Перевозчик

У РЕКИ

Сиддхартха уже был далеко от города. Он шел лесом и сознавал одно, что

он не может больше вернуться назад, что жизнь, которую он вел в течение

стольких лет, кончилась -- он изведал ее и пресытился до тошноты Умерла

певчая птичка, которую он видел во сне Умерла птичка в его собственном

сердце Он слишком запутался в сансаре, со всех сторон он впитывал в себя

отвращение и смерть, как губка впитывает воду -- до полною насыщения И

теперь в нем уже не оставалось ничего, кроме этого отвращения ко всему -- не

было ничего такою на свете, что могло бы прельстить, порадовать, утешить его

Одно только страстное желание еще жило в нем -- не думать больше о

себе, успокоиться, умереть Хотя бы гром гря-нул с неба и поразил его! Хоть

бы тигр выскочил и сожрал его! Если бы достать какое-нибудь вино или яд,

который привет бы ею в бесчувственное состояние, принес бы забвение и сон,

но сон без пробуждения! Ведь нет такой грязи которой бы он себя не

загрязнил, нет такою греха и безумия, какого бы он не совершил, нет такой

душевной муки, какую бы он не предуготовил себе. Можно ли после этого

оставаться жить? Можно ли по-прежнему дышать, чувствовать голод, по прежнему

есть, спать, жить с женщиной? Неужели это верчение в круге еще не

закончилось для него?

Сиддхартха пришел к большой реке, протекавшей через лес, той самой,

через которую некогда, когда он был еще молодым человеком и шел из города

Гаутамы, его переправил один перевозчик. Дойдя до реки, он нерешительно

остановился на берегу. Усталость и голод одолевали его. Да и к чему идти

дальше, куда, для какой цели? Нет, для него не существует больше никаких

целей, есть только одно глубокое мучительно-стpастное желание -- стряхнуть с

себя весь этот кошмар, выплюнуть что выдохшееся вино, положить конец этой

жалкой и позорной жизни

У самого берега росло кокосовое дерево, склонявшееся к реке Сиддхартха

оперся о дерево плечом, обхватил рукой ствол и стал глядеть в зеленые воды,

безостановочно катившиеся под ним. Он глядел и глядел, и его все сильнее

охватывало желание оторваться от своей опоры и дать себя поглотить воде.

Страшная пустота глядела на него из воды, и ей отвечала такая же пустота в

его душе. Да, он дошел до последнего предела. Ничего больше не оставалось

ему, как вычеркнуть себя, разбить неудавшуюся форму своей жизни, кинуть ее

под ноги издевающимся богам. Вот то сильное рвотное средство, которого он

искал! Уме реть, разбить форму, которую он ненавидел Пусть он достается на

съедение рыбам, этот пес -- Сиддхартха, этот безумныи, пусть пожирают рыбы

это мерзкое, прогнившее тело, эту одряхлевшую от излишеств душу! Пусть

пожирают его рыбы и крокодилы! Пусть терзают его демоны!

С искаженным лицом глядел он в воду, увидел свое отражение и плюнул в

него Потом в глубоком изнеможении отнял руку от ствола дерева и слегка

повернулся, чтобы прямо, во весь рост, грохнуться в воду и погибнуть Закрыв

глаза, он готов был броситься навстречу смерти.

В этот миг из каких-то отдаленных тайников его души, из давнишних

переживаний его постылой жизни, вырвался звук Это было одно лишь словечко,

один слог, который он пробормотал про себя совершенно бессознательно --

древнее начальное и заключительное слово всех брахманских молитв, священное

"Ом", означающее приблизительно "Совершенное" или "Совершенство" И в тот

самый миг, когда звук "Ом" коснулся слуха Сиддхартхи, его заснувший ум

внезапно проснулся и мгновенно сознал всю нелепость его поведения

Сиддхартха ужаснулся Так вот до чего он дошел! До такой степени он

сбился с пути, до такой степени позабыл все, когда-то уже познанное, что мог

искать смерти, что в нем могло вырасти желание -- такое ребяческое желание

-- найти успокоение путем уничтожения тела То, к чему не привели все муки,

все отрезвление, все отчаяние последнего времени- произошло в ту самую

минуту, когда слово "Ом" проникло в его сознание Он пришел в себя, перед ним

блеснул выход из его жалкого положения, из того лабиринта, в котором он

очутился

-- Ом!--прошептал он-Ом!

И вспомнил Брахму, вспомнил о неуничтожаемости жизни, вспомнил все то

божественное, что он успел позабыть

Но все это длилось один лишь миг, сверкнуло и исчезло, как молния

Сиддхартха опустился на землю у подошвы кокосового дерева Сраженный

усталостью, со словом "Ом" на устах, он положил голову на корни дерева и

погрузился в сон

Глубок был его сон, без всяких сновидении Давно уже не знал он такого

сна Когда через несколько часов он проснулся, то ему показалось, что он

проспал целые годы Он слышал тихие всплески воды, но не мог дать себе отчет,

где он и кто привел его сюда Раскрыл глаза, с удивлением увидел над собой

деревья и небо и вспомнил, где он и как сюда попал Но вспомнил не сразу В

течение некоторого времени прошедшее было для него как бы окутано дымкой,

оно казалось ему таким далеким, таким бесконечно далеким, бесконечно

безразличным Он сознавал только то, что с прежней жизнью (в первые минуты

проснувшегося сознания эта прежняя жизнь казалась ему одним из старых, давно

уже пережитых воплощении, одним из прежних существований его теперешнего

"Я"), что с этой прежней жизнью он покончил, что, полный отвращения и горя,

он даже хотел положить конец самой жизни, но у какой-то реки под кокосовым

деревом пришел в себя со священным словом Ом на устах, заснул и теперь

проснулся новым человеком. Тихо проговорил он слово Ом, с которым заснул, и

ему показалось, что весь его продолжительный сон был ни чем иным, как только

длительным сосредоточенным выговариванием -- вслух и мысленно -- слова Ом,

погружением и полнейшим растворением в этом Ом, в безымянном Совершенном.

