Игра в бисер 15 страница

порвать с иерахией?

-- Нет, domine, но он отчасти, сам того не сознавая, помог

мне. Он вдохнул немного свежего воздуха в мою застоявшуюся

жизнь, благодаря ему я вновь соприкоснулся с внешним миром и

лишь тогда смог убедиться и сознаться самому себе, что мой путь

здесь, у вас, подходит к концу, что я уже не способен

испытывать искреннюю радость от своей работы и пора положить

конец этой муке. Еще одна ступень пройдена, я миновал еще одно

пространство, и этим пространством на сей раз была Касталия.

-- Как вы об этом говорите! -- покачал головой Александр.

-- Словно Касталия недостаточно обширна, чтобы на всю жизнь

дать достойное занятие многим и многим. И вы всерьез думаете,

что вы измерили и преодолели это пространство?

-- О нет! -- живо отозвался его собеседник. -- Ничего

подобного я никогда не думал. Говоря, что я достиг границы

этого пространства, я лишь имел в виду: все, чего я как

личность мог добиться на моем посту, сделано. Вот уже некоторое

время я стою на той грани, где моя работа как Магистра Игры

превращается в бесконечное повторение уже сделанного, в пустые

формальные экзерсисы, и я выполняю ее без радости, без

воодушевления, порой даже почти без веры. Пришла пора

прекратить это.

Александр вздохнул.

-- Таков ваш взгляд, но Орден и его правила

предусматривают иное. В том, что и у члена Ордена бывают свои

настроения, что он порой устает от своих обязанностей, нет

ничего нового и удивительного. Тут на помощь приходят правила,

они указывают путь, как восстановить гармонию и заново обрести

центрированность. Неужели вы забыли об этом?

-- Отнюдь нет, Досточтимый! Вам легко обозреть мою работу,

ведь еще совсем недавно, по получении моего послания, вы

подвергли контролю дела в Селении Игры и меня самого. Вы могли

убедиться, что работа выполняется, канцелярия и архив в

порядке, Magister Ludi не обнаруживает ни признаков болезни, ни

каких-либо причуд. Именно тем правилам, которые вы мне некогда

столь искусно внушили, я обязан, что не сдался, не потерял ни

сил, ни выдержки. Но мне это стоило огромного труда. И теперь,

к сожалению, мне стоит не меньшего труда убедить вас в том, что

мною движут отнюдь не настроения, не причуды или прихоти. Но

удастся ли мне это или нет, на одном я буду настаивать: вы

должны признать, что моя личность и моя деятельность до того

моменты, когда вы их в последний раз проверили, были безупречны

и полезны. Неужели я требую от вас слишком многого?

В глазах Магистра Александра блеснула усмешка.

-- Уважаемый коллега, -- сказал он, -- вы разговариваете

со мной так, будто мы оба частные лица, непринужденно

беседующие друг с другом. Но это относится лишь к вам одному,

поскольку вы теперь, в самом деле, -- частное лицо. У меня же

все иначе: то, что я думаю и говорю, я говорю не от своего

имени, а как глава Ордена, и я должен отвечать за каждое слово

своего руководства. То, что вы здесь сегодня говорите, не будет

иметь никаких последствий; как ни важны для вас ваши речи, они

так и останутся речами частного лица, защищающего свои

собственные интересы. Но я по-прежнему занимаю свой пост и несу

за него ответственность, и то, что я сегодня скажу или сделаю,

может иметь свои последствия. Перед вами и в вашем деле я

представляю Коллегию. Далеко не безразлично, примет ли Коллегия

ваше объяснение событий и, может быть, даже признает вашу

правоту. Вы изображаете дело так, будто вы, хотя таили в голове

особенные мысли, до вчерашнего дня были безупречным, кристально

чистым касталийцем и Магистром; что, хотя на вас находили

минуты колебаний и усталости, вам тем не менее всегда удавалось

преодолеть и подавить их. Допустим, я поверю в это, но как

прикажете мне понять такой чудовищный факт, что безупречный,

непогрешимый Магистр, который вчера еще выполнял каждое

предписание Ордена, сегодня вдруг совершает дезертирство? Воля

ваша, мне все же легче вообразить себе Магистра, в чьей душе

уже довольно давно зреет червоточина, который, хотя и выдает

себя за вполне хорошего касталийца, в действительности уже

давно таковым не является. И еще я спрашиваю себя: почему вы,

собственно, так добиваетесь установления того факта, что вы до

самого последнего времени оставались верным своему долгу?

