Возникновение самосоотносительных познавательных способностей у высших обезьян 2 страница

Обычный вариант теории эволюции человека, основанной на неотении, состоит в том, что продление темпа развития и чрезвычайной пластичности, характерных для эмбрионального созревания, создает возможность чисто человеческого длительного детства. Грубо говоря, эти теории изображают нас своего рода ходячими зародышами млекопитающих. Это дает нам долгое и уязвимое детство, а также связано с нашей продолжающейся изменчивостью и способностью к обучению. Хотя это может быть и так, нам нужно учитывать следствия гипотезы Стивена Джея Гулда (Gould, 1977) о необходимости добавления к дарвиновской конкретной адаптации принципа структурирования или формирования в качестве фактора биологической эволюции. С этой точки зрения, мы можем видеть, что продление роста, обеспечиваемое неотенией, также дает возможность реализации потенциала структурного развития для иерархического синтеза модальностей восприятия, которые уже подвергаются крайней специализации у более сложных млекопитающих. Иными словами, более продолжительный период созревания центральной нервной системы должен обеспечивать усиление взаимной трансляции между отдельными ассоциативными областями модальностей восприятия. Это впервые проявляется у высших приматов, с их относительно неотеническими тенденциями, и более полно реализуется у человеческих существ. Межмодальная интеграция представляет собой принцип развития, в латентной форме содержащийся в специализации перцептуальных ассоциативных

Сознание как локализованное

157

областей коры мозга млекопитающих. Более продолжительный период созревания способствует его реализации с сопутствующей утратой более специализированных адаптации, на которые была направлена дифференциация восприятия применительно к конкретным экологическим нишам.

Мы уже отмечали проявление сходного принципа в медитации, где сдерживание более конкретных функциональных реакций, в данном случае включающих в себя и прагматическое вербальное мышление, создает возможность развития паттернов опыта, которые в ином случае предупреждались бы более конкретными приспособительными вовлечениями.

Если в нашей эволюции преобладает принцип структурирования, основанный на иерархической интеграции чувств, тогда, в то время как в большей части эволюции и нашем собственном онтогенезе функция действительно предшествует своей реализации в структуре, в самой эволюции человека это соотношение, возможно, оказывается обратным. В нас структурные потенциальные возможности межмодального синтеза могли предшествовать своей функциональной реализации в культурно опосредуемых символических структурах. Это хорошо согласуется с той точкой зрения, что современные человеческие существа по своим символическим способностям, обеспечиваемым новой корой, не отличаются от наших предков, начиная с того этапа, когда был достигнут наш уровень межмодального синтеза (по большинству оценок, от пятидесяти до двухсот тысяч лет тому назад). С тех пор у нас развивались только всё более сложные, культурно опосредуемые формы символизации и их всё более специализированные способы использования. Все наши современные применения человеческого разума, от науки и технологии до различных видов искусства, представляют собой выражения тех же самых структурных возможностей для межмо-Дального синтеза, которые уже присутствовали у наших предков в позднем плейстоцене.

Если наш структурный потенциал остался неизменным и все человеческое развитие представляет собой только расширение спектра применений, тогда мы, как считается во многих мифологических и духовных традициях, действительно являемся «незавершенными» как вид. Это должно было бы проявляться, в первую °чередь, в принципиальной возможности развития большей степе-

158

Сознание, мозг и организм

ни межмодальной интеграции у смежных видов гоминид, чьей более уязвимой и сложной эволюции могли помешать сами наши успехи. Кроме того, это должно более ощутимо отражаться в нашей способности, как самосоотносительных существ, чувствовать свою собственную незавершенность — как на коллективном, так и на личном уровне. Всякий раз, когда нашему осознанию бывает позволено развертываться вне конкретных практических проектов, которые обычно его занимают, оно не перестает показывать нам истинность интуиции У. Р. Байона, что «способность мыслить» — и, могли бы мы добавить, чувствовать — «у всех нас находится в зачаточном состоянии».

