Игра в бисер 41 страница

сквозь мир поверхности погрузился в основание сущего, а тайну

всех вещей, он прорвал колдовские тенета чувств, обманы света,

звуков, красок, ощущений, он скинул их с себя я теперь прочно

укоренился в сущностном и незыблемом. Мальчик, хотя и побывал в

школе у брахманов и воспринял от них толику духовного света,

понял это не разумом, и словами он ничего не смог бы сказать об

этом, -- он ощутил это, как в блаженный час ощущаешь близость

божественного, как трепет почитания и удивления перед этим

человеком, как любовь к нему, как тоску по жизни, какой,

казалось, жил этот йог в своем самоуглублении. Даса стоял все

на том же месте, и в памяти его, благодаря йогу, чудесным

чего-нибудь сильно желал?

достоинстве, душа его трепетала, и здесь, на краю

папоротниковой рощи, он не слышал ни птиц, ни шелестящей беседы

дерев, он позабыл и о лесе, и о далеком стаде -- он подпал под

власть волшебства и смотрел на отшельника, захваченный

непостижимой тишиной и неприкосновенностью всей его фигуры,

светлым покоем лица, силой и средоточием осанки, ибо старец

воплощал для него служение службе своей.

Сказать потом, провел ли он возле шалаша час или два, день

или неделю, -- он не мог. И когда очарование исчезло, когда он

бесшумно скользил по тропе через заросли папоротника, затем

отыскал путь, выведший его из леса, и наконец вновь очутился на

пастбище вблизи от стада -- он проделал это, не сознавая, что

делает, и душа его все еще была зачарована, и пробудился он

лишь, когда кто-то из пастухов его окликнул. Пастух сразу

набросился на него с бранью за столь долгое отсутствие, но Даса

только удивленно посмотрел на него широко раскрытыми глазами, и

пастух умолк, он был сражен столь необычным и отчужденным

взглядом и всем торжественным видом мальчика. Немного спустя он

спросил:

-- Где же это ты был, дорогой? Может, бога какого увидел

или демона повстречал?

-- Я был в лесу, -- ответил Даса, -- меня потянуло туда, я

хотел собрать меду. А потом увидел там человека, отшельника, и

забыл обо всем, а он сидел, задумчивый такой, или, может быть,

это он молился, а я, как увидел его светящееся лицо, так и

застыл и долго-долго не мог оторвать глаз. Можно, я вечером

опять пойду к нему и отнесу ему что-нибудь, -- он святой

человек.

-- Так и сделай, -- ответил пастух, -- отнеси ему молока и

масла: святых надо чтить и надо им подавать.

-- А как мне называть его?

-- Никак. Поклонись ему, да поставь, что принес, вот и

все.

Так Даса и сделал. Он довольно долго плутал, прежде чем

снова нашел то место. Перед шалашом никого не было, а войти

Даса не посмел, и он поставил все, что принес, прямо на землю

перед входом и удалился.

Каждый вечер, покамест они пасли стадо в тех краях, Даса

относил дары к шалашу, а однажды побывал там днем и вновь

увидел отшельника в состоянии самоуглубления; оцепенев, он

опять не устоял перед соблазном воспринять луч от сияния,

излучаемого благостной силой святого. И еще долго после того,

как они покинули этот край и Даса помогал перегонять стадо на

новые пастбища, он не мог забыть всего пережитого в лесу, а

порою, как это часто бывает с мальчиками, оставаясь один, он

предавался мечтам и видел себя на месте отшельника и мудрого

йога. Но мало-помалу воспоминания и мечты поблекли, и блекли

они тем быстрей, чем больше Даса подрастал, становился сильным

юношей, с радостной жаждой отдававшимся играм и состязаниям со

сверстниками. Но в глубине его души еще жил какой-то отблеск,

смутная догадка: наука йогов, величие ее и мощь вернут ему его

утерянное княжеское достоинство, и он опять станет царевичем.

