Игра в бисер 37 страница

пройдена, цветок превратился в плод. И отнесся он к юноше, хотя

сам ранее не считал этого возможным, точно так же, как в свое

время отнесся к нему старый Туру, и эта неприступность, эта

сдержанность, это выжидание получались сами собой, совершенно

инстинктивно, а не были подражанием старому кудеснику, и

вытекали они отнюдь не из тех нравственных или воспитательных

соображений, что молодого человека-де надо долго испытывать,

достаточно ли он серьезен, что никому нельзя облегчать путь к

посвящению в тайну, но, напротив, следует сделать его как можно

более тернистым и тому подобное. Нет, просто Слуга вел себя по

отношению к своим ученикам так же, как любой начинающий стареть

человек, привыкший к одиночеству, как любой ученый чудак вел бы

себя по отношению к своим почитателям и последователям:

застенчиво, робко, отстраняясь от них, боясь лишиться своего

прекрасного одиночества и свободы, своих прогулок по лесной

чаще, возможности без помех охотиться, бродить, собирать, что

попадет под руку, мечтать, прислушиваться, хранить ревнивую

привязанность ко всем привычкам и любимым занятиям, к своим

тайнам и раздумьям. Он нисколько не поощрял робкого юношу,

приближавшегося к нему с восторженным любопытством, отнюдь не

помогал ему преодолеть робость, не подбадривал, не считал его

появление радостью и наградой, признанием или дорогим для себя

успехом: наконец, мол, мир направил к нему посланца, знак

любви, кто-то добивается его внимания, кто-то предан и близок

ему и, подобно ему, видит свое призвание в служении тайнам

природы. Нет, вначале он воспринял это появление как досадную

помеху, как посягательство на его права и привычки, как попытку

лишить его независимости, которую он, как только сейчас в этом

убедился, горячо любил; он противился этому вторжению, и не

было предела изобретательности, с какой он старался

перехитрить, спрятаться, замести следы, уклониться от встречи,

ускользнуть. Но и тут повторилось то же, что в свое время

произошло с Туру: долгое, молчаливое домогательство юноши

мало-помалу размягчило eго сердце, постепенно подточило и

ослабило его сопротивление, и он сам, по мере того как в юноше

росла уверенность, неспешно поворачивался к нему лицом и

раскрывался, он уже готов был идти навстречу его настойчивым

желаниям и признал в этой новой для себя и столь

обременительной, обязанности -- растить и направлять ученика --

неизбежность, предопределенную судьбой, приказ духа. Все дальше

и дальше отлетала его мечта о наслаждении неисчерпаемыми

возможностями, многоликим будущим. Вместо мечты о бесконечном

развитии, о суммировании всей мудрости, рядом с нам появился

ученик, маленькая, близкая и требовательная реальность,

вторгшийся в его жизнь нарушитель спокойствия, которого не

прогонишь, от которого не избавишься, единственный путь в

реальное будущее, единственный важнейший долг, единственная

узкая тропа, идя по которой заклинатель дождя только и мог

сохранить от тления свою жизнь, свои деда, помыслы и

предчувствия, ибо, только вдохнув жизнь в новую маленькую

почку, можно продлить и свою жизнь. Со вздохом, со скрежетом

зубовным, с улыбкой возложил он на себя это бремя.

