Игра в бисер 23 страница

своем касталийском -- сделали эту находку, открыв бедного

монастырского учителя из Вюртемберга, одновременно

мягкосердечного и необыкновенно стойкого, мечтательного и

трезво мыслящего человека; что-то, должно быть, связывало их

обоих, раз на них подействовал один и тот же неприметный

магнит. И действительно, с того вечера, начавшегося сонатой

Перселла, это "что-то", эта связь сделалась явью. Отец Иаков

наслаждался общением с таким развитым и в то же время таким

открытым для всего нового юным умом, подобная радость не часто

выпадала на его долю; а Кнехт смотрел на беседы с историком, на

учение, у него начавшееся, как на новую ступень к

"пробуждению", каковым он считал всю свою жизнь. Одним словом,

благодаря отцу Иакову он приобщился к исторической науке,

познал закономерности и противоречия изучения истории и

исторических трудов, а в последующие годы, сверх того, научился

смотреть на современность и на собственную жизнь как на

историческую реальность.

Беседы их порой разрастались до подлинных диспутов, атак и

самооправданий; притом нападающей стороной поначалу чаще бывал

отец Иаков. Чем больше ему раскрывалось умонастроение юного

друга, тем больше он сожалел о том, что столь многообещающий

молодой человек не прошел школы религиозного воспитания, а

получил лишь мнимое воспитание в атмосфере

интеллектуально-эстетической духовности. Все, что он порицал в

образе мыслей Кнехта, он приписывал именно этим "новшествам"

касталийского духа, его полному отрыву от действительности, его

склонности к игре в абстракцию. А в тех случаях, когда он с

удивлением обнаруживал у Кнехта взгляды и суждения, близкие к

своим, он праздновал победу здорового начала в душе юного друга

над касталийским воспитанием. Иозеф весьма спокойно воспринимал

критику касталийских порядков, а в случаях, когда отец Иаков,

увлеченный своим темпераментом, заходил чересчур далеко, он

хладнокровно отражал его нападки. Кстати, среди уничижительных

выпадов старого ученого против Касталии бывали и такие, с

которыми Иозефу приходилось отчасти соглашаться, и в одном

случае он за время пребывания в Мариафельсе полностью переменил

свое мнение. Речь идет об отношении касталийской мысли к

всемирной истории, о том, что отец Иаков называл "полным

отсутствием исторического чувства". Обычно он говорил: "Вы,

математики и lusores, выдумали себе на потребу какую-то

дистиллированную историю, состоящую только из истории

искусства; ваша история бескровна, лишена всякой реальности: вы

превосходно разбираетесь в этапах упадка латинского синтаксиса

во втором или в третьем веках нашей эры и никакого понятия не

имеете об Александре, Цезаре или Иисусе Христе. Вы обращаетесь

со всемирной историей, как математики с математикой, в которой

существуют только теоремы и формулы, но нет никакой реальной

действительности, нет добра и зла, нет времени, нет ни

прошлого, ни будущего, а есть только вечное, плоское

математическое настоящее".

-- Но скажите, как же заниматься исторической наукой, не

стремясь внести в историю какой-то порядок, систему? -- спросил

Кнехт.

-- Разумеется, необходимо вносить в историю порядок, --

разражался в ответ отец Иаков, -- всякая наука -- это прежде

всего систематизация, упорядочение и в то же время упрощение,

некоторое переваривание для духа того, что непереваримо. Мы

полагаем, что нам удалось вскрыть в истории некоторые

закономерности, и мы пытаемся при раскопках исторической правды

опираться на них. Анатом, вскрывающий тело, не обнаруживает в

нем ничего для себя неожиданного, а видит под эпидермой органы,

мышцы, связки, кости, вполне подтверждающие ту схему, которая

ему заранее известна. Но если анатом видит уже только свою

схему и из-за этого пренебрегает единственной в своем роде

индивидуальной реальностью, то тогда он касталиец, lusor, он

прилагает математические мерки к самому не подходящему для

этого объекту. Пусть тот, кто занимается историей, наделен

самой трогательной детской верой в систематизирующую силу

нашего разума и наших методов, но, помимо этого и вопреки

этому, долг его -- уважать непостижимую правду, реальность,

неповторимость происходящего. Нет, дорогой мой, историческая

наука -- это не забава и не безответственная игра. Историческое

исследование предполагает в нас понимание того, что мы

стремимся к чему-то невозможному, и все же необходимому и

чрезвычайно важному. Историческое исследование означает:

погрузиться в хаос и все же сохранить в себе веру в порядок и

смысл. Это очень серьезная задача, молодой человек, быть может,

даже трагическая.

Среди высказываний отца Иакова, о которых Кнехт сообщил

тогда же в письмах своим друзьям, приведем еще одно характерное

замечание.

-- Для молодежи великие мужи не что иное, как изюминки в

пироге всемирной истории. Да, они безусловно входят в ее

субстанцию, но не так-то уж легко и просто, как это кажется,

отделить истинно великих от мнимо великих. Мнимо великим

придает величие сам исторический момент, его угадывание и

использование. Историков и биографов, не говоря уже о

журналистах, которым подобное угадывание и использование

исторического момента, иначе говоря, сам мимолетный успех уже

представляется признаком величия, -- хоть пруд пруди. Любимые

фигуры подобных историков: капрал, за день ставший диктатором,

или куртизанка, которой на время удалось стать владычицей

настроений императора. Возвышенно мыслящие юноши, напротив,

преклоняются перед трагическими неудачниками, мучениками, теми,

кто опоздал всего на несколько минут или чересчур уж поспешил.

Что до меня, являющегося прежде всего историком нашего Ордена

бенедиктинцев, то в мировой истории я никогда не считал самыми

притягательными, поражающими и достойными изучения отдельные

личности и перевороты, успешные или неудавшиеся; нет, моя

любовь и ненасытное любопытство направлены на явления,

аналогичные нашей конгрегации, на те очень долговечные

организации, которые пытаются отбирать людей с душой и разумом,

воспитывать их и преображать не с помощью евгеники, а с помощью

воспитания, создавать из них аристократов по духу, а не по

крови, одинаково способных как служить, так и повелевать. В

истории Греции, например, меня пленили не созвездия героев и не

назойливые крики на агоре, а опыты пифагорейцев и платоновой

академии. У китайцев меня прежде всего заинтересовала

длительность существования системы Конфуция, в истории Европы

-- христианская церковь и служащие ей и входящие в нее

орденские организации, именно они представляются мне

историческими объектами первой величины. То, что авантюристу

может улыбнуться счастье и он завоюет или создаст целую

империю, которая будет существовать двадцать, пятьдесят, а то и

сто лет; то, что доброжелательный мечтатель с короной на голове

постарается проводить честную политику или предпримет попытку

претворить в жизнь какую-нибудь культуртрегерскую мечту; то,

что в исключительных условиях народ (или другая общность людей)

способен совершить и претерпетъ невиданное, -- все это для меня

не так интересно, как вновь и вновь предпринимаемые опыты

создания институтов, подобных нашему Ордену, из которых иные

продержались тысячу и даже две тысячи лет. О святой церкви я не

говорю, она для нас, верующих, вне всякой дискуссии. Но то, что

конгрегации бенедиктинцев, доминиканцев, а позднее и иезуитов

существуют несколько столетий и после многовековой своей

истории, наперекор всему, что происходило вокруг -- всяким

искажениям, приспособлениям и насилию, чинимому над ними, --

сохранили свое лицо и голос, свой облик, свою неповторимую

душу, -- вот в чем для меня самый удивительный и достойный

преклонения исторический феномен.