Однажды, когда они пасли стадо неподалеку от города, пастух,

вернувшись из него, рассказал, что горожане готовятся к

большому празднику: престарелый князь Равана совсем лишился

своей былой силы, одряхлел и назначил день, когда сын его Нала

заступит его место и будет провозглашен государем. Дасе

захотелось побывать на празднике, посмотреть город, о котором с

детских лет он не сохранил почти никаких воспоминаний,

послушать музыку, поглазеть на праздничное шествие и состязания

благородных, хотелось хоть раз побывать в том неведомом мире

горожан и власть имущих, о котором так часто рассказывается в

легендах и сказаниях и о котором он знал -- или это тоже было

легендой, сказкой, а то и того меньше, -- что когда-то в

незапамятные времена это был его мир.

Пастухи получили приказ доставить ко двору масло для

праздничных жертвоприношений, и, к радости Дасы, старший пастух

назначил его и двух других для поездки в город.

Накануне праздника они прибыли ко двору и сдали масло

брахману Васудеве: именно он был главным устроителем

жертвоприношений, однако юношу он, конечно, не узнал. С

жадностью пастухи приняли участие в празднестве, видели, как

рано утром под руководством брахмана начался обряд, как

золотисто-желтое масло предали огню, как пламя вознеслось к

небу, ввысь, в бесконечное, а напоенный жиром дым обратился

благовонием для трижды десяти богов. Они видели шествие слонов

с золочеными балдахинами, под которыми восседали воины, видели

украшенную цветами княжескую колесницу и в ней молодого раджу

Налу, они слышали оглушительную музыку барабанов. Все было

великолепно, пышно и немного смешно, во всяком случае, так это

казалось юному Дасе; опьяненный и оглушенный непривычным шумом,

грохотом колесниц, разукрашенными конями, всей этой роскошью и

хвастливой расточительностью, Даса пришел в восторг от

танцовщиц, танцевавших перед княжеской колесницей, стройных и

гибких, как стебли лотоса, восхищался таким огромным и красивым

городом, и все же, наперекор этому опьянению, этой радости,

смотрел на все трезвым умом пастуха, который в душе презирает

горожан. Но о том, что на самом-то деле он был перворожденным,

что сейчас перед ним его сводного брата Налу, которого он

совсем уже не помнил, помазали и возвели в государи и это Налу

чествовали, а на самом-то деле он, Даса, должен был ехать в

украшенной цветами колеснице, -- нет, об этом он не думал.

Однако молодой раджа очень ему не понравился, он показался ему

глупым, злым и вместе с тем изнеженным, невыносимо тщеславным в

своем раздутом самопоклонении, и он, Даса, не прочь был бы

сыграть шутку с этим мальчишкой, разыгрывавшим из себя

государя, да и проучить его было бы хорошо, но такого случая не

представилось, и Даса скоро забыл об этом, -- уж очень много

было тут на что посмотреть, что стоило послушать, чему

посмеяться и порадоваться. Горожанки оказались очень красивыми,

дерзкими были их взгляды, и походка, и речь; все три пастуха в

тог день понаслушались такого, что еще долго звенело у них в

ушах. Правда, женщины заговаривали с ними насмешливо, -- ведь

горожанин относится к пастуху, как и тот к горожанину, с

презреньем, -- но все же красивые и сильные, выросшие на молоке

и сыре, почти весь год живущие под открытым небом, юноши очень

понравились горожанкам.