Но и в этой важной, быть может, самой ответственной сфере

своей деятельности -- в дальнейшей передаче накопленного и в

воспитании преемника -- заклинатель дождя не избежал очень

тяжкого и горького опыта и разочарования. Первый юноша,

добивавшийся его благосклонности и ставший после долгого

ожидания и препятствий учеником Слуги, звался Маро, и он-то

принес учителю разочарование, которого тот так и не смог

никогда преодолеть до конца. Юноша был угодлив и льстив и

долгое время разыгрывал беспрекословное послушание, но ему

многого не хватало, прежде всего, мужества: он боялся,

например, ночи и темноты, что всячески старался скрыть, а

Слуга, уже после того как обнаружил это, еще долгое время

считал остатком ребячества, которое со временем пройдет. Но оно

не проходило. Кроме того, у этого ученика полностью

отсутствовал дар самозабвенно и бескорыстно отдаваться

наблюдениям, исполнению своих обязанностей и обрядов,

размышлениям и догадкам. Он был умен, обладал ясным, быстрым

разумом, и тем, чему можно было научиться без самоотдачи, он

овладевал легко и уверенно. Но чем дальше, тем больше

обнаруживалось, что постичь искусство заклинателя дождя он

стремился из себялюбивых побуждений и целей. Превыше всего ему

хотелось что-то значить, играть роль, производить впечатление.

Ему свойственно было тщеславие человека одаренного, но не

призванного. Он гнался за успехом, хвалился перед своими

сверстниками вновь обретенными познаниями и искусством -- и это

могло быть ребячеством и с годами исчезнуть. Но он искал не

только успеха, он стремился к власти над другими и к выгоде:

когда учитель начал это замечать, он ужаснулся и постепенно

отвратил от него свое сердце. Уже после того, как юноша

несколько лет пробыл в обучении у Слуги, он два или три раза

был изобличен в тяжких провинностях. Поддавшись соблазну, он

самовольно, без ведома и разрешения учителя, брался за

вознаграждение то врачевать больного ребенка снадобьями, то

заклинаниями изгонять крыс из чьей-либо хижины, и поскольку

его, невзирая на все угрозы и обещания, не раз ловили на таких

проступках, мастер исключил его из числа своих учеников,

сообщил о происшедшем родоначальнице и постарался вычеркнуть

неблагодарного и недостойного молодого человека из памяти.

Впоследствии его вознаградили два других его ученика, в

особенности второй, его собственный сын Туру. Этого последнего

и самого юного из своих учеников он любил больше всех других,

по его мнению, из сына могло выйти нечто более значительное,

чем он сам, ибо в мальчика, совершенно очевидно, переселился

дух его деда. Слуга испытывал укреплявшую его дух радость

оттого, что ему удалось передать всю совокупность своего опыта

и веры будущему, и оттого, что с ним рядом находился человек,

бывший вдвойне его сыном, которому он мог в любой день передать

свою должность, когда ему самому она станет не под силу. Но

своего первого, неудавшегося ученика ему не удалось все же

окончательно изгнать из своей жизни и из своих мыслей, тот стал

в деревне если и не слишком почитаемым, то многими весьма

любимым и не лишенным влияния человеком, женился, забавлял

людей как своего рода фигляр и шут, стал даже главным

барабанщиком в хоре барабанщиков и оставался при этом тайным

недругом и завистником заклинателя дождя, нанося ему не раз

мелкие и даже крупные обиды. Слуга никогда не тяготел к

друзьям, к обществу людей, ему нужны были одиночество и

свобода, он никогда не старался заслужить уважение или любовь

кого-либо, разве что еще мальчиком -- мастера Туру. Но теперь

он почувствовал, что значит иметь врага и ненавистника; не один

день его жизни был отравлен из-за этого.