Какой, однако, это был чудесный сон! Никогда после сна он не чувствовал

себя до такой степени свежим, обновленным, помолодевшим. Может быть, он и в

самом деле умер и родился вновь, в новой телесной оболочке? Да нет, он

узнавал свою руку, свои ноги, узнавал место, где лежал, узнавал это Я в

своей груди, этого Сиддхартху, своенравного, странного. Но этот Сиддхартха

все же как-то переменился, обновился; этот Сиддхартха чувствовал себя

замечательно выспавшимся, замечательно бодрым, радостным и полным интереса

ко всему.

Сиддхартха приподнялся и тут только увидел чужого человека, монаха в

желтом одеянии, с обритой головой, сидевшего против него в позе созерцания.

Он внимательно поглядел на этого человека, у которого обриты были не только

волосы на голове, но и борода, и скоро узнал в монахе Говинду, друга своей

юности, Говинду, ставшего учеником возвышенного Будды. И он, Говинда, также

постарел, но лицо его сохранило свое прежнее выражение -- выражение усердия,

верности, искания, нерешительности. Когда же Говинда, почувствовав его

взгляд, открыл глаза, то Сиддхартха увидел, что тот его не узнает. Говинда

высказал свою радость, что Сиддхартха очнулся. Очевидно, он давно уже сидел

тут и ждал его пробуждения, хотя и не узнавал его.

-- Я спал,-- сказал Сиддхартха.-- Как же ты попал сюда?

-- Да, ты спал,-- ответил Говинда.-- Нехорошо спать в таких местах, где

водятся змеи и куда приходят лесные звери. А я, господин, ученик

Возвышенного Гаутамы Будды, Шакьямуни, и проходил с толпой других монахов по

этой дороге, когда увидел тебя лежащим и погруженным в сон в таком месте,

где спать опасно. Я пытался разбудить тебя, господин, но заметив, что сон

твой очень глубок, отстал от своих и остался при тебе. А потом, по-видимому,

я и сам заснул, несмотря на то, что намерен был охранять твой сон. Плохо же

я исполнил свою обязанность -- усталость одолела меня. Но теперь, раз ты

проснулся, позволь мне уйти, чтобы я мог догнать своих братьев.

-- Благодарю тебя, самана, за то, что ты охранял мой сон,-- сказал

Сиддхартха.-- Благожелательные люди -- ученики Возвышенного! Теперь,

конечно, ты можешь уходить.

-- Иду, господин. Желаю тебе всегда доброго здоровья.

-- Спасибо тебе, самана. Говинда сделал знак приветствия и проговорил:

-- Прощай!

-- Прощай, Говинда! -- сказал в ответ Сиддхартха. Монах

остановился.

-- Позволь, господин, узнать -- откуда тебе известно мое имя?

Сиддхартха улыбнулся:

-- Я знаю тебя, о Говинда, знаю с того времени, когда ты еще жил в

хижине своего отца, когда мы посещали вместе школу брахманов, знаю со

времени наших жертвоприношений и ухода к саманам до того часа, когда в роще

Джетавана ты примкнул к ученикам Возвышенного.

-- Ты Сиддхартха! -- громко воскликнул Говинда.-- Теперь-то я узнаю

тебя! Не понимаю, как я не узнал тебя тотчас же. Приветствую тебя,

Сиддхартха. Великая моя радость, что я снова вижу тебя.

-- И я рад встрече с тобой. Ты охранял меня во время сна и еще раз

благодарю тебя за это, хотя и не нуждался в охране. Куда направляешься ты,

друг?

-- Никуда. Мы, монахи, всегда странствуем, пока не наступит дождливое

время года. Мы постоянно переходим с места на место, живем по уставу,

возвещаем учение, собираем подаяния, идем дальше. Всегда мы так живем. Но

ты, Сиддхартха, куда идешь?

Сиддхартха ответил:

-- Я, как и ты, мой друг, никуда не направляюсь. Я иду куда глаза

глядят -- я странствую.

-- Ты говоришь, что странствуешь,-- сказал Говинда.-- И я верю тебе. Но

прости, О Сиддхартха, ты не похож на странника. Ты носишь платье богача, на

тебе обувь знатного, и твои волосы, пахнущие ароматом благовонной воды, не

могут быть волосами странника; такие волосы не бывают у саманы.

-- Верно, дорогой. Ты наблюдателен, все замечает твой зоркий глаз. Но

ведь я и не говорил тебе, что я самана. Я сказал лишь, что странствую. Так

оно и есть: я странствую.

-- Ты странствуешь,-- сказал Говинда.-- Однако немного встретишь ты

странников, которые странствуют, одетые и обутые как ты, с такими волосами.

Много лет я хожу по белу свету, а такого странника ни разу не встречал.

-- Верю, Говинда, что ни разу не встречал. Но на этот раз, сегодня,--

ты встретил именно такого странника, в таких именно башмаках, в таком

платье. Вспомни, милый: все преходяще в мире образований -- преходящи, в

высшей степени преходящи наши одеяния, прически наших волос, преходящи самые

волосы и тело наше. Я ношу платье богача -- это ты верно заметил. Ношу

потому, что сам был богачом; я причесан, как миряне, люди, преданные

наслаждениям, ибо и сам был одним из них.

-- А теперь, Сиддхартха, кто ты теперь?

-- Не знаю, столько же знаю, как и ты. Я иду, куда глаза глядят. Я был

богачом, а теперь перестал быть таковым. А чем стану завтра -- не знаю.

-- Ты потерял свое богатство?

-- Я потерял его, или вернее -- богатство потеряло меня. У меня больше

нет состояния. Быстро вращается колесо пере рождений, Говинда. Где теперь

брахман Сиддхартха? Где самана Сиддхартха? Где богач Сиддхартха? Быстро

меняется все преходящее -- ты знаешь это, Говинда.