С праздника Даса вернулся уже не юношей, а мужчиной, стал

бегать за девушками, и не раз ему приходилось кулаками

отстаивать свои права перед другими. Не много прошло времени,

как они перекочевали на новое место, где были обширные луга и

много озер, заросших тростником и бамбуком. Здесь Даса встретил

девушку, звали ее Правати, и воспылал к красавице безумной

любовью. Она была дочерью арендатора, и Даса так сильно полюбил

ее, что все позабыл и забросил, лишь бы добиться ее любви. А

когда некоторое время спустя пастухи погнали стадо дальше, он

не внял их предостережениям и советам, а простившись сними, да

и со всей пастушеской жизнью, которая ему до этого нравилась,

осел на земле и достиг своего: Правати отдали ему в жены. Он

убирал просо и рис с полей своего тестя, помогал на мельнице и

в лесу, построил своей жене бамбуковую хижину, обмазал ее

глиной и держал Правати взаперти. Какой необоримой должна быть

сила, что заставляет молодого человека отказаться от всех

прежних радостей, товарищей и привычек, изменить жизнь и взять

на себя незавидную роль зятя среди чужих ему людей! Столь

велика была красота Правати, столь велико искусительное

обещание радостей любви, излучаемое ее лицом, ее телом, что

Даса ослеп для всего другого и, весь отдавшись этой женщине,

впрямь узнал в ее объятиях великое счастье. Рассказывают, будто

некоторые боги и святые, околдованные прельстительной женщиной,

забывали обо всем, слившись с нею, и не выпускали ее из своих

объятий дни, месяцы и годы, всецело предавшись упоению,

отрешившись от всего. Вот такой-то желал себе свою судьбу Даса,

такой -- свою любовь. Но ему было суждено другое, и счастье его

длилось недолго. Оно длилось не больше года, да и этот год не

весь был наполнен одним только счастьем -- и для другого

оставалось время: для докучливых притязаний тестя, для придирок

шурьев, для причуд молодой жены. Но всякий раз, как он был с

ней на ложе, все это забывалось и обращалось в ничто -- так

притягивала его ее колдовская улыбка, так сладко было ему

ласкать ее гибкие члены, так расцветал всеми своими цветами,

маня прохладой и ароматом, сад вожделения у ее молодого тела.

Счастье Дасы не длилось и года, как в тех местах возникло

беспокойство и тревога. Явились верховые гонцы и возвестили о

прибытии молодого раджи, а за гонцами прибыли сам раджа Нала, с

конями, охотниками и всем обозом, чтобы поохотиться в тех

местах; слуги разбили палатки, кони ржали, рога трубили. Даса

работал в поле, потом на мельнице, всячески избегая встреч с

охотниками и людьми раджи. Как-то вернувшись в хижину и не

застав в ней жены, которой он в эти дни строго-настрого наказал

не выходить, он почувствовал укол в сердце и понял, что

приближается беда. Он тут же поспешил к тестю, но и там не

нашел Правати, никто ее не видел. Сердце Дасы сжалось еще

мучительней. Он обошел огород, поля, -- день, затем другой

только и делал, что бегал между своей хижиной и домом тестя,

подкарауливал на пашне, спускался в колодезь, молился,

выкрикивал ее имя, уговаривал, проклинал, выискивал ее следы.

Наконец самый младший из шурьев, мальчишка еще, рассказал ему,

что Правати -- у раджи, она живет у него в палатке, ее видели

скачущей на его коне. Захватив с собой пращу, оставшуюся у него

еще с тех пор, когда он был пастухом, Даса отправился к лагерю

Налы и стал выжидать. Как только он замечал, что княжеская

палатка никем не охранялась, будь то днем или ночью, он

подкрадывался к ней, но всякий раз показывалась стража, и он

вынужден был отступать. Спрятавшись в ветвях большого дерева,

он следил за палаткой и однажды увидел раджу, лицо которого

было ему знакомо и ненавистно еще с большого праздника в

городе; раджа вскочил на коня и ускакал, а когда он через

несколько часов вернулся, спрыгнул на землю и откинул полог

палатки, Даса успел заметить молодую женщину, приветствовавшую

вернувшегося. Узнав в этой женщине свою жену, Правати, Даса

чуть было не упал с дерева. Теперь-то он удостоверился, и на

сердце его легла еще большая тяжесть. И если счастье его любви

с Правати было велико, то не менее велико, если не больше, были

теперь горе, бешенство, чувство утраты и оскорбления,

нахлынувшие на него. Так оно и бывает, когда человек

сосредоточивает всю свою любовь на чем-нибудь одном, а утратит

это одно -- все у него рушится, и остается он один среди

развалин.