Даже когда в гневе своем отец Иаков бывал несправедлив,

Иозсф не мог не поражаться ему. При всем том он в то время и не

подозревал, кто таков на самом дела отец Иаков, видя в нем

только солидного, даже гениального ученого, а не историческую

личность, которая сама сознательно творила историю, ведущего

политика своей конгрегации, знатока политической истории и

политических вопросов современности, -- недаром же к нему со

всех сторон спешили за советами, разъяснениями, просьбами о

посредничестве. Около двух лет, до первого своего отпуска.

Кнехт общался со святым отцом только как с ученым, зная лишь

одну, обращенную к нему сторону его жизни, трудов, славы и

влияния. Этот муж умел молчать, молчать даже с друзьями, а его

братья-монахи тоже это умели, и даже лучше, чем Кнехт мог

предположить.

По истечении двух лет Кнехт настолько освоился с жизнью в

монастыре, насколько это доступно было гостю и вообще чужому

человеку. Время от времени он помогал органисту руководить

мотетным хором -- этой тоненькой нитью древнейшей традиции. Он

сделал несколько находок в потном архиве монастыря, выслал

копии старинных пьес в Вальдцель и с особым удовольствием в

Монпор. Он собрал небольшую группу начинающих любителей Игры, в

которую, как один из ревностных учеников, вошел и вышеназванный

Антон. Впрочем, аббата Гервасия он так и не научил китайскому,

однако преподал ему обращение со стеблями тысячелистника и

лучший метод медитации над речениями книги оракулов. Аббат

постепенно привык к Иозефу и давно оставил попытки пристрастить

гостя к винопитию. Сообщения, которые он посылал в Вальдцель в

ответ на полугодовые официальные запросы Магистра Игры

(довольны ли в Мариафельсе Кнехтом), содержали только похвалу.

В Касталии же, куда более внимательно, нежели эти отчеты,

изучали темы лекций и списки баллов, выставленных Кнехтом

участникам курсов Игры. Изучив же, находили, что общий уровень

весьма скромен, по были довольны уже тем, как молодой учитель

приспособился к подобному уровню и к нравам и духу обители.

Наибольшее же удовлетворение, и весьма неожиданное,

касталийское руководство испытало, и словом не намекнув об этом

своему представителю, при известии о частом, доверительном и

почти дружеском общении Кнехта со знаменитым отцом Иаковом.

Общение это принесло многие плоды, о которых, несколько

забегая вперед в нашем повествовании, да будет нам дозволено

рассказать уже сейчас, во всяком случае, об одном, пришедшемся

Кнехту более всех по душе. Плод этот созревал медленно, очень

медленно, прорастал так же настороженно и недоверчиво, как

прорастают семена высокогорных деревьев, пересаженные на тучные

поля долины: они унаследовали настороженность и недоверие своих

предков, и медленный рост -- одно из их наследственных свойств.