Поскольку вы уже пошли на этот шаг, нарушили обет послушания и

дезертировали, вам не должно быть никакого дела до того, что о

вас будет думать Орден.

Но Кнехт возражал:

-- Позвольте, Досточтимый, как может мне не быть никакого

дела? Речь идет о моей репутации, о моем добром имени, о

памяти, какую я здесь по себе оставлю. Речь, тем самым, идет о

возможности для меня работать вне Касталии, но для ее пользы. Я

нахожусь у вас не для того, чтобы обелить себя, и тем более не

для того, чтобы добиться одобрения моего поступка Коллегией. Я

предвидел уже, что мои коллеги будут смотреть на меня как на

личность сомнительную и своеобычную и готов с этим смириться.

Но я не хочу, чтобы меня считали предателем или сумасшедшим, с

таким приговором я согласиться не могу. Я совершил поступок,

который вы не можете не осуждать, но я совершил его, ибо иначе

не мог, ибо таково мое назначение, таков мой жребий, и я в него

верю и добровольно буду его нести. Если вы этого не желаете

признать, -- значит, я потерпел поражение и весь наш разговоре

вами ни к чему.

-- Мы все время кружимся на одном месте, -- ответил

Александр. -- Я должен, оказывается, признать, что при

известных условиях воле отдельного человека дано право нарушать

законы, в которые я верю и которые обязан защищать. Но не могу

же я одновременно верить в наш порядок и признать за вами

приватное право этот порядок нарушать, -- не перебивайте меня,

прошу вас. Я могу лишь согласиться с тем, что вы, по всей

видимости, убеждены в смысле вашего опасного шага и в своем

праве совершить его, что вы искренне видите в этом свое

призвание. Вы, разумеется, не рассчитываете на одобрение мною

вашего поступка. Но одного вы добились: я отказался от

первоначальной мысли вернуть вас в лоно Ордена и склонить вас к

отмене вашего решения. Я не возражаю против вашего выхода из

Ордена и передам Коллегии заявление о вашем добровольном отказе

от занимаемого поста. Больше я ничем не могу вам помочь, Иозеф

Кнехт.

Магистр Игры жестом выразил свою покорность. Потом тихо

вымолвил:

-- Благодарю вас, господин предстоятель. Ларчик я вам уже

вручил. Теперь я отдаю вам (для передачи Верховной Коллегии)

мои записи о положении дел в Вальдцеле, прежде всего о

репетиторах, а также о тех нескольких людях, кто, по моему

разумению, наиболее подходит в качестве преемника на посту

Магистра.

Он вытащил из кармана и положил несколько сложенных

листков бумаги. Затем он встал, предстоятель тоже. Кнехт

подошел к Александру и долго с грустным дружелюбием смотрел ему

в глаза. Потом вежливо поклонился ему и сказал:

-- Я хотел вас попросить дать мне на прощанье руку, но

теперь вижу, что должен от этого отказаться. Вы всегда были мне

особенно дороги, и сегодняшний день ничего в этом не изменил.

Прощайте, дорогой и уважаемый Друг!

Александр молчал. Бледность покрыла его лицо; какой-то миг

казалось, будто он хочет поднять руку и протянуть ее уходящему.

Он почувствовал, что глаза его увлажнились; нагнув голову, он

ответил на поклон Кнехта и отпустил его.

После того как ушедший затворил за собой дверь, Александр

постоял еще некоторое время неподвижно, прислушиваясь к

удалявшимся шагам, и когда они отзвучали и все смолкло, он с

минуту походил по комнате, пересекая ее из конца в конец, пока

снаружи опять не послышались шаги и кто-то тихонько не постучал

в дверь. Вошел молодой прислужник и объявил, что какой-то

посетитель желает говорить с Магистром.