Целый день и целую ночь бродил Даса средь окрестных лесов,

и стоило ему остановиться и передохнуть, как великое горе его

сердца гнало его, замученного, вперед: он не мог не двигаться,

он должен был куда-то бежать, хоть на край света, хоть прочь из

этой жизни, ибо она утратила для него свою прелесть и всякую

цену. И все же он никуда не убежал, а кружил и кружил

поблизости от места, где его застигло горе, -- около своей

хижины, мельницы, пашни и княжеской палатки. В конце концов он

вновь спрятался в листву дерева, высившегося над палаткой,

сидел и подстерегал, исполненный жажды и горечи, подобный

голодному хищнику, притаившемуся в засаде, покуда не настал тот

миг, ради которого они копил все свои силы: раджа вышел из

палатки. Неслышно Даса соскользнул на землю, разогнал пращу и

камнем попал прямо в лоб ненавистного: Нала упал и остался

лежать недвижимым. Кругом -- никого, бурю сладостной мести,

бушевавшую в груди Дасы, на миг сменила странная и пугающая

глубокая тишина. И прежде чем около убитого засуетились слуги и

поднялся шум, Даса кустами выбрался из лагеря и скрылся в

зарослях бамбука, росшего в низине.

В то время, когда он спускался с дерева, когда, словно в

опьянении, размахивал пращой, посылая смерть, он чувствовал,

будто он расстается и со своей жизнью, будто это последние силы

уходят от него, будто вместе с камнем, несущим смерть, он и сам

летит в пропасть, и он был согласен погибнуть, лишь бы

ненавистный враг хоть на миг погиб бы раньше его. По теперь,

когда вслед за деянием столь неожиданно наступил миг тишины,

жажда жизни, о которой он до этого и не подозревал, увела его

от края разверстой пропасти, а всеми его членами, всеми его

помыслами овладел некий первичный инстинкт, заставивший его

ускользнуть в лес, в бамбуковую рощу, приказавший пуститься в

бегство, стать невидимым. И только уже скрывшись, избежав

первой опасности, он осознал, что произошло. И когда он,

измученный, задыхающийся, припал к земле, опьянение стало

рассеиваться, уступив место трезвой мысли, и он прежде всего

почувствовал разочарование и отвращение: как же сам-то он

остался жив? Но стоило дыханию его успокоиться и

головокружению, вызванному чрезмерной усталостью, исчезнуть,

как это противное и расслабляющее чувство сменилось упрямой

жаждой жизни, и вновь к нему вернулась дикая радость от

содеянного.

Вскоре неподалеку от него поднялась тревога, начались

поиски, погоня за убийцей, и длились они весь день; его не

нашли только потому, что он пролежал все время, не

шелохнувшись, в зарослях, а искавшие не были расположены

рыскать в самой глубине чащи, боясь тигра. Даса заснул

ненадолго, затем снова лежал, весь обратившись в слух, пополз

дальше, опять дал себе роздых, а на третий день уже перебрался

через гряду холмов и без устали продолжал свое бегство в горы.

Бездомная жизнь заставила Дасу побывать в самых разных

краях, она ожесточила его, сделала равнодушней, но и умней,

умиротворенней, и все же ночами ему снилась Правати, его

минувшее счастье с ней или то, что он так называл; часто он

видел во сне свое бегство и погоню -- страшные тягостные сны.

Например, такой: он бежит через лес, за ним погоня, слышна

барабанная дробь, трубят трубы, а он, пробираясь через чащу по

кочкам, через колючие заросли, по рушащимся мосткам, что-то

несет, какую-то поклажу, что-то спеленатое, укрытое, неведомое,

о чем только и знает, что оно очень дорого ему и ни в коем

случае не должно попасть в чужие руки, нечто бесценное и

хрупкое, какое-то сокровище, быть может, ворованную добычу,

завернутую в плат, в яркую ткань с красными и голубыми узорами,

такими же, как на праздничном платье Правати, -- и с этой

поклажей, сокровищем или добычей, он бежит, подвергаясь

опасности, мучимый страхами, прокрадывается под нависшими

ветвями и скалами, мимо шипящих змей, а то и на

головокружительной высоте по шатким мосткам через бурные реки,

полные крокодилов, и под конец, затравленный и измученный,

останавливается, теребит тесемки узлов, развязывает один за

другим, разворачивает ткань, и сокровище, которое он достает,

оказывается собственной головой.