Так и мудрый старик, привыкший недоверчиво контролировать

малейшую возможность влияния на себя, позволял лишь очень

медленно и в малых дозах укореняться в себе тому, что юный друг

и коллега с противоположного полюса преподносил ему от

касталийского духа. И все же постепенно зароненное зерно

проросло, и из всего хорошего, что Кнехт пережил в обители,

лучшим и самым дорогим для него было это скупое, робки

развивающееся из безнадежных ростков доверие и самораскрытие

новоиспеченный Магистр, с трудом справлялся со своими

осознаваемое им уважение не только к личности своего младшего

почитателя, но и к тому, что было в нем типично касталийской

чеканки. Шаг за шагом младший из них, казалось, только ученик и

слушатель, жаждущий поучиться, подводил отца Иакова, ранее

произносившего слова "касталийский" или "lusor" не иначе как с

иронией, а то и как бранные, -- сперва к терпимому отношению, а

затем и к признанию, уважению и этого образа мыслей, и этого

касталийского Ордена, и этой попытки создания аристократии

духа. В конце концов отец Иаков перестал сетовать на молодость

касталийцев, которые со своими неполными двумя столетиями,

разумеется, отставали в этом смысле от бенедиктинцев с их

полуторатысячелетней историей; перестал он и смотреть на Игру

как на некий эстетический дендизм, перестал считать невозможной

в будущем дружбу и заключение некоторого подобия союза между

неравными по возрасту Орденами. Сам Кнехт еще долгое время и не

подозревал, что Коллегия видела в этом частичном обращении отца

Иакова, на которое Иозеф смотрел как на личную удачу, наивысшее

достижение его мариафельсской миссии. Время от времени он

тщетно ломал себе голову над тем, чего он, собственно, добился

в монастыре, исполнил ли он свое поручение, приносит ли пользу

и не есть ли его приезд сюда, казавшийся вначале неким отличием

и повышением, которому завидовали сверстники, какой-то

бесславной отставкой, неким отгоном в тупик. Ну что же, думал

он, научиться чему-нибудь можно везде, почему же не поучиться и

здесь? Хотя, с касталийской точки зрения, эта обитель, исключая

разве только отца Иакова, была не бог весть каким вертоградом и

образцом ученой премудрости; и не закоснел ли он, Кнехт,

пребывая в такой изоляции среди самодовольных дилетантов, не

начал ли уже отставать в Игре? Побороть подобные настроения

помогало ему полное отсутствие у него всякого карьеризма и в ту

пору уже довольно прочно укоренившийся amor fati. В общем-то

его жизнь здесь, в этом старинном монастыре, жизнь гостя и

скромного преподавателя специальной дисциплины, была, пожалуй,

приятнее, чем последнее время пребывания в Вальдцеле, среди

тамошних честолюбцев, и ежели судьба навсегда забросит его на

этот маленький колониальный пост, он, возможно, и попытается

кое в чем изменить свою здешнюю жизнь, например, попробует

перетащить сюда одного из своих друзей, или же, по крайней

мере, испросит себе хороший ежегодный отпуск в Касталию, а в

остальном будет довольствоваться тем, что есть.

Читатель этих биографических записок скорее всего ожидает

отчета еще об одной стороне монастырской жизни Кнехта -- о

религиозной. Но тут мы отважимся лишь на весьма осторожные

предположения. Судя по более поздним его высказываниям и по

всему его поведению, Кнехт, соприкоснувшись с ежедневной

практикой христианства, возможно и даже вероятно вошел в

Мариафельсе в более близкие отношения с религией. Однако вопрос

о том, стал ли он там христианином, и если да, то в какой мере,

придется оставить открытым -- эта сфера недоступна нашим

исследованиям. Помимо обычного для касталийца уважения ко

всякой религии, в нем самом жило некое благоговение, которое мы

назвали бы благочестивым; еще в школах, особенно занимаясь

церковной музыкой, он почерпнул глубокие сведения о

христианском учении и его классических формах, таинство мессы и

обряд литургии он знал превосходно. Не без почтительного

удивления познакомился он у бенедиктинцев с живой религией,

известной ему до этого лишь теоретически и исторически; он

неоднократно присутствовал на богослужениях, а когда он изучил

несколько трактатов отца Иакова и подвергся воздействию его

бесед, перед ним с полной отчетливостью предстал феномен этого

христианства, которое в течение веков столько раз объявлялось

несовременным и превзойденным, устаревшим, неподвижным, и все

же, вновь припав к своим истокам, обновлялось, оставляя далеко

позади то, что еще вчера мнило себя передовым и победоносным.

Он не возражал и на неоднократные высказывания о том, что сама

касталийская культура -- лишь преходящая, секуляризованная

ветвь европейской христианской культуры, и в свое время она

вновь растворится в этой культуре и перестанет существовать.

Пусть будет все, как утверждает отец Иаков, заявил ему как-то

Кнехт, но ведь его, Кнехта, место, его служение -- в

касталийской иерархии, а не бенедиктинской, там он и должен

показать себя, приложить свои силы, не заботясь о том, имеет ли

иерархия, членом которой он пребывает, право на вечное или

только временное существование; переход в другую веру он может

рассматривать только как недостойное бегство. Так некогда и

досточтимый Иоганн Альбрехт Бенгель{2_3_05} служил лишь малой и

преходящей церкви, не поступаясь при этом своим служением

вечному. Благочестие, иными словами, окрыление верой, служение

и верность вплоть до полагания своей жизни, возможно во всяком

вероисповедании и на каждой ступени, и единственной мерой

искренности и ценности всякого личного благочестия можно

признать лишь это служение и эту верность.