Маро принадлежал к тому роду учеников, к тем очень

одаренным юношам, которые, при всей своей одаренности, во все

времена были крестом и мукой своих наставников, ибо талант у

них -- не растущая из глубины, прочно укоренившаяся

органическая сила, не тонкое, облагораживающее напечатление

доброй натуры, хорошей крови и хорошего характера, но как бы

нечто наносное, случайное, прямо-таки узурпированное или

уворованное. Ученик, обладающий ничтожным характером, но

высоким умом или блестящей фантазией, неизбежно ставит учителя

в затруднительное положение: он должен передать этому ученику

унаследованные им знания и методы их изучения, приобщить его к

жизни духовной, а между тем чувствует, что его подлинный,

высший долг состоит именно в охране наук и искусств от

домогательств людей, не более чем одаренных; ибо не ученику

должен служить наставник, но оба они -- духу. Вот причина,

почему учителя испытывают робость и страх перед некоторыми

ослепляющими талантами; каждый такой ученик искажает весь смысл

служения воспитателя. Выдвижение каждого ученика, способного

лишь блистать, но не служить, в сущности, наносит вред этому

служению, в какой-то степени является предательством по

отношению к духу. Мы знаем периоды в истории некоторых народов,

когда, при глубочайшем потрясении духовных основ, такие "не

более чем одаренные" бросаются на штурм руководящих постов в

общинах, школах, академиях, государствах, и хотя на всех постах

оказываются высокоталантливые люди, но все они хотят руководить

и никто не умеет служить. Распознать вовремя такого рода

таланты, еще до того, как они успели завладеть фундаментом

интеллектуальных профессий, заставить их со всей необходимой

твердостью свернуть на путь неинтеллектуальных занятий бывает,

конечно, порой очень трудно. Так и Слуга совершил ошибку; он

слишком долго терпел своего ученика Маро, он уже успел отчасти

посвятить легкомысленного честолюбца в некоторые тайны, и

сделал это напрасно. Последствия оказались для него лично более

пагубными, нежели он мог предвидеть.

Наступил год, -- борода Слуги к тому времени уже изрядно

посеребрилась, -- когда демоны необычайной силы и коварства

сместили и нарушили равновесие между небом и землей. Эти

нарушения начались осенью, страшные и величественные, потрясая

души до основания, сжимая их страхом, показывая невиданное

доселе зрелище неба, вскоре после осеннего солнцестояния,

которое заклинатель дождя всегда наблюдал и воспринимал с

некоторой торжественностью, благоговением и особым вниманием.

Опустился вечер, легкий, ветреный, довольно прохладный, небо

было прозрачно-льдистым, лишь несколько беспокойных тучек

скользили на огромной высоте, необычайно долго задерживая на

себе розовый отсвет закатившегося солнца: торопливые, косматые,

пенистые пучки света в холодной, бледной пустыне неба.

Слуга уже несколько дней наблюдал и ощущал нечто более

яркое и примечательное, чем все, что ему доводилось видеть

каждый год в эту пору, когда дни начинали становиться короче,

-- брожение стихий в небесных просторах, тревогу, охватившую

землю, растения и животных, какое-то беспокойство, зыбкость,

ожидание, страх и предчувствие во всей природе, какое-то

смятение в воздухе; и эти долго и трепетно вспыхивающие в тот

вечерний час тучки, их неверное порхание, не совпадающее с

ветром, дующим на земле, их молящий о чем-то, долго и печально

борющийся с угасанием алый отблеск, его охлаждение и

исчезновение, после чего вдруг и тучки таяли во мгле. В селении

все было спокойно, гости и дети, слушавшие рассказы

родоначальницы возле ее хижины, давно разбрелись, лишь

несколько мальчишек еще возились и бегали, догоняя друг друга,

все остальные давно поужинали и сидели у своих очагов. Многие

уже спали, вряд ли кто-нибудь, кроме заклинателя дождя,

наблюдал закатные багряные облака. Слуга ходил взад и вперед по

небольшому садику позади своей хижины и размышлял о погоде,

взволнованный и неспокойный, время от времени присаживаясь на

минуту отдохнуть на чурбан, стоявший среди зарослей крапивы и

предназначенный для колки дров. Когда в облаках угас последний

луч, в еще светлом, зеленоватом небе внезапно ясней

обозначились звезды, все ярче разгорались они, все больше

появлялось их на небосводе; там, где только что было две-три,

сейчас уже проступило десять, двадцать. Многие из этих звезд и

созвездий были знакомы заклинателю дождя, он видел их сотни

раз; в их неизменном возвращении было нечто успокоительное,

отрадное; холодные и далекие, они, правда, не излучали тепла,

но незыблемые, всегда на своих местах, они провозглашали

порядок, обещали постоянство. Такие, казалось бы, отдаленные и

чуждые жизни земной, жизни человека, такие на нее непохожие,

такие недосягаемые для людской теплоты, трепета, страданий и

восторгов, они возвышались над этой жизнью в своем холодном,

презрительном величии, в своей вечности, и все же они связаны с

нами, быть может, руководят и правят нами, и, если отдельные

люди когда-либо достигают вершин знаний, духовных высот,

уверенности и превосходства духа над всем преходящим, они

уподобляются звездам, сияют, как они, в холодном спокойствии,

утешают своим холодным мерцанием, вечные и слегка насмешливые.