Долго Говинда глядел на друга молодости, и во взгляде его читалось

сомнение. Потом поклонился, как кланяются знатным, и пошел своей дорогой.

С улыбкой на лице глядел ему вслед Сиддхартха. Он все еще любил его,

этого верного, нерешительного, старого друга. Да и мог ли он в эту минуту, в

этот чудный час после своего удивительного сна, весь проникнутый "Ом", не

любить кого и что бы то ни было? В том-то именно и состояла волшебная

перемена, совершившаяся в нем во время сна и благодаря слову Ом, что он все

любил теперь, что он преисполнен был радостной любви ко всему, что видел. И

в том-то именно -- казалось ему теперь -- и состояла его прежняя болезнь,

что он никого и ничего не мог любить.

С улыбкой на лице Сиддхартха глядел вслед уходящему монаху. Сон очень

подкрепил его, но зато голод терзал сильнейшим образом -- ведь он уже два

дня ничего не ел, а давно уже прошло то время, когда он был нечувствителен к

голоду. С болью, но вместе и с улыбкой, он вспомнил об этом времени. Тогда

-- припомнилось ему -- он похвалялся перед Камалой тремя вещами, тремя

благородными всепобеждающими искусствами: поститься, ждать, мыслить. В этом

было его богатство, могущество и сила, в них была его твердая опора. В

прилежные, посвященные упорной работе годы своей молодости он изучал эти три

искусства и ничего более. А теперь он утратил их. Ни одним из них он не

владел более -- ни искусством поститься, ни искусством ждать, ни искусством

мыслить. И ради каких презренных вещей он пожертвовал ими! -- ради того, что

является самым преходящим -- ради чувственных наслаждений, ради привольной

жизни, ради бо гатства. Странно в самом деле сложилась его жизнь. А теперь

как будто бы похоже на то, что он стал таким же, как все люди -- как

люди-дети.

Сиддхартха продолжал размышлять о своем положении. Не легко давалось

ему теперь мышление; ему, в сущности, не хотелось думать, но он принуждал

себя к этому.

-- Теперь,-- размышлял он,-- когда все наиболее преходящие вещи

ускользнули от меня, я снова стою в мире, как стоял когда-то, ребенком --

ничего я не могу назвать своим, ничего я не умею, ничего не знаю, ничему еще

не научился. Как все это странно! Теперь, когда молодость прошла, когда мои

волосы наполовину поседели, когда силы убывают -- теперь я, как ребенок,

начинаю все сызнова.-- Он снова невольно улыбнулся. Да, странной была его

судьба! Его жизнь была уже на ущербе, а он снова остался с пустыми руками,

гол как сокол, в полном неведении. Но никакого огорчения от этого сознания

он не чувствовал -- его даже смех разбирал -- хотелось хохотать над собой,

над этим странным нелепым миром!

-- Твоя жизнь уже идет под гору,-- сказал он самому себе, и рассмеялся.

Но тут взгляд его упал на реку, и он обратил внимание, что ведь и река

всегда течет вниз, под гору, а все же шумит и поет так весело. Это

понравилось ему. Он ласково улыбнулся реке. Разве это не та самая река, в

которой он хотел утопиться -- когда-то... лет сто тому назад? Или это ему

только приснилось?

-- Странно, в самом деле, сложилась моя жизнь,-- думал он,-- странными

она шла зигзагами. Мальчиком я имел дело только с богами и

жертвоприношениями. Юношей я предавался только аскетизму, мышлению и

самопогружению, искал Брахму, почитал вечное в Атмане. Молодым человеком

последовал за монахами, жил в лесу, претерпевал зной и холод, учился

голодать, умерщвлял свою плоть. Потом учение великого Будды озарило меня

дивным светом. Я почувствовал, как мысль о единстве мира обращается в моих

жилах, как моя собственная кровь. Но и от Будды, и от великого знания меня

потянуло прочь. Я ушел и изучал у Камалы искусство любви, у Камасвами --

торговлю, накоплял богатства, мотал деньги, научился баловать свою утробу,

угождать своим страстям. Много лет потерял я на то, чтобы растратить ум,

разучиться мыслить, забыть единство, и не похоже ли на то, что медленно,

кружными путями, я вернулся теперь к детству, из мыслящего мужа стал

взрослым ребенком? И все же этот путь был очень хорош, все же птичка в моей

груди, оказывается, не умерла. Но что это был за путь! Через сколько

глупостей, пороков, заблуждений пришлось мне пройти, сколько мерзкого,

сколько разочарований и горя пришлось пережить,-- и все лишь для того, чтобы

снова стать, как дитя, и начинать все сызнова! Но так оно и должно быть, мое

сердце одобряет это, мои глаза улыбаются этому. Я должен был впасть в

отчаяние, должен был докатиться до безумнейшей из всех мыслей-до мысли о

самоубийстве, чтобы быть в состоянии принять благодать, чтобы снова услыхать

слово слов -- Ом, чтобы снова спать и пробуждаться по-настоящему. Я должен

был стать глупцом, чтобы вновь обрести в себе Атмана. Должен был грешить,

чтобы быть в состоянии начать жить сызнова. Куда же еще приведет меня путь

мой? Он нелеп, этот путь, идет зигзагами, быть может, даже вертится в круге

-- но пусть. Я пойду дальше по этому пути.

Удивительно радостное чувство волновало его грудь.