Он жил в бесконечных странствиях, скрываясь, не то чтобы

по-настоящему убегая от людей, но избегая их. И вот однажды

странствия привели его в зеленый холмистый край, показавшийся

ему таким прекрасным и радостным, как будто все здесь

приветствовало его, словно старого знакомого: он узнавал то

поле в долине, где колыхались цветущие травы, то тучные луга --

все напоминало ему веселое и невинное время, когда он не знал

любви и ревности, злобы и мести. Это был тот край, где когда-то

с товарищами он пас коров: лучшее время его юности глядело на

него из далеких глубин невозвратного. Сладкой печалью

отозвалось сердце Дасы на приветствовавшие его голоса:

ласкового ветерка, шелестевшего в серебристой листве ивы,

быстрого ручья, напевавшего такую задорную и веселую походную

песню, на звонкие голоса птиц и басовитое жужжание золотых

шмелей. Все здесь звучало прибежищем, родиной, и для него,

привыкшего к бродячей жизни пастухов, еще ни один край не

казался таким родным.

Сопровождаемый этими голосами, звучавшими уже у него в

душе, влекомый ими, с чувствами, похожими на чувства

возвратившегося на родину, бродил он по землям этой приветливой

страны, впервые за многие страшные месяцы не как чужой, не как

гонимый, осужденный на смерть беглец, а с открытым сердцем, ни

о чем не думая, ничего не желая, весь отдавшись тихой радости

настоящего, впитывая все, что окружало его сейчас, с глубоким

чувством благодарности и некоторого удивления перед этим новым,

непривычным, впервые и с восхищением пережитым состоянием души,

перед этой открытостью без желаний, этой веселостью без

страстей, перед этой радостной и благодарной готовностью к

созерцанию. С зеленых лугов его повлекло в лес, под сень

деревьев, в забрызганный солнечными пятнами сумрак; чувство

возвращения на родину там еще усилилось и повело его по

тропинкам, которые ноги его, казалось, сами находили, покамест

он, пробравшись через заросли папоротнику этот маленький лес,

росший в большом лесу не увидел шалаш, а перед ним сидящего

недвижимо йога -- того самого, за которым он когда-то

подсматривал и которому носил молоко.

Даса стоял, сложно пробуждаясь от сна. Здесь все было как

прежде, здесь время не шло, здесь никто не убивал и не страдал;

здесь жизнь и время застыли, подобно кристаллу, в незыблемом

покое. Он смотрел на старика, и в его сердце возвращались те же

восхищение, любовь и томление, какие он ощутил здесь, увидев

его в первый раз. Он смотрел на шалаш и думал, что до начала

больших дождей его следовало бы немного поправить. Затем он

отважился осторожными шагами приблизиться к шалашу, вошел в

него, огляделся и увидел, что в нем почти ничего не было: ложе

из листвы, высушенная тыква с водой и пустая плетеная котомка.

Он взял котомку, вышел и принялся искать в лесу что-нибудь

съестное, нашел несколько плодов и сладких корней, вернулся,

взял тыкву и принес свежей воды. Вот он и сделал то, что здесь

надо было сделать. А как мало нужно человеку, чтобы жить! Даса

сел на землю и скоро погрузился в мечты. Он был доволен этим

молчаливым, мечтательным покоем в лесу: он был доволен голосом

в его душе, который привел его сюда, где он еще юношей ощутил

нечто похожее на мир, счастье и родину.

Так он и остался у молчаливого. Менял подстилку из

листьев, собирал в лесу плоды и коренья, потом поправил старый

палаш и неподалеку начал строить новый, уже для себя. Казалось,

старик терпит его, однако заметил ли он его вообще, понять было

никак нельзя. Вставая после самопогружения, йог уходил в шалаш

и ложился спать, либо принимал немного пищи, или гулял по лесу.