-- Скажи ему, что я смогу принять его через час и что я

прошу его быть кратким, ибо меня ждут неотложные дела. Нет,

погоди! Ступай в канцелярию и передай секретарю, пусть срочно

созовет на послезавтра заседание Коллегии и сообщит всем ее

членам, что присутствие их обязательно, и только тяжелая

болезнь может извинить неявку. Кроме того, сходи к кастеляну и

скажи, что завтра утром я должен ехать в Вальдцель, пусть

распорядится к семи часам подать мне экипаж...

-- Разрешите доложить, -- заметил юноша, -- господин

Магистр мог бы воспользоваться экипажем Магистра Игры.

-- Как так?

-- Досточтимый прибыл вчера в экипаже. А только что он

вышел из дому, сказав, что дальше пойдет пешком и оставляет

экипаж здесь в распоряжении Коллегии.

-- Хорошо. Тогда я поеду завтра в вальдцельском экипаже.

Повторите, пожалуйста, мои распоряжения.

Прислужник повторил:

-- Посетитель будет принят через час и ненадолго. Первый

секретарь должен на послезавтра созвать заседание, присутствие

всех обязательно, только тяжелая болезнь освобождает от явки.

Завтра, в семь часов утра, -- отъезд в Вальдцель в экипаже

Магистра Игры.

Когда молодой человек вышел, Магистр Александр вздохнул и

подошел к столу, за которым только что сидел с Кнехтом; в ушах

его все еще звучали шаги этого непонятного человека, которого

он любил больше, чем кого бы то ни было, и который причинил ему

такую боль. Всегда, еще с тех пор, как Кнехт служил под его

руководством, он любил этого человека, и среди других его

качеств ему особенно нравилась его походка, твердая и

ритмичная, и в то же время легкая, почти невесомая,

колеблющаяся между важностью и детскостью, между повадкой жреца

и повадкой танцора, своеобычно притягательная и

аристократическая походка, отлично шедшая к лицу и голосу

Кнехта. Не менее гармонировала она и с его специфической

манерой нести сан касталийца и Магистра, с присущими ему

властностью и веселостью, что напоминало порой благородную

сдержанность его предшественника, Магистра Томаса, порой же

простоту и сердечность старого Магистра музыки. Итак, он уже

отбыл, поторопился, ушел пешком, бог весть куда, и скорее всего

Александр никогда больше с ним не встретится, никогда не

услышит его смех, не увидит, как его красивая рука с длинными

пальцами чертит иероглифы Игры. Предстоятель взял лежавшие на

столе исписанные листки и начал их читать. Это было краткое

завещание, составленное в очень скупых выражениях, по-деловому,

часто лишь наметки вместо фраз, и предназначены они были, чтобы

облегчить руководству работу при предстоящей ревизии Селения

Игры и при выборах нового Магистра. Красивым мелким почерком

были записаны умные замечания, в словах и форме букв отражалась

неповторимая, ни на кого непохожая личность Иозефа Кнехта не

меньше, чем в его лице, голосе, походке. Нелегко будет Коллегии

найти равного ему преемника: подлинные властители и подлинные

характеры встречаются редко, и каждую личность надо

рассматривать как подарок и счастливую случайность, даже здесь,

в Касталии, в Провинции избранных.

Ходьба доставляла Иозефу Кнехту удовольствие, он уже много

лет не странствовал пешком. Да, если вспомнить хорошенько, то,

пожалуй, его последним пешим переходом был тот, что привел его

в один прекрасный день из монастыря Мариафельс назад в

Касталию, на ту ежегодную Игру в Вальдцеле, которая была столь

омрачена смертью "сиятельства". Магистра Томаса фон дер

Траве{2_5_06}, чьим преемником ему суждено было стать. Вообще,

когда он обращался мыслью к тем далеким временам, особенно к

студенческим годам и Бамбуковой роще, у него всегда было такое

ощущение, будто он смотрит из холодной, голой каморки на

просторный, озаренный солнцем пейзаж -- как на нечто

безвозвратное, сохранившееся только как радужное воспоминание;