Так нередко чудилось заклинателю дождя, и, хотя он не был

прикован к звездам столь тесными узами, волнующими и

проверенными в постоянных коловращениях, как к луне, этому

великому, близкому, влажному светилу, этой жирной чудо-рыбе в

небесном море, он все же глубоко преклонялся перед звездами и

был связан с ними многими верованиями. Подолгу всматриваясь в

них, ощущая на себе их влияние, доверяя свой ум, свое сердце,

свои страхи их спокойным, холодным взорам, он словно окунался в

воду, словно припадал к волшебному напитку.

И сегодня они, как всегда, взирали на него, но только

чрезмерно яркие, будто отшлифованные, вися в колючем,

разреженном воздухе, но он не находил в себе обычного

спокойствия, чтобы предаться им; из неизведанных просторов к

нему тянулась некая сила, впиваясь болью во все поры,

высасывала глаза, давила на него безмолвно и неизбывно, будто

поток, будто далекий, предостерегающий гул. Рядом в хижине

тускло тлел слабый, красноватый огонь в очаге, текла маленькая,

теплая жизнь, раздавался возглас, смех, зевок, пахло человеком,

теплой кожей, материнской любовью, младенческим сном, и

близость этой простодушной жизни делала павшую на землю ночь

еще чернее, отбрасывала звезды еще дальше, в непостижимую,

бездонную глубь и высоту.

И в тот миг, когда Слуга прислушивался к голосу Ады,

которая баюкала в хижине ребенка, напевала и бормотала что-то

своим мелодичным голосом, в небе начался катаклизм, который

селение помнило потом долгие годы. В неподвижной, блестящей

сети звезд то тут, то там стали появляться мерцающие вспышки,

словно невидимые до сих пор нити этой сети вдруг

воспламенилось; ярко загораясь и тотчас же угасая, отдельные

звезды, будто брошенные камни, наискось пересекали небесные

просторы, тут одна, там две, и еще несколько, и не успела

исчезнуть из глаз первая падающая звезда, не успело сердце,

окаменевшее от этого зрелища, забиться вновь, как уже

замелькали в небе, догоняя друг друга, падающие либо бросаемые

пригоршнями звезды, косо или по слегка изогнутой кривой;

десятками, сотнями, бесчисленными стаями мчались они, будто

влекомые немотной бурей, сквозь молчаливую ночь, словно осень

вселенной сорвала с небесного древа увядшие листья и беззвучно

гонит их далеко, в небытие. Будто увядшие листья, будто

несущиеся в пространстве снежинки, они летели тысячами в

зловещей тишине вниз и вдаль и исчезали за лесистыми горами на

юго-востоке, куда еще никогда, сколько помнят люди, не

закатывалась ни одна звезда, и низвергались куда-то в бездну.