-- Откуда,-- спрашивал он свое сердце,-- откуда в тебе это веселье? уж

не от долгого ли хорошего сна, который так подкрепил меня? Или от слова Ом,

произнесенного мною? А может быть, оттого, что я бежал, что мое бегство

удалось, что я наконец свободен и стою под небом, как дитя? О, как славно

то, что я бежал, что я освободился! Как чист и прекрасен тут воздух, как

легко дышится им! Там, откуда я бежал, все пахло притираниями, пряностями,

вином, изобилием, ленью. Как я ненавидел этот мир богачей, распутников,

игроков! Как я ненавидел самого себя за то, что так долго оставался в этом

ужасном мире! Сколько зла я сам себе причинил, как я себя ограблял,

отравлял, терзал, как состарил себя, каким стал злым! Нет, никогда не стану

воображать, как бывало раньше, что Сиддхартха человек мудрый. Но одно я

хорошо сделал, за одно я должен похвалить себя -- за то, что я перестал

ненавидеть и причинять зло самому себе, что я покончил с той безумной и

пустой жизнью. Хвала тебе, Сиддхартха,-- после стольких лет, проведенных

самым безрассудным образом, ты снова наконец напал на хорошую мысль,

совершил нечто дельное: ты услыхал пение птички в своей груди и последовал

ее голосу!

Так он хвалил себя, радовался своему поступку, и с любо пытством

прислушивался к своему желудку, ворчавшему от голода. Порядочная доля

страдания и муки -- чувствовал он -- изжита им до конца за последнее время;

до отчаяния, до смерти чуть не довела его та жизнь. Но теперь все обстоит

отлично. Он мог еще долго оставаться у Камасвами, наживать деньги, расточать

их, ублажать свое тело и давать своей душе погибать от жажды. Еще долго мог

бы он прожить в этом покойном, так мягко выстланном аду, не случись того,

что с ним было: не настань тот миг полнейшей безнадежности и отчаяния, тот

страшный миг, когда он висел над рекой и готов был уничтожить себя. Что он

пережил это отчаяние, это глубочайшее отвращение и все-таки не поддался ему,

что птичка -- этот бодрый источник и внутренний голос -- еще жива в нем --

вот что так радовало его, вот чему он улыбался, вот отчего так сияло лицо

его под поседевшими волосами!

-- Хорошо,-- думал он,-- изведать самому все то, что надо знать. Что

мирские удовольствия и богатства не к добру -- это я знал еще ребенком.

Знал-то давно, да убедился лишь теперь. И теперь я знаю это не только

понаслышке, я убедился в этом собственными глазами, собственным сердцем,

собственным желудком. Благо мне, что я это знаю!

Долго еще он размышлял о совершившейся в нем перемене и прислушивался к

радостно распевавшей в нем птичке. Но разве эта птичка не умерла в нем,

разве он не чувствовал ее смерти? Нет, что-то другое умерло в нем, нечто

такое, что уже давно жаждало смерти. уж не то ли самое, что он когда-то, в

годы своего пламенного подвижничества, хотел убить в себе? уж не его ли это

Я, его маленькое, тревожное и гордое Я, с которым он боролся столько лет, и

которое каждый раз заново одерживало над ним победу? То Я, которое после

каждой попытки умерщвления снова оживало, запрещало радость, испытывало

страх? уж не оно-то ли наконец умерло сегодня, вот здесь, в лесу, у этой

прелестной реки? И не потому ли, что оно умерло, он чувствовал себя сегодня,

как дитя, был так полон доверия, радости, так чужд страху?

Теперь только стал Сиддхартха догадываться, почему, будучи брахманом и

подвижником, он тщетно боролся с этим Я. В этой борьбе его чрезмерное знание

-- слишком много он заучил священных стихов и правил для жертвоприношений,--

чрезмерное самоистязание и усердие только были ему помехой. Он был тогда

полон высокомерия -- ведь он всегда был самый умный, самый старательный,

всегда на шаг впереди всех, всегда в нем преобладало духовное начало, всегда

в нем чувствовался священник или мудрец. В это-то священничество, в это-то

высокомерие и духовность и заползло его Я, там оно засело крепко и росло, в

то время, как он воображал, что умерщвляет его постом и покаянием. Теперь он

убедился, что прав был тот внутренний голос, который говорил ему, что

никакой учитель не приведет его к искуплению. Оттого-то он и должен был уйти

в мир, расточать свои силы на наслаждения и власть, на женщин и деньги,

должен был стать торгашом, игроком в кости, пьяницей и корыстолюбцем, пока

не умер в нем священник и монах. Оттого-то он и должен был влачить годами

это безобразное существование, выносить с омерзением пустоту и

бессмысленность загубленной жизни, выносить до конца, до горького отчаяния,

пока не умер в нем Сиддхартха-кутила, Сиддхартха-корыстолюбец. Он умер

наконец! Новый Сиддхартха проснулся после того сна. И этот Сиддхартха в свою

очередь состарится, и этот когда-нибудь должен будет умереть. Бренным

созданием был Сиддхартха, бренными были все создания в мире. Но сегодня этот

новый Сиддхартха был молод, был как дитя, сегодня он полон был радости.

Вот какие мысли проносились в голове Сиддхартхи, и в то же самое время

он с улыбкой прислушивался к недовольству своего желудка, радовался жужжанию

пчелы. Весело глядел он на катящуюся реку. Никогда ни одна река не нравилась

ему так, как эта, никогда голос и образ уносимой течением воды не казался

ему таким прекрасным и красноречивым. Ему казалось, что эта река может ему

сказать что-то особенное, что-то такое, чего он еще не знает, но что ему

необходимо узнать. В этой реке Сиддхартха хотел утопиться, в ней и потонул

сегодня старый, усталый, отчаявшийся Сиддхартха. Новый же Сиддхартха

чувствовал глубокую любовь к этой катящейся воде и решил про себя, что не

так-то скоро уйдет от нее.

-- Я тут останусь,-- подумал Сиддхартха.-- Эта та самая река, через

которую я переправлялся когда-то по пути к людям-детям. Тут был приветливый

такой перевозчик -- пойду и разыщу его. По выходе из его хижины и началась

тогда моя новая жизнь, теперь уже старая и поконченная. Пусть и мой

теперешний путь, предстоящая мне новая жизнь начнется на том же месте.