СОЗНАНИЕ У ЖИВОТНЫХ:

5 ВОЗНИКНОВЕНИЕ ПЕРВИЧНОЙ ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТИ У ПРОСТЕЙШИХ И САМООТНОСИТЕЛЬНОГО СОЗНАНИЯ У ВЫСШИХ ПРИМАТОВ

Возобновление споров о сознании у животных

Если сознание всегда разыгрывается в мире, а нервные связи реализуют, но не обязательно объясняют его, то есть все основания надеяться, что мы могли бы прийти к пониманию как самосоотносительного сознания, так и первичной чувствительности, которую оно реорганизует, изучая возможные моменты их возникновения в эволюции. Однако любая попытка предполагать формы и уровни сознания в деятельности и чувствительных приспособительных реакциях более простых организмов, нежели мы сами, сразу же сталкивается с одним из самых фундаментальных споров современной науки. Тема сознания животных, пожалуй, уникальным образом ясно противопоставляет друг другу основные критерии теоретической экономии и доступности методологического подтверждения. Для многих традиционных психологов этот вопрос стал отражать одну из разделительных линий между наукой и романтизмом.

Конечно, господствующая точка зрения в современной психологии была не только «механистической», но и «операциональной», ставившей вопросы методологии выше требований непротиворечивой теории. Идущая от Павлова, Уотсона и Торндайка тра-

160

Сознание, мозг и организм

диция научения животных, которая пришла на смену интроспек-ционизму в североамериканской психологии, была основана на допущениях физиологии XIX в. (Boring, 1950; Radner & Radner, 1989). Предшествующие попытки Якоба Лёба и других сводить поведение даже сложных организмов к рудиментам рефлекса и тропизма отражали еще более ранний картезианский идеал сведения сложного к простому. Здесь не было никакой необходимости в понятиях эмерджентности и холизма. Для этой традиции точкой опоры всех психологических объяснений стали ассоциативное обучение и выработка условных рефлексов. Символические познавательные способности следовало понимать с точки зрения их более простых составляющих — стимула-реакции и опосредования. Тенденция приписывать какую-либо осведомленность животным, если она вообще допускалась, была ограничена — как сегодня у Джералда Эдельмана — млекопитающими и птицами, поведение которых легче всего видоизменять посредством выработки условных рефлексов и подкрепления.

Однако от самого Чарльза Дарвина (1872) шла совершенно другая традиция, которую отодвинула на задний план эра бихевиоризма в психологии и ее продолжение в ортодоксальной «когнитивной науке». Если сознание существует у нас, значит, оно должно выполнять какие-то приспособительные функции. Эти функции, как и все остальное, должны иметь непрерывную эволюционную историю. Такого рода история должна быть прослеживаемой путем систематического наблюдения поведения и восприимчивости организмов. Первым крупным представителем этой традиции был ученик Дарвина Георг Романее (1883), который использовал сюжетный, наблюдательный метод для суждения о развитии сознания у различных видов. Он пришел к выводу, что амёбы демонстрируют в своем внешнем поведении достаточную изменчивость и реактивность, чтобы им можно было приписывать первичную чувствительность. Принцип экономии Ллойда Моргана (1894), который призывал всегда выбирать самый простейший вид ума для объяснения данной поведенческой способности, позднее был использован бихевиористской традицией для оправдания отказа в сознании всем, кроме самых сложных организмов. Однако его первоначальная цель состояла в том, чтобы ввести последовательное правило суждения при определении постулированных Дарвином постепен-

Сознание животных

161

ных уровней сознания, и тем самым скорректировать некоторые из наиболее заметных проявлений склонности Романеса к антропоморфизму (Radner & Radner, 1989; Costall, 1993).