такие раздумья, даже если они и не будили печали, вызывали

картины чего-то очень далекого, иного,

таинственно-праздничного, столь непохожего на сегодняшние

будни. Но нынче, в этот ясный, солнечный сентябрьский день, с

его сочными красками вблизи и нежными, голубовато-фиолетовыми,

переливчатыми оттенками дали, во время этой радостной прогулки

и бездумного созерцания, ушедшее в прошлое странствие

показалось ему отнюдь не недосягаемым раем, -- нет, сегодняшняя

прогулка походила на тогдашнюю, сегодняшний Иозеф Кнехт походил

на тогдашнего, как родной брат, и все было опять ново,

таинственно и столько обещало, словно минувшее могло вернуться

и принести с собой еще много нового. Давно уже день и весь

белый свет не казались ему такими легкими, прекрасными и

невинными. Счастливое ощущение свободы и независимости опьяняло

его как крепкое вино: давно он не испытывал этого ощущения,

этой сладостной, восхитительной иллюзии! Он порылся в памяти и

вспомнил час, когда это несравненное чувство впервые встретило

преграду и его сковали будто цепями: это было во время

разговора с Магистром Томасом, под его приветливо-ироническим

взором. Кнехт вновь ощутил всю тягостность того часа, когда он

потерял свою свободу: то не была реальная боль, жгучее

страдание, -- скорее робость, легкий предостерегающий озноб,

сосание под ложечкой, изменение температуры, всего темпа жизни.

Сейчас он был исцелен и вознагражден за мучительное, сковавшее

его, сдавившее ему горло ощущение той роковой минуты.

Еще вчера на пути в Хирсланд Кнехт решил: что бы там ни

случилось, он ни при каких обстоятельствах не будет

раскаиваться в содеянном. На сегодня он запретил себе даже

думать о подробностях своего разговора с Магистром Александром,

о своей борьбе с ним и за него. Теперь он весь отдался чувству

отдохновения и свободы, которое переполняло его, как

переполняет оно земледельца, закончившего тяжелый трудовой

день; в душе его был разлит покой, он знал, что свободен от

всех обязанностей, что он никому в эту минуту не нужен,

выключен из всего, не должен ни работать, ни думать; полный

ярких красок день, обволакивавший его своим нежным сиянием,

воплощал только этот миг, ничего не требуя, не зная ни

прошлого, ни будущего. Порой Кнехт, довольный, напевал

вполголоса одну из тех походных песенок, какие они некогда, еще

будучи маленькими учениками элитарной школы в Эшгольце,

распевали на три-четыре голоса во время прогулок, и из поры

ясной зари его жизни выпархивали, словно щебечущие птицы,

отголоски светлых воспоминаний и звуков.

Кнехт остановился под вишневым деревом с листвой, уже

тронутой осенним пурпуром, и присел на траву. Он сунул руку в

нагрудный карман и вытащил оттуда вещицу, какой Магистр

Александр никогда не предположил бы у него, -- маленькую

деревянную флейту -- и стал рассматривать ее с нежностью. Этот

простенький, похожий на детскую игрушку инструмент принадлежал

ему с недавних пор, примерно с полгода, и он с удовольствием

вспоминал тот день, когда флейта стала его собственностью. Он

поехал в Монпор, чтобы обсудить с Карло Ферромонте{2_2_03}

некоторые проблемы теории музыки; между прочим, зашла речь о

деревянных духовых инструментах разных эпох, и Кнехт попросил

своего друга показать ему Монпорскую коллекцию инструментов.

После приятнейшей прогулки по нескольким залам, где выстроились

старинные органы, арфы, лютни, фортепьяно, они пришли на склад,

где хранились инструменты для школ. Там Кнехт увидел целый ящик

таких флейточек, облюбовал себе одну, попробовал ее и спросил

друга, может ли он взять ее себе. Карло со смехом предложил ему

выбрать, какую хочет, со смехом выписал на нее квитанцию, после

чего подробнейшим образом объяснил ему строение инструмента,

обращение с ним и технику игры. Кнехт взял с собой эту приятную

игрушку, теперь у него, впервые со времен детской флейты в

Эшгольце, был духовой инструмент для упражнений на досуге.