С нежностью глядел он на катящуюся реку, на прозрачную зелень, на

хрустально-чистые линии ее загадочных очертаний. Светлые жемчужины

поднимались на его глазах из глубины, тихие воздушные пузыри плавали по

зеркалу воды, и в них отражалась синева неба. Тысячей глаз глядела на него

река -- зеленых, белых, чистых, как хрусталь, синих, как небо. Как он любил

эту реку, как восхищался ею, как он был ей благодарен! И голос его сердца,

только что проснувшийся голос говорил ему также: "Люби эту реку. Оставайся

близ нее! учись у нее!" О, да. Он будет к ней прислушиваться, будет у нее

учиться. Кто поймет эту реку и ее тайны,-- думалось ему,-- тот поймет и

многое другое, перед тем откроется много тайн, все тайны...

Из тайн же самой реки он в этот день узнал лишь одну, и та поразила его

душу. Он видел: эта вода текла и текла; она текла безостановочно и все же

всегда была тут, всегда во всякое время была такою же, хотя каждую минуту

была новой. О, если бы постичь, раскрыть эту тайну! Он еще не понимал, не

постигал этого, в нем только шевелились догадки, отдаленные воспоминания,

божественные голоса...

Сиддхартха поднялся с места. Невыносимым стал терзавший его голод. С

глубоким интересом пошел он далее по береговой дорожке, вверх по течению,

прислушиваясь к шуму воды, прислушиваясь к ворчанию голода в своих

внутренностях.

Когда он пришел к перевозу, лодка как раз готова была отчалить, и в ней

стоял тот самый перевозчик, который когда-то перевез через реку молодого

саману. Сиддхартха узнал его, хотя и он сильно постарел.

-- Ты перевезешь меня? -- спросил он.

Перевозчик, удивленный тем, что такой знатный господин пришел один и

пешком, принял его в свою лодку и отчалил от берега.

-- Прекрасное занятие ты выбрал себе,-- сказал Сиддхартха.-- Чудесно,

должно быть, жить всегда у этой реки и ездить по ней.

С улыбкой качнул головой гребец:

-- Да, это чудесно! Ты верно заметил, господин. Но разве не всякая

жизнь, не всякий труд прекрасен?

-- Возможно. Но мне кажется завидным именно твое занятие. -- Ну, тебе

оно скоро надоело бы. Такая работа не подходит для хорошо одетых людей.

Сиддхартха рассмеялся.

-- Вот уже второй раз за сегодняшний день ко мне из-за моего платья

относятся с недоверием. Не хочешь ли ты, перевозчик, принять от меня это

платье, которое мне надоело? Ты должен знать, что у меня нет денег, чтобы

заплатить тебе за перевоз.

-- Господин шутит,-- рассмеялся перевозчик.

-- Я не шучу, друг мой. Один раз ты уже перевез меня в своей лодке

через эту реку и перевез даром. Сделай же это и сегодня и прими взамен платы

мое платье.

-- Как же господин отправится дальше без платья?

-- Видишь ли, я предпочел бы не отправляться дальше. Приятнее всего мне

было бы, перевозчик, если бы ты дал мне какой-нибудь старый фартук и взял бы

к себе помощником, вернее, учеником, так как я должен еще научиться, как

управлять лодкой.

Долго и пытливо вглядывался перевозчик в лицо чужого. -- Теперь я узнаю

тебя,-- сказал он наконец.-- Когда-то ты ночевал в моей хижине. Давно уж это

было -- пожалуй, больше двух десятков лет тому назад. Я перевез тебя через

реку, и мы распрощались, как добрые друзья. Помнится, ты был тогда саманой?

Но твоего имени я не могу припомнить.

-- Меня зовут Сиддхартхой и я был саманой, когда ты видел меня в

последний раз.

-- Добро пожаловать, Сиддхартха! Меня зовут Васудева. Ты и сегодня,

надеюсь, будешь моим гостем и проведешь ночь в моей хижине. Ты расскажешь

мне, откуда ты идешь и почему твое прекрасное платье так надоело тебе.

Они выехали на средину реки, и Васудева сильнее приналег на весла,

чтобы справиться с течением. Спокойно работал он своими сильными руками,

следя за острым концом лодки. Сиддхартха сидел, глядел, как он работает, и

вспоминал, как уже тогда, в последний день своей жизни аскета-саманы, в его

сердце зародилась любовь к этому человеку. Он принял с благодарностью его

предложение. Когда они причалили к берегу, он помог ему привязать лодку к

колышку, после чего перевозчик пригласил его войти в хижину, предложил ему

хлеба, воды и плодов манго, и Сиддхартха поел всего с наслаждением.

Потом -- солнце близилось уже к закату -- они сели на древесный пень у

берега, и Сиддхартха рассказал перевозчику о своем происхождении и своей

жизни -- изобразив ее в том самом свете, в каком он видел ее сегодня в час

отчаяния. До поздней ночи длился его рассказ.

Васудева слушал с глубоким вниманием. Все он выслушал с одинаковым

интересом: о происхождении и детстве Сиддхартхи, о годах учения и исканий, о

радостях и горестях. Это было, между прочим, одним из главных достоинств

перевозчика -- он умел слушать, как редко кто умеет. Хотя он не произносил

ни слова, но рассказчик все время чувствовал, как Васудева вбирает в себя

его слова -- тихо, откровенно, терпеливо, не теряя ни одного слова, не

проявляя нетерпения, не прерывая ни похвалой, ни порицанием. Сиддхартха

чувствовал, какое это счастье -- исповедаться перед таким слушателем,

раскрыть перед ним всю свою жизнь, все свои искания, все свои страдания.

Но к концу повествования, когда Сиддхартха заговорил о дереве на берегу

реки, о своем глубоком падении, о священном Ом и о том, как, проснувшись, он

почувствовал такую сильную любовь к реке, внимание перевозчика, казалось,

удвоилось: он был всецело захвачен рассказом и слушал его с закрытыми

глазами.