Однажды, это было после того, как Кнехт уже провел среди

patres около двух лет, в монастырь явился некий гость, которого

тщательно держали в отдалении от него, не позволив даже беглого

знакомства. Разгоревшееся от подобной таинственности

любопытство Кнехта заставило его внимательно следить за

приезжим (который, впрочем, несколько дней спустя отбыл) и

строить разнообразные догадки. Духовное облачение гостя

показалось Кнехту маскарадом. С настоятелем и отцом Иаковом

неизвестный имел несколько длительных бесед за закрытыми

дверями; за время его пребывания в монастыре к нему являлись

экстренные курьеры, и он тут же их отправил назад. Кнехт,

наслышанный о политических связях и традициях монастыря,

предположил, что неизвестный является высоким должностным

лицом, прибывшим с тайной миссией, или же путешествующим

инкогнито государем. Подводя итог своим наблюдениям, он

вспомнил, что и до этого в монастырь прибывали посетители,

которые теперь, когда он стал припоминать их, тоже казались ему

таинственными или значительными личностями. При этом он вдруг

подумал о начальнике "полиции", приветливом господине Дюбуа, и

его просьбе -- всегда, и при случае особенно, пристально

следить в монастыре именно за подобными визитами. И хотя Кнехт

и теперь не испытывал ни охоты, ни призвания к такого рода

отчетам, совесть все же напомнила ему, что он давно уже не

писал этому столь благожелательному человеку и, по всей

вероятности, сильно разочаровал его. Он отправил господину

Дюбуа пространное письмо, попытался в нем объяснить свое

молчание и, дабы письмо не прозвучало чересчур голословно,

рассказал кое-что о своих отношениях с отцом Иаковом. Он и не

догадывался, сколь тщательно и кем только не изучалось это его

послание.

МИССИЯ

Первое пребывание Кнехта в монастыре длилось около двух

лет; в то время, о котором сейчас идет речь, ему шел тридцать

седьмой год. В конце этого своего пребывания в обители

Мариафельс, примерно месяца два после того, как он написал

подробное письмо господину Дюбуа, его однажды утром вызвали в

приемную аббата. Решив, что общительный Гервасий желает

побеседовать с ним о китайских премудростях. Кнехт, не мешкая,

отправился засвидетельствовать ему свое почтение. Гервасий

встретил его с каким-то письмом в руках.

-- Я удостоен чести, глубокочтимый друг, обратиться к вам

с поручением, -- сияя, воскликнул он в своей отечески

благоволительной манере и тут же перешел на иронический,

поддразнивающий тон, возникший как результат еще не вполне

определившихся дружественных отношений между бенедиктииским и

касталийским Орденами и введенный в обиход, собственно, отцом

Иаковом{2_6_06}. -- Однако же ваш Magister Ludi достоин

восхищения. Письма он писать мастер! Мне он, бог весть почему,

написал по-латыни; у вас, касталийцев, ведь никогда не

разберешь, где вы изысканно вежливы, а где насмехаетесь, где

почитаете, а где поучаете. Итак, ко мне сей уважаемый

dorninus{2_5_01} обратился по-латыни, и должен признаться -- на

такой латыни, какой никто не владеет в нашем Ордене, за вычетом

разве что отца Иакова{2_6_06}. Она как будто бы вышла из школы

самого Цицерона, но чуть-чуть приправлена тщательно отмеренной

понюшкой нашей церковной латыни, причем опять же неведомо,

задумана ли приправа эта чистосердечно, как приманка для нашей

поповской братии, или в ироническом смысле, или просто родилась

из неудержимой потребности играть, стилизовать и декорировать.