Предложенное Морганом правило вывода взяла на вооружение Маргарет Уошбёрн в своем последовательном «интроспекционист-ском», но, безусловно, научном подходе в книге «Ум животных»: «Не нужно быть виталистом, чтобы верить, что у животных есть ум: можно даже утверждать, что любое действие животного со временем будет объяснено как результат физико-химических процессов, и в то же время считать, что животные действуют сознательно. Сознание может сопровождать физико-химические процессы, будучи их внутренним аспектом» (Washburn, 1917, с. 22). По мнению Уошбёрн, для того чтобы делать вывод о наличии первичной осведомленности, должна быть достаточная степень изменчивости поведения в проблемных ситуациях, и эти изменения должны отражать какое-то влияние ранее встречавшихся ситуаций. Вдобавок, такая реактивность должна быть сравнительно немедленной, по контрасту с постепенными изменениями роста растений или увеличением размера мышц молотобойца. Как мы увидим, следуя этим правилам, Уошбёрн могла приписать непосредственную нерефлексивную и не связанную с памятью чувствительность простейшим организмам, что совпадало с более ранними выводами Романеса (1883) и Альфреда Бине (Binet, 1888), основанными на наблюдениях.

В более недавнее время Доиалд Гриффин (Griffin, 1976, 1978, 1984), на основе своего обзора наблюдений и экспериментальных исследований поведения животных, пришел к выводу, что соображения теоретической экономии требуют, чтобы мы приписывали сознание широкому спектру организмов:

Возможность того, что животные имеют психологические переживания, нередко отбрасывают как антропоморфизм, поскольку считается, будто из нее следует наличие у других видов тех же самых психологических переживаний, какие могли бы при тех же условиях быть у человека. Но это распространенное мнение само содержит сомнительное допущение, что человеческие психологические переживания представляют собой единственный вид переживаний, который в принципе может сущест-

"Рироде сознания

162

Сознание, мозг и организм

вовать. Это убеждение, что психологические переживания могут быть уникальным свойством одного вида, не только неэкономно; оно высокомерно. Представляется более вероятным, что психологические переживания, подобно многим другим характеристикам, не только являются широко распространенными... но значительно различаются по своей природе и сложности (Griffin, 1978, с. 528).

Тождественность структуры и активности нейронов у разных видов должна наводить нас на мысль об аналогичной непрерывности субъективного опыта. В этой связи Гриффин ссылается на межвидовую общность второго компонента вызванного потенциала коры, который служит признаком сознательной осведомленности у нас, и ориентировочной реакции у других организмов. Гораздо экономнее постулировать «нечто» такое, что могло бы определять «специфику бытия» данного вида (каково это, быть летучей мышью?) на основании его поведенческой реактивности, даже если у нас нет методологии, способной это «доказать», нежели строить чрезмерно усложненную теорию, чтобы объяснить, почему существо, которое выглядит разумным, не может быть таковым. Неясно, почему мы должны позволять вполне реальным методологическим ограничениям, связанным с этой проблемой, принуждать нас к ошибочно сложной и противоестественной теории о том, что, возможно, является самой фундаментальной характеристикой подвижных живых организмов.

Именно в этом вопросе о сознании животных встречаются две совершенно различные парадигмы мышления. С одной стороны, мы имеем разнообразные духовные традиции, которые считают всю физическую реальность в некотором смысле «живой» и по меньшей мере потенциально сознательной. С другой стороны, существует механистический вариант физической науки, занятой поиском экспериментальных и математических определений того, что должно быть ее предметом. Эти традиции должны встречаться и сталкиваться в вопросе о «сознании животных». Указывают ли на сознание у других видов те же самые поведенческие проявления, которые, как большинству из нас кажется, служат его признаком У человеческих существ? Существует ли логически и эмпирически обоснованный уровень организации, за пределами которого под-

Сознание животных

163

вижные организмы будут достаточно отличающимися от нас, чтобы считаться несознательными? Если у сознания нет никакой функции, то подобный спор не имеет значения. Однако мы видели, что во всех недавних обсуждения сознания в когнитивной психологии оно кладется в основу способности к синтезу и интеграции, которая не может не быть причинно эффективной. Разумеется, с одной стороны существует риск ошибочного антропоморфизма, но риск с противоположной стороны — это фактическое отрицание самой фундаментальной характеристики не только нас самих, но и других чувствующих существ. Здесь мы имеем другую разновидность Теста Тюринга на «здравое суждение», с его собственными следствиями для этики того, как мы относимся к другим формам жизни, вместе с нами населяющим эту планету, поскольку в этом вопросе теория, безусловно, имеет этические последствия.

