе не ограничивалось

университетским курсом и двумя-тремя годами юности. Лучшие люди круга

Станкевича умерли; другие остались, какими были, до нынешнего дня. Бойцом и

нищим пал, изнуренный трудом и страданиями, Белинский. Проповедуя науку и

гуманность, умер, идучи на свою кафедру, Грановский. Боткин не сделался в

самом деле купцом... Никто из них не отличился по службе.

То же самое в двух смежных кругах: в славянском и в нашем. Где, в каком

углу современного Запада найдете вы такие группы отшельников мысли,

схимников науки, фанатиков убеждений, у которых седеют волосы, а стремленья

вечно юны?

Где? укажите - я бросаю смело перчатку - исключаю только на время одну

страну, Италию, и отмерю шаги поля битвы, то есть не выпущу противника из

статистики в историю.

Что такое был теоретический интерес и страсть истины и религии во

времена таких мучеников разума и науки, как Бруно, Галилей и пр., мы знаем.

Знаем и то, что была Франция энциклопедистов во второй половине XVIII века,

- а далее? а далее - sta, viator! 22

В современной Европе нет юности и нет юношей. Мне на это уже возражал

самый блестящий представитель Франции последних годов Реставрации и июльской

династии, Виктор Гюго. Он, собственно, говорил о молодой Франции двадцатых

годов, и я готов согласиться, что я слишком обще выразился 23; но далее я и

ему ни шагу не уступлю. Есть собственные призяаиия. Возьмите "Les

memoires dun enfant du siecle" 24 и стихотворения Альфреда де Мюссе,

восстановите ту Францию, которая просвечивает в записках Ж- Санда, в

современной драме и повести, в процессах.

Но что же доказывает все это? - Многое, но на первый случай то, что

немецкой работы китайские башмаки, в которых Россию водят полтораста лет,

натерли много мозолей, но, видно, костей не повредили, если всякий раз,

когда удается расправить члены, являются такие свежие и молодые силы. Это

нисколько не обеспечивает будущего, но делает его крайне возможным.

ГЛАВА XXVI

Предостережения - Герольдия - Канцелярия министра - III отделение -

Дата добавления: 2015-06-04