Ну так вот, Досточтимый пишет мне: в тамошних краях полагают

желательным повидать вас и заключить в свои объятия, а

возможно, и в какой-то мере проверить, не подточило ли столь

длительное пребывание среди нас, варваров, вашу мораль и ваш

стиль. Короче, если я правильно понял и истолковал сей

пространный литературный шедевр, вам предоставлен отпуск, а

меня просят отпустить вас на неограниченный срок в родной вам

Вальдцель, но не насовсем: ваше скорое возвращение к нам,

поскольку мы не без удовольствия взираем на него, вполне

отвечает намерениям и вашего начальства. Прошу извинить меня, я

бессилен должным образом передать все тонкости его письма, да

Магистр Томас вряд ли этого от меня ожидает. Вот это письмецо

мне поручено передать вам, а теперь я вас более не задерживаю и

прошу решить, едете ли вы, и когда именно. Нам будет

недоставать вас, мой дорогой; если вы чересчур задержитесь, мы

не преминем заявить о своих претензиях Верховной Коллегии.

В письме, переданном настоятелем Кнехту, Коллегия кратко

сообщала, что для отдыха и переговоров с руководством ему

предоставлен отпуск и что его в ближайшее время ожидают в

Вальдцеле. С тем, что курс Игры не завершен, он может не

считаться, разве что аббат настоит на этом. Бывший Магистр

музыки передает ему привет.

Прочитав эти последние слова, Иозеф насторожился: с какой

стати отправителю письма. Магистру Игры, поручили передать этот

привет, не очень-то уместный в столь официальном послании.

Должно быть, состоялась конференция всех Коллегий с участием

всех Магистров, даже ушедших на покой. Ну что ж, в конце

концов, какое ему дело до всевозможных конференций? Однако

странное чувство возбудила в нем эта весточка, и как-то

необычайно дружески прозвучал этот привет. О чем бы ни

говорилось на этой конференции, привет, переданный в письме,

доказывал, что высшее руководство при этом говорило и о нем,

Иозефе Кнехте. Неужели его ожидает какое-то новое назначение и

его отзовут из Мариафельса? Будет ли это повышением или

наоборот? Но ведь в письме говорится только об отпуске. Да,

отпуску он искренне рад и охотнее всего уехал бы уже завтра

утром. Но надо хотя бы попрощаться с учениками, дать им задание

на время своего отсутствия. Должно быть, Антон будет огорчен.

Да и с некоторыми святыми отцами он обязан проститься лично.

Тут он подумал об отце Иакове{2_6_06} и, к своему удивлению,

ощутил легкую боль в душе -- свидетельство того, что он

привязался к Мариафельсу больше, нежели подозревал об этом.

Многого, к чему он привык, что любил, недоставало ему здесь, и

когда он глядел отсюда, с чужбины, Касталия казалась ему еще

прекрасней. Но в эту минуту он понял: в отце Иакове он теряет

нечто невозместимое, его будет ему не хватать даже в Касталии.

Тем самым он как бы лучше осознал, что именно он почерпнул,

чему научился в Мариафельсе, и только теперь, думая о поездке в

Вальдцель, о встрече с друзьями, об Игре, о каникулах, он мог

полностью отдаться чувству радости н надежды. Однако радость

эта была бы куда меньшей, если бы он не был уверен, что

вернется в обитель.

Как-то вдруг он решился и пошел прямо к отцу Иакову;

рассказал ему о полученном письме, об отпуске и о своем

удивлении по поводу того, что радость его в связи с поездкой на

родину и предстоящими встречами была бы неполной, если бы он

уже заранее не радовался своему возвращению сюда, и особенно

новой встрече с ним, глубокоуважаемым учеяым, к которому он

привязался всем сердцем и теперь, осмелев, намерен обратиться с

просьбой: он хотел бы, вернувшись в Мариафельс, поступить к

святому отцу в ученики и просит уделить ему хотя бы час или два

в неделю. Отец Иаков, рассмеявшись, замахал руками и тут же

стал отпускать прекраснейшие иронические комплименты по поводу

такой многосторонней, непревзойденной системы касталийского

образования, коей он, скромный черноризец, может только

дивиться и в изумлении качать головой. Но Иозеф уже заметил,

что отказано ему не всерьез, и когда он, прощаясь, подал отцу

Иакову; руку, тот сказал ему дружелюбно, что по поводу его

просьбы пусть не беспокоится, он охотно сделает все от него

зависящее, и затем душевно простился с ним.