Если все чувствующие существа, кроме нас самих, должны считаться, в первую очередь «товаром», можем ли мы сами, с нашей предполагаемой уникальностью, далеко от этого уйти? Разве не именно эту обеспокоенность в отношении культуры и науки XX в. выражали столь многие философы и мыслители? Наши поиски правдоподобного объяснения человеческого сознания могут потребовать от нас смелости задаваться вопросом о его сравнительном развитии где-то еще, хотя и подражая осторожности и тщательности Уошбёрн и Гриффина. Если сознание в его разнообразных формах является эмерджентным и его эволюция носит, по меньшей мере, частично непрерывный характер, то нам следует избегать любой теории, которая, по умолчанию, делает все его формы следствием человеческого развития. Или же мы, как ученые, из соображений методологической чистоты, отказываемся от своих прав высказывать собственные здравые суждения по таким важным вопросам?

Первичная осведомленность у подвижных организмов

Нам, как самоосознающим символизирующим существам, будет весьма трудно понять непосредственную осведомленность, которая, возможно, лишена как рефлексивности, так и какой-либо представимой протяженности настоящего. И все же, с эволюцион-

6*

164

Сознание, мозг и организм

ной точки зрения, именно такой должна быть самая ранняя форма первичной осведомленности — которую нам нужно не только представить себе как таковую, но и определить с точки зрения ее вероятных поведенческих и физиологических выражений.

Якоб фон Уэкскюль (Uexkiill, 1934) предпринял, вероятно, первую серьезную попытку построения в воображении миров жизни простых организмов. Согласно фон Уэкскюлю, Umwelt, или окружающий мир не-самосоотносительных существ, нельзя понимать с точки зрения нашего опыта окружающей среды, полной «вещей». Человеческие существа всегда могут воспринимать «вещи» множеством способов, что, вероятно, обусловлено нашей способностью к неограниченной межмодальной трансляции. Мир низших существ вместо этого должен состоять из «функциональных тонов» или «исполнительных сигналов» — сходных с «предоставляемыми возможностями» объемлющего строя Гибсона. Они высвобождают специфические действия, составляющие репертуар реакций данного существа. При отсутствии самосоотносительной осведомленности действие служит для замещения или погашения чувствительности, которая его вызвала и будет направлять до тех пор, пока не будет преобразована ситуация организма и удовлетворена конкретная потребность.

Таким образом, животное переживает свой мир с точки зрения того, что оно делает в ответ на конкретные сигналы для потребности и движения, а не с точки зрения «чувственных качеств» как таковых. «Ощущения», слишком часто понимаемые как «ингредиенты» опыта, не будут частью чувственного мира низших животных:

Можно сказать, что число объектов, которые животное способно различать в своем мире, равно числу функций, которые оно может выполнять. Если, наряду с несколькими функциями, оно обладает несколькими функциональными образами, его мир тоже будет состоять из нескольких объектов. В результате его мир, безусловно, оказывается беднее, но потому безопаснее, поскольку гораздо легче ориентироваться среди нескольких объектов, чем среди многих. Если бы у парамеции был функциональный образ ее собственного действия, то весь ее мир состоял бы из гомогенных объектов, слышащих один и тот же загради-

Сознание животных

165

тельный тон. Безусловно, в том, что касается уверенности, подобный мир не оставлял бы желать ничего лучшего (von Uexkull, 1934, с. 49).