Даса жил подле досточтимого, как слуга подле великого

господина, вернее даже, как домашнее животное, прирученная

птица или мангуста живет подле людей, почти незамечаемая и

приносящая какую-то пользу. Дасе, который был в бегах и долго

жил, таясь, с нечистой совестью, неуверенный в завтрашнем дне,

ежеминутно ожидая погоню, эта спокойная жизнь, легкий труд и

соседство человека, казалось бы, не замечавшего его, некоторое

время были благодетельны: он спал, не видя страшных снов, а

выпадали дни, когда он ни разу и не вспоминал о случившемся. О

будущем он не думал, а если и возникали у него желания или

тоска по чему-нибудь, так это о том, чтобы остаться здесь,

чтобы йог посвятил его в тайны отшельнической жизни, чтобы он и

сам стал одним из йогов, приобщался бы к их горделивой

невозмутимости. Он стал подражать позе досточтимого, пытался,

скрестив ноги, как он, сидеть неподвижно, как и он, созерцать

неведомый мир, смотреть за грани действительности и не

воспринимать того, что находится в непосредственной близости.

При этом он быстро уставал, затекали ноги, ныла едина,

досаждали комары или вдруг начинала зудеть кожа, это заставляло

его ерзать, чесаться и в конце концов вставать. Но бывало я

так, что он чувствовал нечто другое, похожее на опустошение, на

необычайную легкость, и словно парил, как парят во сне: стоит

только чуть-чуть оттолкнуться от земли, и ты уже летишь, будто

пушок. В такие мгновения его осеняло предчувствие того, как это

будет, когда он вое время станет так парить, когда тело я душа

скинут свою тяжесть и будут возноситься в дыханий большой,

чистой и солнечной жизни, возвысившись и растворившись в

потустороннем, безвременном и непреходящем. Однако мгновения

эти так и оставались мгновениями и предчувствия -- только

предчувствиями. Разочарованные вновь возвращаясь в свою обычную

жизнь, он думал о том, как хорошо было бы, если бы мастер взял

его в ученики, посвятил в свои упражнения, а тайну своего

искусства и сделал бы из него йога. Но как этого достичь?

Казалось, отшельник никогда и не уводит его, как видят глазами,

никогда и словом с с ним не перемолвится. Казалось, дни и часы,

лес и шалаш -- все это было для него по другую сторону, как и

он сам был по другую сторону слов.

И все же однажды он произнес одно слова. Для Дасы опять,

настало такое время, когда он ночь за ночью видел страшные сны,

то завораживающе сладкие, то завораживающе страшные, то Правати

являлась ему, то он вновь переживал все страхи беглеца. И днем

он не добивался никаких успехов, долгого неподвижного покоя и

углубления в себя он не выдерживал, думал о женщинах, о любви и

подолгу без всякого дела бродил по лесу. Быть может, была

виновата погода: стояла духота, налетали порывы горячего ветра.

И вот снова наступил один из таких дурных дней, когда звенели

комары и накануне ночью Даса опять увидел сон, гнетущий и

страшный, о чем, собственно, он уже не помнил, но теперь наяву

сон показался Дасе недозволенным, жалким и постыдным

возвращением в прежнюю жизнь, на ранние ее ступени. Весь этот

день он топтался вокруг шалаша, встревоженный и мрачный, работа

валилась из рук, несколько раз он садился, желая упражняться в

самоуглублении, но его тут же охватывала какая-то лихорадочная

тревога, руки и ноги дергались, будто тысячи муравьев ползали

по его телу, в затылке горело, и минуты он не выдерживал

подобного состояния; сконфуженный и пристыженный, он косился на

старца, сидевшего в совершенной позе, глаза обращены вовнутрь,

а сияющее отрешенной радостью лицо покачивается словно цветок

на стебельке.

Когда йог поднялся и направил свои стопы к шалашу, Даса,

давно уже подстерегавший этот миг, заступил ему дорогу и с

отчаянием гонимого страхом сказал:

-- Прости, досточтимый, что я вторгся в твою тишину. Я ищу

мира, ищу покоя. Я хотел бы жить, как ты, и стать, как ты. Я

еще молод, но изведал уже много горя, судьба жестоко обошлась

со мной. Я родился князем, но меня изгнали к пастухам, и я

вырос пастухом, сильным и веселым, как молодой бычок, и я был

чист сердцем. Потом я узнал женщин, и когда увидел самую

красивую из них, я всю свою жизнь подчинил ей и умер бы, не

пойди она за меня. бросил товарищей-пастухов, посватался к

Правати и стал зятем. Я служил эту службу, тяжело работал, но

ведь Правати была моей, любила меня, или я думал, что она меня

любит, и каждый вечер я возвращался в ее объятия, и она

прижимала меня к своему сердцу. И вдруг в наши края приходит

раджа, тот самый, из-за которого меня еще ребенком изгнали,

пришел и отнял мою Правати, и я увидел Правати в его объятиях.