Кроме гамм, он разучивал старинные мелодии из сборника,

составленного Ферромонте для начинающих, и из магистерского

сада или из спальни Кнехта порой разносились мягкие сладостные

звуки маленькой флейты. Ему еще было далеко до мастерства, но

все же он разучил несколько хоралов и песен из того сборника,

знал их наизусть, некоторые даже со словами. Одна из этих

песен, подходившая к настоящей минуте, пришла ему на память. Он

произнес вполголоса несколько строчек:

Мое бедное тело

Во гробе истлело.

Но ныне восстал я,

И узы порвал я,

В небо господне, ликуя, гляжу.

Потом он поднес инструмент к губам и заиграл мелодию,

посмотрел на горные вершины в мягко сияющей дали, услышал, как

отзвучали сладкие переливы набожно-веселой песни, и ощутил себя

в единении и согласии с небом, горами, песней и сегодняшним

днем. Ему приятно было осязать между пальцами гладкую круглую

деревяшку и думать о том, что, кроме платья на его теле, эта

маленькая флейта -- единственное имущество, которое он позволил

себе унести из Вальдцеля. За долгие годы вокруг него скопилось

нечто вроде личного достояния, в особенности записи, тетради с

выписками и тому подобное; все это он оставил, пусть пользуются

в Вальдцеле, кто захочет. Но маленькую флейту он взял с собой и

радовался, что она с ним; это был скромный и милый товарищ в

пути.

На следующий день путник прибыл в столицу и явился в дом

Дезиньори. Плинио сбежал ему навстречу по лестнице и

взволнованно обнял его.

-- Мы с таким нетерпением и беспокойством ожидали тебя! --

воскликнул он. -- Ты сделал великий шаг, друг мой, да принесет

он нам всем благо! Но как они тебя отпустили? Вот никогда бы не

поверил!

Кнехт засмеялся:

-- Как видишь, я здесь. Но об этом я расскажу тебе

позднее. А сейчас я хотел бы прежде всего приветствовать моего

воспитанника и, разумеется, твою супругу и подробно с вами

договориться, в чем будут состоять мои обязанности. Мне не

терпится приступить к работе.

Плинио позвал горничную и велел ей тотчас же привести

сына.

-- Молодого господина? -- с видимым удивлением спросила

девушка, но тут же быстро удалилась, а хозяин дома проводил

друга в отведенную для гостя комнату и с увлечением начал ему

рассказывать, как он все обдумал и приготовил к приезду Кнехта

и к его совместной жизни с Тито. Все устроилось так, как желал

Кнехт, даже мать Тито после некоторого сопротивления поняла

справедливость его требований и подчинилась им. У них была

небольшая дача в горах, названная Бельпунт и живописно

расположенная на берегу озера; там Кнехт со своим воспитанником

поживут некоторое время, заботиться о них будет старая

экономка, она уже на днях туда уехала, чтобы все подготовить.

Разумеется, там они пробудут недолго, самое большее до прихода

зимы, но именно на первое время такое уединение будет им обоим

только полезно. Ему, Плинио, это приятно еще и потому, что Тито

очень любит горы и Бельпунт, всегда рад пожить там и согласился

на это без возражений. Дезиньори вспомнил, что у него есть

папка с фотографиями дома и окрестностей; он повел Кнехта в

свой кабинет, начал быстро искать, нашел, раскрыл папку и

принялся показывать фотографии и рассказывать гостю о доме, о

комнате в крестьянском стиле, о кафельной печи, беседке,

купальне у озера, водопаде.

-- Нравится тебе? -- допрашивал он его настойчиво. --

Будешь ли ты себя там хорошо чувствовать?

-- Почему же нет? -- ответил Кнехт спокойно. -- Но где

Тито? Прошло уже много времени, с тех пор как ты за ним послал.