Когда же Сиддхартха смолк, и наступила продолжительная тишина, Васудева

сказал:

-- Так я и думал! Река заговорила с тобой. И тебе она друг, и тебе она

говорит. Это хорошо, очень хорошо. Оставайся со мной, Сиддхартха, друг мой.

У меня когда-то была жена; ее ложе было рядом с моим. Но ее уже давно нет в

живых, давно я уже живу один. Будь ты теперь моим товарищем -- места и пищи

хватит на двоих.

-- Благодарю тебя,-- ответил Сиддхартха,-- благодарю и принимаю твое

предложение. И за то благодарю тебя, Васу-дева, что ты так хорошо слушал

меня. Редко встречаются люди, умеющие слушать, а такого, как ты, слушателя,

я не встретил ни разу. И в этом мне придется поучиться у тебя.

-- Ты научишься этому,-- сказал Васудева,-- но не у меня. Я научился

слушать от реки; и тебя она научит этому. Река все знает, у нее всему можно

научиться. Смотри -- одному уже тебя научила река -- что хорошо стремиться

вниз, спускаться, искать глубины. Богатый и знатный Сиддхартха становится

гребцом; ученый брахман Сиддхартха становится перевозчиком -- ведь и это

внушено тебе рекой. Она и другому тебя научит.

-- В чем это другое, Васудева? -- сказал Сиддхартха после

продолжительной паузы.

Васудева поднялся с места.

-- Уже поздно,-- сказал он,-- пора идти спать. Я не могу тебе сказать,

в чем это "другое", друг мой. Ты узнаешь это сам, а, может быть, и уже

знаешь. Видишь ли ты, я не ученый, я не умею говорить, не умею также

размышлять. Я умею только слушать и быть скромным -- больше я ничему не

научился. Если бы я мог это объяснить другим, я, быть может, прослыл бы

мудрецом. Но я только перевозчик и моя задача -- перевозить людей через

реку. Много народу перевез я на ту сторону, тысячи людей, но они все

смотрели на мою реку, лишь как на помеху в пути. Они отправлялись по делам и

за деньгами, на свадьбы и на богомолье, река же преграж-дала им путь, и

перевозчик на то и был тут, чтобы дать им возможность быстро преодолеть это

препятствие. Только немногие из этих тысяч, весьма немногие -- четверо или

пятеро -- перестали видеть в реке помеху -- они услыхали ее голос, они

прислушались к нему, и река стала для них священной, как и для меня.

Сиддхартха остался у перевозчика и научился управлять лодкой, а если на

перевозе нечего было делать, он работал вместе с Васудевой на рисовом поле,

собирал дрова, срывал плоды с банановых деревьев. Он научился делать весла,

чинить лодку, плести корзины, радовался всякому приобретенному навыку, и

время быстро пролетало для него. Но еще больше, чем у Васудевы, он учился у

реки. У нее он учился слушать -- прислушиваться с тихим сердцем, с

раскрытой, полной ожидания душой, без увлечения, без желания, без суждения и

мнения.

Его отношения с Васудевой были самые дружеские. От времени до времени

они обменивались несколькими словами -- немногими, но глубоко продуманными.

Васудева был не словоохотлив. Редко Сиддхартхе удавалось вызвать его на

разговор. -- Ты также,-- спросил он его однажды,-- узнал от реки ту тайну,

что время не существует? Лицо Васудевы просияло улыбкой.

-- Да, Сиддхартха,-- сказал он.-- Ты хочешь сказать, что река

одновременно находится в разных местах -- у своего источника, и в устье, у

водопада, у перевоза, у порогов, в море, в горах -- везде в одно и то же

время, и что для нее существует лишь настоящее -- ни тени прошедшего, ни

тени будущего?

-- Ты верно понял меня,-- ответил Сиддхартха.-- И когда я познал это,

то оглянулся на свою жизнь и увидел, что и жизнь моя похожа на реку, что

мальчика Сиддхартху отделяют от мужа Сиддхартхи и старика Сиддхартхи только

тени, а не реальные вещи. Точно так же и прежние воплощения Сиддхартхи не

были прошедшими, а его смерть и возвращение к Брахме не представляют

будущего. Ничего не было, ничего не будет: все есть, все имеет реальность и

настоящее.

Сиддхартха говорил все это с восторгом -- это снизошедшее на него

откровение доставляло ему глубокое счастье. Разве всякое страдание не

существовало во времени, разве все душевные терзания и тревоги не были во

времени? И разве все тяжелое, все враждебное в мире не исчезало, не

оказывалось побежденным, как только человек побеждал время, как только он

отрешался умом от времени? Сиддхартха проговорил это с восторгом. Васудева

же улыбнулся ему с сияющей улыбкой и кивнул утвердительно головой. Кивнул

безмолвно, провел правой рукой по плечу Сиддхартхи и снова принялся за

работу.

В другой раз, когда река в период дождей вздулась и сильно шумела,

Сиддхартха заметил:

-- Не правда ли, друг, у реки много голосов, очень много? Ты не

находишь, что у нее бывает то голос царя или воина, то голос быка или ночной

птицы, то голос, напоминающий крик женщины во время родов или вздохи

несчастного, и еще тысячи других голосов?

-- Это верно,-- кивнул головой Васудева,-- все голоса в мире заключены

в голосе реки.

-- И знаешь,-- продолжал Сиддхартха,-- какое слово она

произносит, когда тебе удается услышать одновременно все ее

десять тысяч голосов?

Со счастливой улыбкой Васудева склонился к Сиддхартхе и шепнул ему на

ухо священное слово Ом. Его-то именно и расслышал Сиддхартха в шуме реки.