С застывшим сердцем, с пылающими глазами стоял Слуга,

вобрав голову в плечи, испуганным, но ненасытным взором

впившись в преображенное, заколдованное небо, не веря своим

глазам и все же твердо уверенный, что происходит нечто

страшное. Подобно всем, кому явилось это ночное видение, ему

казалось, что и давно знакомые звезды заколебались, разлетались

во все стороны и падали у него на глазах, и он ждал, что

небесный свод, если не поглотит его земля, вскоре предстанет

перед ним черный и опустошенный. Через короткое время он,

правда, понял то, чего не дано было понять другим: знакомые

звезды тут, и там, и повсюду оставались на своих местах,

звездный вихрь бешено метался не среди старых известных звезд,

а в пространстве между небом и землей, и эти падающие или

брошенные новые огни столь же молниеносно появлялись, как и

гасли, и горели они пламенем несколько иного оттенка, нежели

старые, настоящие звезды. Это утешило Слугу и помогло ему

овладеть собой, но, хотя звезды, которые вьюгой неслись по

небосводу, были новые, непостоянные, какие-то другие звезды,

они, страшные, злобные, все равно предвещали несчастье и

смятение, и глубокие вздохи вырывались из его пересохшего

горла. Он смотрел на землю, прислушивался к звукам вокруг,

чтобы узнать, один ли он стал свидетелем этого призрачного

зрелища или его видели и другие. Вскоре до него стали долетать

из соседних хижин стоны, рыдания, крики ужаса; стало быть, и

остальные это увидели, они громко оповещали других, подняли

тревогу среди спящих, не подозревавших беды, еще минута -- и

страх, паника охватят все селение. Слуга глубоко вздохнул: его,

заклинателя дождя, эта беда касалась прежде всего, -- его, ибо

он в какой-то мере отвечал за порядок в небесах и в воздухе. До

сих пор он заранее предугадывал и предчувствовал великие

бедствия: наводнения, градобития, сильные бури; он всегда

подготовлял и предостерегал родоначальницу и старейшин,

предотвращая наихудшее, и благодаря своим знаниям, своему

мужеству, своему доверию к высшим силам помогал справиться с

отчаянием. Почему же он на сей раз ничего не предвидел, ничем

не распорядился? Почему он ни с одним человеком не поделился

смутным, пугающим, томившим его предчувствием?

Он приподнял полог у входа в хижину и тихо позвал жену.

Она вышла, держа у груди младшего ребенка, он отнял у нее

малыша и положил его на соломенную подстилку, потом взял Аду за

руку, приложил к губам палец, давая понять, чтобы она молчала,

вывел ее из хижины и увидел, как ее всегда терпеливое,

спокойное лицо сразу исказилось от ужаса.

-- Пусть дети спят, они не должны этого видеть, слышишь?

-- прерывисто зашептал он. -- Не выпускай никого, даже Туру. И

сама сиди дома. Он поколебался, не уверенный, сколько он вправе

сообщить ей, какими мыслями поделиться, потом твердо добавил:

-- С тобой и с детьми ничего не случится худого. Она ему

поверила сразу, хотя только что пережитый страх еще не покинул

ее.

-- Что случилось? -- спросила она, не глядя на него и

подняв глаза к небу. -- Что-нибудь страшное, да?

-- Да, страшное,-- ответил он мягко, -- я думаю, что в

самом деле очень страшное. Но это не коснется ни тебя, ни

малышей. Не выходите из хижины, пусть полог будет плотно

закрыт. Мне надо пойти к людям, поговорить с ними. Ступай, Ада!

Он подтолкнул ее к входу в хижину, тщательно задернул

полог, постоял еще несколько мгновений, обратившись лицом к

звездному ливню, который все не прекращался, потом еще раз

тяжело вздохнул и быстрыми шагами зашагал во мраке в сторону

селения, к хижине родоначальницы.

Здесь уже собралось полдеревни, стоял приглушенный гул,

все оцепенели, онемели от страха, подавленные ужасом и

отчаянием. Были здесь мужчины и женщины, которые отдавались

ощущению ужаса и близкой гибели с особого рода бешенством и

сладострастием; они стояли, словно одержимые, окаменев на

месте, или же неистово размахивали руками и ногами, у одной на

губах выступила пена, она отплясывала в одиночку какой-то

горестный и в то же время непристойный танец, вырывая у себя

при этом целые космы длинных волос. Слуга видел: уже началось,

почти все они были уже во власти дурмана, падающие звезды свели

их с ума, казалось, вот-вот вспыхнет оргия безумия, ярости и

самоуничтожения, нужно, не теряя ни минуты, собрать вокруг себя

горстку мужественных и благоразумных людей и поддержать их дух.