Это была самая страшная боль, какую я испытал, и она

преобразила меня и всю мою жизнь. Я убил раджу, да, я убил и

стал жить жизнью преступника, беглеца, меня преследовали, ни

часу я не был спокоен за свою жизнь, покуда не добрался сюда. Я

человек безрассудный, о, досточтимый, я убийца, быть может,

когда-нибудь меня схватят и четвертуют. Не могу я больше жить

этой ужасной жизнью, я хочу избавиться от нее.

Йог невозмутимо выслушал эти излияния, прикрыв глаза.

Теперь он раскрыл их и устремил свой взгляд на лицо Дасы,

ясный, пронизывающий, почти невыносимо твердый, сосредоточенный

и лучащийся взгляд и, в то время как он рассматривал лицо Дасы

и размышлял над торопливым рассказом, его рот медленно

искривился для улыбки и для смеха и с беззвучным смехом он

затряс головой и повторял, смеясь:

-- Майя, майя{3_2_3_02}!

Вконец смущенный и пристыженный, Даса так и застыл, а

старец поднялся и перед трапезой погулял немного по узкой тропе

между зарослями папоротника, словно выдерживая такт,

размеренными шагами прошелся взад и вперед и, сделав так шагов

сто, вернулся в свой шалаш, и лицо его снова стало таким, каким

оно было всегда, обращенным куда-то еще, а не к миру явлений.

Что же это была за улыбка, показавшаяся на этом всегда таком

неподвижном лице в ответ на все сказанные Дасой слова? Придется

ему поломать над этим голову. Был ли доброжелательным или

издевательским смех, так ужасно прозвучавший вмиг отчаянного

признания Дасы, его мольбы, был ли он утешительным или

осуждающим, божественным или демоническим? Был ли он циничным

хихиканьем старика, ничего уже не способного принимать всерьез,

или же смехом мудреца над чужой глупостью? Означал ли он отказ,

прощание или приказание удалиться? И, может быть, это был

совет, предложение Дасе подражать и тоже смеяться? Никак он не

мог уяснить себе этого смеха. И ночью, долго лежа без сна, он

все думал об этом смехе, в который для старца превратилась вся

жизнь, все счастье и все горе Дасы. С мыслью об этом смехе Даса

не расставался, как не расстаются с сухим и жестким корнем, его

грызут потому, что он что-то еще напоминает, чем-то еще пахнет,

и точно так же Даса цеплялся за слово, которое старик выкрикнул

на такой высокой ноте, так радостно и с таким непостижимым

удовольствием: "Майя, майя!" Что именно означало оно, он

наполовину знал, наполовину догадывался, да и то, как имеющийся

старец выкрикнул его, позволяло догадываться о смысле этого

слова. Майя -- это была жизнь Дасы, юность Дасы, сладчайшее

счастье и горькое горе его, майя -- это была прекрасная

Правати, майя -- это любовь и ее радости, майя -- это вся

жизнь. Это была жизнь Дасы и всех людей, какой ее видел йог, и

было в ней для него что-то детское, скоморошье, какой-то театр,

игра воображения, Ничто в пестрой оболочке, мыльный пузырь,

что-то, над чем с удовольствием можно посмеяться, но к чему

вместе с тем следует отнестись презрительно и что уже ни в коем

случае нельзя принимать всерьез.

Но если для старого йога этот смех и это его словечко

"майя" означали, что о жизни Дасы сказано все, то о самом Дасе

этого никак нельзя было утверждать, и как бы он ни желал

превратиться в смеющегося йога, как бы ни желал не видеть в

Дата добавления: 2015-06-25