Хотя описанные фон Уэкскюлем конкретные воображаемые реконструкции множественных пространств-времен древесного клеща и морского ежа основаны на поведенческих исследованиях, которые нередко бывают устаревшими, представляется неизбежным нечто весьма похожее на эти отдельные организации. Каждый вид существует в своем собственном, высоко своеобразном «пузыре» восприятия, как иллюстрирует приведенный фон Уэкскюлем знаменитый пример в высшей степени разного «тона» или предоставляемых возможностей строя «дерева» для древесного клеща, птицы, белки и лисицы. Может показаться, что столь радикальная относительность пространств-времен и «поверхностей» противоречит реализму Гибсона и физической основе объемлющего строя, но только если мы забываем, что его экологические возможности должны определяться исключительно с точки зрения размера, восприимчивости и скорости движения реагирующего организма. Чрезвычайно разные экологические ниши живых организмов и допускаемые ими функциональные тона предполагают существование в высшей степени непохожих миров. В то же время принципы их организации, с точки зрения гибсоновской «оболочки потока» и ее неврологической реализации, должны быть идентичными.

Что же касается момента возникновения первичной чувствительности у низших организмов, интересно, что и философ-виталист Анри Бергсон (1907) и современный когнитивный психолог Джордж Миллер (Miller, 1981), судя по всему, согласны в том, что самым экономным подходом было бы постулировать сознания на основе того, что можно было бы назвать «потребностью знать». Если существо активно подвижно в объемлющем строе, который, соответственно, течет мимо него в виде градиента «откуда-куда» и содержит поверхности, которые будут высвобождать различные специфические формы поведения, тогда такому существу необходима какая-то чувственная способность, чтобы безопасно ориентироваться в этом мире. Иными словами, организм, движущийся через свой объемлющий строй, должен быть способен проприцеп-^тивно определять свое положение с точки зрения окружающей ере-

166

Сознание, мозг и организм

ды — тем самым требуя размерностей «здесь-там» и «откуда-куда» навигационной модели восприятия Гибсона.

Поэтому мы должны предполагать какую-то форму рассеянной чувствительности, предшествующей дифференцировке на отдельные модальности, у всех простейших, которые активно перемещаются в своей окружающей среде. Правда, Густав Фехнер (см. James, 1912) высказывал предположение, что гораздо более медленные движения растений тоже позволяют приписывать им некоторую разновидность чувствительности. Однако сравнительная медленность таких изменений, происходящих в течение часов и дней, показывает мудрость критерия Уошбёрн, согласно которому непосредственной проприоцептивной обратной связи требуют только достаточно радикальные изменения. Вопреки Фехнеру, мы могли бы думать, что непосредственная чувствительность основывается на некотором (пока не установленном) соотношении между быстротой изменений функциональных тонов в окружающей среде и временем задержки и скоростью реакции организма. Достаточно постепенное движение в ответ на медленно оказываемое давление не потребовало бы проприоцепции положения, столь важной для теории восприятия Гибсона. В этом случае соображения теоретической экономии не потребуют приписывания сознания. Это не означает, что рост растений тем самым обязательно является бессознательным — просто он выходит за пределы правил вывода, установленных Ллойдом Морганом и применявшихся Уошбёрн и многими другими.

Мы утверждаем, что не существует никакого восприятия вне способностей организмов к движению. Они должны определять свое положение в измерениях «здесь-там» и «откуда-куда» своего объемлющего строя и реагировать на поверхности, оцениваемые с точки зрения приближения и избегания. Двигаться подобным образом — значит быть «чувствующим», и наоборот. Как утверждал Бергсон: «Самый скромный организм сознателен пропорционально своей способности свободно двигаться. Является ли здесь сознание следствием или причиной по отношению к движению? В одном смысле, оно — причина, поскольку должно управлять движением-Но в другом смысле, оно — следствие, так как его поддерживает именно двигательная активность, и коль скоро эта активность исчезает, сознание угасает или, скорее, засыпает» (Bergson, 1907,

Сознание животных

167

с. 123). В данном контексте, это не обязательно и не просто философский витализм. Скорее, это означает, что применение термина сознание оправдывает именно то, что определенные существа делают с точки зрения окружающей среды, специфической для их способностей.