Они поговорили еще немного о том, о сем, потом послышались

шаги, дверь отворилась и кто-то вошел: это был не Тито и не

посланная за ним служанка. Это была мать Тито, госпожа

Дезиньори. Кнехт встал, чтобы поздороваться с нею, она

протянула ему руку, улыбнулась несколько принужденной улыбкой,

и он заметил, что этой улыбкой она старается скрыть какую-то

заботу или огорчение. Не успела она сказать гостю несколько

приветственных слов, как уже повернулась к мужу и поспешила

высказать мучившую ее новость.

-- Какая неприятность! -- воскликнула она. -- Представь

себе, мальчик исчез, его нигде не нашли.

-- Ну, наверное, вышел пройтись, -- успокаивал ее Плинио,

-- сейчас вернется.

-- Боюсь, что это не так, -- сказала мать. -- Его нет с

самого утра. Я давно заметила его отсутствие.

-- Почему же я только сейчас узнаю об этом?

-- Я с минуты на минуту ждала его возвращения и не хотела

напрасно тебя тревожить. Сначала я и не предполагала ничего

худого, думала, что он вышел погулять. Но когда он не явился к

обеду, я начала беспокоиться. Ты тоже не обедал дома, иначе ты

сразу бы все узнал. Но я и тут себя уговаривала, что он просто

по небрежности так долго заставляет меня ждать. Оказывается,

дело не в этом.

-- Разрешите спросить, -- заговорил Кнехт, -- молодой

человек знал о моем скором приезде и о ваших планах

относительно нас обоих?

-- Разумеется, господин Магистр, и он был по видимости

доволен этими планами, во всякое случае, он предпочитает

получить такого учителя, как вы, нежели снова быть отправленным

в какую-нибудь школу.

-- Ну, тогда все в порядке, -- заметил Кнехт. -- Ваш сын,

синьора, привык к большой свободе, особенно за последнее время,

и перспектива попасть в руки воспитателя и укротителя,

естественно, отнюдь ему не улыбается.

Вот он и улетучился в такую минуту, когда его еще не сдали

с рук на руки новому наставнику, надо полагать, не столько

надеясь избежать предназначенной ему участи, сколько имея в

виду, что он ничего не проиграет, выгадав время. Помимо этого,

ему, очевидно, хотелось натянуть нос и родителям, и только что

нанятому педагогу, а заодно дать выход раздражению против всего

мира взрослых и учителей.

Дезиньори понравилось, что Кнехт не воспринял этот

инцидент трагически. Но сам он был сильно расстроен и озабочен,

любящему отцовскому сердцу уже мерещились все мыслимые

опасности. Кто знает, может быть, Тито всерьез решил убежать,

может быть, даже задумал учинить над собой дурное? Да, все, что

было неправильно или упущено в воспитании мальчика, теперь

мстило за себя, как раз в ту минуту, когда родители надеялись

поправить дело.

Вопреки совету Кнехта, он настаивал на том, что надо

предпринять какие-то шаги; не в силах покорно и бездеятельно

ожидать удара, он взвинтил себя до высшей степени нетерпения и

нервной возбужденности, чем вызвал молчаливое осуждение своего

друга. Поэтому решено было послать слуг в несколько домов, где

Тито бывал у своих сверстников и товарищей. Кнехт обрадовался,

когда госпожа Дезиньори вышла, и он остался с другом наедине.

-- Плинио, -- сказал он, -- у тебя такое лицо, словно ты

уже хоронишь своего сына. Он не маленький ребенок и не мог ни

попасть под машину, ни объесться волчьих ягод. Возьми же себя в

руки, дружище! Пока сыночка нет дома, разреши мне ненадолго

вместо него взять в учебу тебя. Я наблюдал сейчас за твоим

поведением и нахожу, что ты не в форме. В то мгновение, когда

атлет неожиданно оказывается под ударом или под давлением, его

мускулы сами собой производят необходимые движения,

растягиваются или сокращаются и помогают ему овладеть

положением. Так и ты, ученик Плинио, в то мгновение, когда ты

почувствовал удар, -- или то, что преувеличенно воспринял как

удар, -- должен был применить первое средство защиты при

душевных травмах и вспомнить о замедленном, тщательном дыхании.