И со дня на день улыбка последнего становилась все более похожей на

улыбку перевозчика, становилась почти такой же сияющей, почти столь же

светилась счастьем; так же, как и у Васудевы, она светилась в тысяче

морщинок, была такая же детская и такая же старческая. Многие проезжие, видя

обоих перевозчиков, принимали их за братьев. Часто, по вечерам, они сидели

рядом на пне у берега и молча прислушивались к шуму воды, который был для

них не простым шумом, а голосом жизни, голосом сущего, вечно образующегося

вновь. И подчас случалось, что оба, слушая реку, одновременно думали об

одном и том же: о недавнем разговоре, об одном из проезжих, заинтересовавшем

их своей наружностью или судьбой, о смерти, о своем детстве, и оба они, если

река говорила им что-нибудь хорошее, одновременно взглядывали друг на друга

с одной и той же мыслью, одинаково осчастливленные одинаковым ответом на

один и тот же вопрос.

От этого перевоза и от обоих перевозчиков исходило что-то особенное, и

оно ощущалось многими из проезжих. Случалось иногда, что проезжий, взглянув

в лицо одного из перевозчиков, начинал вдруг рассказывать про свою жизнь,

про свое горе, сознавался в содеянном зле, просил утешения и совета.

Случалось, что иной просил позволения провести у них вечер, чтобы слушать

реку. Случалось также, что к ним приходили любопытные, прослышавшие, что у

этого перевоза живут двое мудрецов, или волшебников, или святых. Любопытные

забрасывали их вопросами, но не получая ответов, приходили к заключению, что

тут нет никаких волшебников или мудрецов, а просто два приветливых старичка,

казавшиеся немыми, немного странные и придурковатые. И любопытные смеялись и

толковали между собою о том, до чего глупы и легковерны те, которые

распространяют подобные слухи.

Годы уходили,и никто не считал их. Но вот однажды пришли монахи,

последователи Гаутамы Будды, и просили перевезти их через реку. От них

перевозчики узнали, что они спешат к своему великому учителю, так как

распространилась весть, что Возвышенный опасно болен и скоро в последний раз

умрет человеческой смертью, дабы достигнуть окончательного искупления. В

скором времени пришла новая партия монахов, потом еще одна. Все они, как и

большинство проезжих и стpанников, не говорили ни о чем ином, как о Гаутаме

и его близкой кончине. И подобно тому, как при известии о военном походе или

предстоящем венчании какого-нибудь царя со всех сторон стекаются люди и

собираются в кучи, подобно муравьям, так точно, словно привлеченные чарами,

стекались монахи туда, где великий Будда ждал смерти, где должно было

совершиться событие неизмеримой важности, где великий Совершенный того века

должен был почить в блаженстве.

Много думал за это время Сиддхартха об умирающем мудреце, о великом

учителе, чей голос поучал народы и пробудил сотни тысяч людей, чей голос и

он когда-то слышал, на чье святое лицо и он когда-то взирал с благоговением.

С хорошим чувством вспоминал он о том времени, представлял себе пройденный

учителем путь к совершенству и с улыбкой вспоминал слова, с которыми он,

молодой человек, обратился к Возвышенному. То были гордые, не по годам

рассудительные слова,-- думал он с улыбкой. Давно уже он сознавал, что его

ничто не разделяет с Гаутамой, хотя учения его он принять не мог. Да и

никакого вообще учения не может принять истинно ищущий, истинно желающий

найти. Тот же, кто нашел, тот может признать любое учение, любой путь, любую

цель -- его ничто более не отделяет от тысячи других, живущих в Вечном,

вдыхающих в себя Божественное.

В один из тех дней, когда так много народу совершало паломничество к

умирающему Будде, к нему отправилась и Камала, когда-то прекраснейшая из

куртизанок. Давно уже она оставила прежнюю жизнь. Она подарила свой сад

монахам Гаутамы, приняла его учение и стала одной из тех, которые возлагали

на себя заботу и попечение о странниках, услыхав о близкой смерти Гаутамы,

она тотчас же вместе со своим мальчиком Сиддхартхой пустилась в путь.

Пешком, одетая в простое платье, она шла со своим маленьким сыном по течению

реки; но мальчик скоро утомился и проголодался; ему захотелось вернуться

домой, и он стал капризничать и хныкать. Камала из-за него должна была часто

останавливаться, чтобы дать ему отдохнуть, чтобы покормить его или пожурить.

Мальчик привык настаивать на своем. Он не понимал, зачем ему надо вместе с

матерью совершать такое тяжелое и скучное паломничество, отправляться в

незнакомое место, к чужому человеку, который был святым и собирался умереть.

Пусть себе умирает -- ему-то, Сиддхартхе, какое до этого дело?

Паломники были уже недалеко от перевоза Васудевы, когда маленький

Сиддхартха снова заставил мать сделать привал для отдыха. Камала, впрочем, и

сама уже утомилась, и в то время, как мальчик кушал банан, она опустилась на

землю, полузакрыла глаза и предалась отдыху. Вдруг она испустила жалобный

крик. Мальчик с испугом взглянул на мать, увидел ее побледневшее от ужаса

лицо и выползавшую из-под ее платья маленькую черную змею, ужалившую Камалу.

Тотчас же оба бросились бежать по дороге, чтобы встретить людей. Они

уже почти достигли перевоза, когда Камала свалилась, уже не силах идти

дальше. Мальчик стал кричать и плакать, поминутно целуя и обнимая мать; та

также стала громко звать на помощь, пока эти крики не были услышаны

Васудевой, стоявшим у перевоза. Прибежав на место, он взял женщину на руки и

отнес в лодку; мальчик последовал за ним, и скоро все пришли в хижину, где

Сиддхартха стоял у очага, разводя огонь. Он поднял глаза и прежде всего

увидел лицо мальчика, показавшееся ему странно знакомым, напоминающим что-то

забытое. Потом увидел Камалу и тотчас же узнал ее, хотя она и лежала без

чувств на руках перевозчика. И тогда он понял, что этот мальчик со столь

знакомым ему обликом -- его родной сын, и сердце у него затрепетало в груди.