С легким, радостным чувством отправился Кнехт в родные

края, на каникулы, теперь уже твердо уверенный в полезности

своего пребывания в монастыре. Уезжая, он вспомнил отроческие

годы, но тут же осознал, что он уже не мальчик и не юноша: это

подсказало ему ощущение стыда и какого-то внутреннего

сопротивления, появлявшегося у него всякий раз, когда он

каким-нибудь жестом, кличем, каким-нибудь иным ребячеством

пытал ся дать выход чувству вольности, школярскому

каникулярному счастью. Нет, то, что когда-то было само собой

разумеющимся, торжеством освобождения -- ликующий клич

навстречу птицам в ветвях, громко пропетая маршевая мелодия,

легкая приплясывающая походка -- все это стало невозможным, да

и вышло бы натянутым, наигранным, каким-то глупым ребячеством.

Он ощутил, что он уже взрослый человек, с молодыми чувствами и

молодыми силами, но уже отвыкший отдаваться минутному

настроению, уже несвободный, принужденный к постоянной

бодрственности, связанный долгом, но каким, собственно? Своей

службой здесь? Обязанностью представлять в обители свою страну

и свой Орден? Нет, то был сам Ордеи, то была иерархия, с

которой он в эту минуту мгновенного самоанализа почувствовал

себя неизъяснимо сросшимся, то была ответственность, включение

в нечто общее и надличное, от чего молодые нередко становятся

старыми, а старые -- молодыми, нечто крепко охватывающее,

поддерживающее тебя и вместе с тем лишающее свободы, словно

узы, что привязывают молодое деревце к тычине, -- нечто,

отнимающее твою счастливую невинность и одновременно требующее

от тебя все большей ясности "чистоты.

В Монпоре он навестил старого Магистра музыки, который сам

в свои молодые годы гостил в Мариафельсе, изучая там музыку

бенедиктинцев, и который теперь принялся его подробно

расспрашивать обо многом. Кнехт нашел старого учителя хотя

несколько притихшим и отрешенным, но, по видимости, здоровее и

бодрее, чем при последней, их встрече, усталость исчезла с его

лица: уйдя на покой, он не помолодел, но стал привлекательнее и

тоньше. Кнехту бросилось в глаза, что он спрашивал о знаменитом

органе, ларцах с нотами, о мариафельсском хоре, даже о деревце

в галерее, стоит ли оно еще, однако к тамошней деятельности

Кнехта, к курсу Игры, к цели его отпуска он не проявил ни

малейшего любопытства. И все же перед расставанием старик дал

ему поистине ценный совет.

-- Недавно я узнал, -- заметил он как бы шутя, -- что ты

сделался чем-то вроде дипломата. Собственно, привлекательным

поприщем это не назовешь, но говорят, тобою довольны. Что ж,

дело, разумеется, твое. Но если ты не помышляешь о том, чтобы

навсегда избрать этот путь, то будь начеку, Иозеф, кажется,

тебя хотят поймать в ловушку. Но ты противься, это твое право.

Нет, нет, не расспрашивай меня, я не скажу ни слова более. Сам

увидишь.

Несмотря на это предупреждение, застрявшее, словно заноза,

у него в груди, Кнехт при возвращении в Вальдцель испытывал

такую радость свидания с родиной, как яикогда прежде. Ему

казалось, что Вальдцель -- не только его родина и самый

красивый уголок в мире, но что этот уголок за время его

Дата добавления: 2015-06-25