Отражение первичной чувствительности у простейших

Многих ранних психологов, в том числе Романеса (1883), Вине (1888), Дженнингса (1906) и Уошбёрн (1917), интересовало наблюдение естественного поведения микроскопических простейших организмов. Они делали вывод, что сложность и изменчивость их поведения дает основание приписывать им определенную текущую чувствительность — предположительно, по контрасту с относительным автоматизмом движения бактерий (Ordak, 1977). Разумеется, у этих одноклеточных созданий нет нейронов, не говоря уже о нервных сетях. И все же, сложность их поведения приближения и избегания, а также наблюдения у некоторых видов хищного образа жизни, групповых скоплений и полового поведения (Binet, 1988), наряду с ясными, хотя и неизбежно нестрогими, демонстрациями видоизменения текущего поведения на основе предшествующего опыта (Washburn, 1917), приводили большинство исследователей к выводу, что именно на этом этапе эволюции возникает чувствительность. Ниже мы увидим, насколько убедительно это предположение подтверждается более недавними открытиями тождественности электрохимической активности при движении простейших и нейрональных потенциалов действия у существ, которые Достаточно сложны, чтобы иметь мозг.

Несколько видов простейших демонстрируют на уровне наблюдения поведения проприоцептивную чувствительность, занимающую центральное место в теории восприятия Гибсона. Уошбёрн (1917) пришла к выводу, что реактивность различных подвижных простейших непосредственно перед физическим контактом с объектами, находящимися на их пути, основана на отражении к ним от этих наплывающих поверхностей турбулентности, взываемой их собственным движением — что-то вроде самопо-Рождаемого жидкостного локатора. Амёбы, будучи отделены от

168

Сознание, мозг и организм

вязких поверхностей, в которых они нуждаются для движения, переходят в то, что можно было бы назвать явно проприоцептивным модусом, и вытягивают псевдоподии во всех направлениях, пока одна из них не находит поверхность, к которой -затем движется организм (Washburn, 1917). При отсутствии непосредственной центростремительной обратной связи от поверхности амеба ищет ее. Такого рода поведение составляет основу гибсоновского понятия измерения «здесь-там», создаваемого резонансом с текущим объемлющим строем.

На уровне наблюдений существует много сообщений о видимом видоизменении поведения отдельных простейших на основе предыдущего опыта — которое если и не может считаться подлинным научением, то, несомненно, демонстрирует сенсибилизацию и привыкание как его самые зачаточные процессы. Например, Джен-нингс (1906) описывает наблюдавшуюся им последовательность поглощения мелкой амебы более крупной. При этом в окружающей протоплазме последней осталась щель, через которую меньшая амеба быстро ускользнула. Большая амеба погналась за ней, снова поглотила и на этот раз полностью окружила ее протоплазмой, после чего меньшая амеба оставалась внутри нее в неподвижном состоянии до тех пор, пока окружающая ее протоплазма не стала тоньше с одной стороны, и тогда она прорвалась наружу и ускользнула — ничего подобного Дженнингс ранее никогда не видел. Эта последовательность повторялась несколько раз, пока более крупная амеба не прекратила преследование, и меньшей не удалось окончательно спастись. Это описание показывает аспекты видоизменения поведения у обеих амеб — у меньшей все большее повышение чувствительности к условиям, необходимым для спасения, а у большей — окончательное привыкание к этому спасению. Романее (1883), хотя и не наблюдал какого-либо предшествующего опыта, с которым это могло бы быть связано, описал единичную амебу, ползущую вверх по стеблю колючей ацинеты — которой она в норме должны была бы избегать. Амеба ждала у ротовой щели рождения молодой ацинеты, еще не защищенной шипами, немедленно поглотила ее и затем удалилась.