Ты же вместо этого дышишь, как актер, который должен изобразить

крайнее потрясение. Ты недостаточно хорошо вооружен, вы,

миряне, по-видимому, совершенно по-особому уязвимы для

страданий и тревог. В этом есть нечто беззащитное и

трогательное, порой же, когда дело идет о подлинном страдании и

мученичество имеет смысл, -- даже величественное. Но для

повседневной жизни такой отказ от обороны -- негодное оружие; я

позабочусь о том, чтобы сын твой был вооружен лучше, когда ему

это понадобится. А теперь, Плинио, будь добр, проделай вместе

со мной несколько упражнений, чтобы я убедился, действительно

ли ты все окончательно забыл.

С помощью дыхательных упражнений, проделанных под его

строго ритмическую команду, Иозеф отвлек друга от

самоистязания, после чего тот согласился выслушать разумные

доводы и подавил в себе страх и тревогу. Они поднялись в

комнату Тито; Кнехт с удовольствием разглядывал разбросанные в

беспорядке вещи мальчика, взял с ночного столика у кровати

книгу, заметил торчащий из нее листок бумаги и вот -- это

оказалась записка с весточкой от пропавшего. Кнехт со смехом

протянул листок Дезиньори, и лицо Плинио тоже посветлело. В

записке Тито сообщал родителям, что сегодня рано утром уезжает

один в горы и будет ждать нового наставника в Бельпунте. Он

просил извинить ему эту небольшую вольность, он разрешил ее

себе, прежде чем его свобода опять будет столь досадно

ограничена, ему ужасно не хотелось проделать это короткое, но

чудесное путешествие в сопровождении учителя и в роли

поднадзорного или пленника.

-- Я вполне его понимаю, -- заметил Кнехт. -- Завтра я

последую за ним и застану его уже на месте, в твоем загородном

доме. А теперь прежде всего ступай к жене и сообщи ей, в чем

дело.

Остаток дня в доме царило веселое и спокойное настроение.

В тот же вечер Кнехт, по настоянию Плинио, коротко рассказал

другу о событиях последних дней и о своих двух беседах с

Магистром Александром. В этот вечер он записал также

примечательный стих на листке, хранящемся в настоящее время у

Тито Дезиньори. Повод к тому был таков.

Перед ужином хозяин ненадолго оставил Кнехта одного. Он

увидел шкаф, набитый старинными книгами, который привлек его

любопытство. Он вновь испытал удовольствие, почти забытое за

долгие годы воздержания, на него вновь повеяло теплом

воспоминаний о студенческой поре: стоять перед незнакомыми

книгами, наугад брать то один, то другой том, если позолота или

имя автора, формат или цвет переплета тебя поманит. С приятным

чувством он сначала пробежал глазами названия на корешках и

убедился, что перед ним беллетристика девятнадцатого и

двадцатого столетий. Наконец он вытащил одну книжку в

вылинявшем холщовом переплете, название которой -- "Мудрость

браминов"{2_12_03} -- привлекло его внимание. Вначале стоя,

потом присев на стул, он перелистывал книгу, содержавшую сотни

поучительных стихов, любопытное смешение болтливой

назидательности и настоящей мудрости, филистерства и подлинной

поэзии. В этой забавной и трогательной книге, как ему

показалось, отнюдь не было недостатка в эзотерике, но она была

запрятана в грубую скорлупу доморощенности, и как раз самыми

приятными были не те стихотворения, что всерьез стремились

запечатлеть мудрость, а те, в которых, излилась душа поэта, его

человеколюбие, его способность любить, его честный бюргерский

склад. Со смешанным чувством почтения и веселости Кнехт

старался проникнуть в смысл этой книги, и тут ему на глаза

попалось четверостишие, которое ему понравилось и которое он с

удовлетворением прочитал и с улыбкой приветствовал, словно оно

было ниспослано ему для этого именно дня. Вот оно:

Мы видим: дни бегут и все вокруг дряхлеет,

Но нечто милое за долгий срок созреет:

Пусть, выпестовав сад, мы шум его услышим,

Ребенка вырастим и книжицу допишем.

Он выдвинул ящик письменного стола, порылся в нем, нашел

листок бумаги и записал на него четверостишие. Позднее он

Дата добавления: 2015-06-25