Рану обмыли, но она уже успела почернеть и кожа вздулась. Камале влили

в рот лекарство, и она очнулась. Она лежала на ложе Сиддхартхи, в хижине, а

над ней склонился человек, который когда-то так сильно любил ее. Ей

показалось, что она видит все это во сне. С улыбкой глядела она в лицо

друга, но понемногу пришла в себя, вспомнила об укусе и с тревогой спросила

о мальчике. -- Он тут, не беспокойся! -- сказал Сиддхартха. Камала взглянула

ему в глаза. Она с трудом ворочала языком, парализованным ядом.

-- Ты постарел, милый,-- сказала она,-- ты совсем седой. Но ты похож на

того молодого саману, который когда-то, почти нагишом, с запыленными ногами,

пришел ко мне в сад. Ты теперь походишь на него гораздо больше, чем тогда,

когда ты покинул меня и Камасвами. Глазами ты похож на него, Сиддхартха.

увы, и я постарела, очень постарела. Ты узнал меня все-таки?

Сиддхартха улыбнулся:

-- Я тотчас же узнал тебя, милая Камала.

-- А его ты узнал? -- сказал она, указывая на мальчика.-- Это твой сын.

Глаза ее приняли блуждающее выражение и скоро закрылись. Мальчик

заплакал. Сиддхартха взял его на колени, дал ему поплакать, гладил ему

волосы и, глядя на это детское лицо, вспомнил одну из брахманских молитв,

которую заучил когда-то, когда сам был маленьким мальчиком. Медленно,

нараспев, он стал произносить ее вслух, слова сами собою всплывали в его

памяти. И под его напев мальчик успокоился, перестал плакать и, только

изредка всхлипывая, заснул на его коленях. Сиддхартха положил его на постель

Васудевы. Последний стоял у очага и варил рис. Сиддхартха кинул ему взгляд,

на который тот ответил улыбкой.

-- Она умрет,-- шепотом сказал Сиддхартха.

Васудева кивнул головой. По его приветливому лицу пробегал отблеск

горевшего на очаге огня.

Еще один раз Камала пришла в сознание. Лицо ее исказилось болью.

Сиддхартха читал ее страдания на ее губах, на побледневших щеках. Тихо читал

он их, не спуская глаз, и ждал, погруженный в ее страдания. Камала

почувствовала это, и глазами искала взгляда.

уловив его, она проговорила:

-- Теперь я вижу, что и глаза твои изменились: они теперь совсем иные.

Почему же я, однако, узнаю, что ты Сиддхартха? Это ты и как будто не ты.

Сиддхартха не отвечал. Глаза его безмолвно глядели в ее глаза.

-- Ты достиг своей цели? -- спросила она.-- Ты обрел мир?

Он улыбнулся и положил свою руку на ее руку.

-- Я вижу,-- сказала она.-- Я вижу это. И я обрету мир.

-- Ты обрела его,-- шепотом проговорил Сиддхартха.

Камала продолжала, не отрываясь, глядеть ему в глаза. Она думала о том,

что вот она шла к Гаутаме, чтобы увидеть лицо Совершенного, чтобы подышать

исходящим от него миром, а вместо того нашла Сиддхартху, и что это так же

хорошо, как если бы она видела самого Гаутаму. Она хотела сказать это

Сиддхартхе. Но язык уже не повиновался ей. Молча глядела она на Сиддхартху,

и он видел по ее глазам, что жизнь в ней угасает. Когда взгляд ее в

последний раз выразил страдание и потух, когда последняя судорога пробежала

по ее телу, Сиддхартха сам закрыл ей глаза.

Долго сидел он и глядел на ее точно заснувшее лицо. Долго созерцал он

ее рот, ее старый усталый рот со сжатыми губами и вспомнил, что когда-то, в

весну своей жизни, сравнил этот рот с только что раскрывшейся смоквой. Долго

сидел он, читал в бледном лице, в его усталых складках, впитывал в себя

черты покойной, видел себя самого лежащим в таком же положении, таким же

побелевшим и угасшим и в то же самое время видел и свое, и ее лицо молодыми,

с алыми губами, с горящими глазами, и его всецело охватило чувство

одновременности настоящего и прошлого, чувство вечности. Глубоко, глубже,

чем когда-либо, он почувствовал в этот час неуничтожаемость всякой жизни,

вечность каждого мгновения.

Когда он поднялся с места, Васудева предложил ему при готовленного им

рису. Но Сиддхартха отказался. В сарае, где помещалась их коза, оба старика

устроили себе постель на соломе, и Васудева лег спать. Сиддхартха же вышел и

просидел всю ночь перед хижиной, прислушиваясь к шуму реки, окруженный

волнами прошлого, в одно и то же время переживая все периоды своей жизни. От

времени до времени он вставал, подходил к дверям и прислушивался, спит ли

мальчик.

Рано утром, еще до восхода солнца, Васудева вышел из сарая и подошел к

своему другу:

-- Ты не спал? -- сказал он.

-- Нет, Васудева. Я сидел тут и слушал реку. Многое она мне сказала,

глубоко проникся я благодаря ей спасительной мыслью -- мыслью о единстве.

-- Тебя постигло горе, Сиддхартха, но я вижу -- скорбь не проникла в

твое сердце.

-- Нет, милый, как могу я печалиться? Я, и без того богатый и

счастливый, стал теперь еще богаче и счастливее. Я получил в подарок своего

сына.

-- И я рад появлению твоего сына. Но теперь, Сиддхартха, нам надо

приняться за дело -- работы много. Камала умерла на том самом ложе, на

котором когда-то умерла моя жена. И костер для Камалы мы соорудим на том же

холме, на котором когда-то я воздвиг костер для жены.

Пока мальчик спал, костер был готов.

Дата добавления: 2015-06-25