Хотя эти и другие аналогичные наблюдения показывают изменчивость поведения, которую вполне можно было бы назвать «обучением на опыте», наличие у простейших более сложных про-

Сознание животных

169

цессов ассоциативного научения и выработки условных рефлексов было предметом значительных споров. Исследования, показывающие растущее избегание электрического тока большими группами простейших, равно как и увеличение количества белых клеток крови в ответ на заболевание, трудно оценивать в терминах научения вследствие возможности избирательной адаптации, основанной на высокой скорости репродукции. Филипп Эпплуайт (Applewhite, 1979), на основании обзора десятилетий исследований, пытавшихся показать научение приближению-избеганию, лабиринтное поведение и классическое обусловливание у простейших, описывает некоторые положительные, но, по больше части, не воспроизводимые результаты. Он делает вывод, что хотя научение у простейших в принципе возможно, его еще не удалось продемонстрировать достаточно убедительно.¹ Мы увидим, что трудность выявления у простейших чего-либо кроме непосредственной сенсибилизации и хабитуации (в то время как у самых простых многоклеточных легко показать более сложное научение и выработку условных рефлексов), возможно, имеет анатомическую основу.

Уошбёрн (1917) отваживается высказать предположение о том, на что мог бы быть «похож» жизненный мир амебы. Ее пульсирующее физическое расширение могло бы ассоциироваться с элементарным удовольствием, в то время как более защитным сокращениям, связанным с избеганием, соответствовал бы отрицательный тон. Ее осведомленность, очевидно, была бы чрезвычайно размытой, без различений, присущих сенсорной модальности. Уошбёрн далее предполагает, что в такой осведомленности не было бы никакой структуры «фигура-фон», поскольку для этого потребовались бы более дальнодействующие органы чувств, а также никакого ощущения себя как отдельной сущности, или какой-либо памяти и «образов» предвидения. Ориентация амебы во времени основывалась бы на непосредственном «сейчас» — а ее сознание могло бы представлять собой ряд"«вспышек» с минимальной непрерывностью между ними. По мнению Уошбёрн, аналогом мира амебы была бы попытка представить себя двигающимися в незнакомой комнате в полной темноте, при полном отсутствии зрительной памяти и предвосхищающих образов. Если добавить к этому тенденцию поглощать все поверхности, которые ощущаются мягкими и маленькими, и избегать тех, что кажутся более твердыми и

170

Сознание, мозг и организм

крупными, то мы получим представление о мире, настолько же чрезвычайно простом, насколько исключительно чувствительном.

Независимо от того, насколько могут быть полезны подобные построения, интересно отметить, что все теоретические «структу-рализмы», предлагаемые для более сложных форм поведения организмов, применимы и к подвижным простейшим, и на самом деле в некоторых случаях были порождены наблюдением за поведением простейших и обобщены на все психологическое функционирование. Структурализм в психологии обобщает разнообразные описательные подходы, которые стремятся контекстуализировать конкретные формы поведения и функции. Их наиболее общий орга-низмический контекст описывается на столь абстрактных уровнях анализа, что они действуют вместо законов или объяснений, которые, фактически, могут ускользать от нас в социальных науках. Абстрагируемые таким образом структуры считаются уникальными и не сводимыми к более основным составляющим. Первоочередным примером подобного структурализма могут служить «описания» Жаном Пиаже (1952) сложного интеллектуального развития у маленьких детей с точки зрения уравновешивающихся циклов ассимиляции и аккомодации (усвоения и приспособления). Ассимиляцию и аккомодацию нельзя подразделить на более простые составляющие, и действительно, Пиаже иллюстрирует их в своих наиболее фундаментальных определениях на примере того, как амебы физически усваивают всё, что они могут заключать в себя, и приспосабливаются ко всем более неподатливым поверхностям. Конрад Лоренц (см. Ericson, 1963) сходным образом указывал, что модусы организмической реактивности Эрика Эриксона, посредством которых он стремился контекстуализировать постулированные Фрейдом психосексуальные стадии в более общих терминах включения, удержания, удаления и вторжения, также описывают поведенческие паттерны простейших. Фрейд (1919) и сам сравнивал переход от нарциссического к объектному либидо с тем, как амеба выдвигает вперед псевдоподию. Вильгельм Райх (1942) тоже основывал свои категории человеческих телесных ощущений — потока и расширения как противоположности напряженного сокращения — на своих наблюдениях поведения приближения и избегания у простейших. Наконец, если мы рассматриваем основные характеристики экологического строя у Гибсона как потенциаль-

Дата добавления: 2015-06-04