Дряхлая родоначальница хранила спокойствие; она полагала, что

наступил конец всему, но не оборонялась и шла навстречу судьбе

с каменным, жестким, почти насмешливым лицом, застывшим в

неподвижной гримасе. Слуге удалось заставить старуху выслушать

его. Он старался убедить ее, что старые, всегда пребывавшие в

небе звезды по-прежнему на месте, но это не доходило до ее

сознания, то ли потому, что глаза ее уже потеряли зоркость, то

ли потому, что ее представления о звездах и отношение к ним

сильно разнилось от представлений заклинателя дождя, и они не

могли понять друг друга. Она качала головой, храня на лице свою

неустрашимую насмешливую гримасу. Но когда Слуга стал молить ее

не бросать на произвол судьбы этих людей, обуянных страхом и

злыми демонами, она тотчас же с ним согласилась. Вокруг нее и

заклинателя дождя объединилась небольшая кучка людей,

испуганных, но не обезумевших от страха, готовых повиноваться

Слуге.

Еще за минуту до этого Слуга надеялся, что ему удастся

победить общее волнение своим примером, разумом, словом,

разъяснением и советами. Но уже из недолгой беседы с

родоначальницей он понял, что пришел слишком поздно. Он

надеялся приобщить своих сородичей к своему переживанию,

передать его им в дар, чтобы и они в нем участвовали, он

надеялся мудрым словом заставить их понять прежде всего, что не

сами звезды, во всяком случае не все падают с неба и уносятся

мировым вихрем, надеялся помочь им тем самым, перейдя от

беспомощного страха к деятельному наблюдению, одолеть потрясший

их ужас. Но во всем селении, как он скоро убедился, лишь очень

немногие еще были доступны его влиянию, и пока он будет их

уговаривать, остальные окончательно впадут в безумие. Нет,

здесь, как это нередко бывает, не достичь ничего с помощью

рассуждений и мудрых слов. К счастью, имелись и другие

средства. Если было невозможно разогнать смертельный страх,

осветив его светом разума, то можно было дать этому

смертельному страху направление, организовать его, придать ему

форму, лицо и превратить это безнадежное столпотворение в некое

твердое единство, слить разрозненные, дикие, беспорядочные

голоса в хор. Слуга тут же взялся за дело, и придуманное им

средство возымело свое действие. Он встал перед людьми и начал

выкрикивать знакомые всем слова молитвы, какой обыкновенно

открывались траурные или покаянные собрания: погребальный плач

по скончавшейся родоначальнице, праздник жертвоприношения или

покаяние в случае грозившей всему племени опасности, вроде

повальной болезни или наводнения. Он выкрикивал эти слова

ритмично, отбивая такт ладонями, и в таком же ритме, так же

крича и хлопая в ладоши, сгибался низко, чуть ли не до самой

земли, и опять выпрямлялся и снова сгибался и выпрямлялся; и

вот уже десять, двадцать человек повторяют его движения,

престарелая родоначальница, стоя, ритмически бормочет что-то,

легкими наклонами головы намечая ритуальные движения. Те, кто

подходил сюда из соседних хижин, немедленно подчинялись ритму и

духу церемонии, а несколько одержимых либо свалились, истощив

свои силы, наземь и лежали пластом, либо, увлеченные

бормотанием хора и ритмическими поклонами молящихся, тоже

приняли в них участие. Замысел Слуги удался. Вместо отчаявшейся

орды бесноватых перед ним стояла община готовых к жертвам и

покаянию молящихся, и для каждого было счастьем, каждому

укрепляло сердце то, что он не должен таить в себе смертельный

испуг к ужас или выкрикивать слова в одиночку, что он может

присоединиться к стройному хору, включиться в общую церемонию.

Много тайных сил помогают такому действу, его сильнейшее

утешение состоит в единообразии, удваивающем чувство общности,

его надежнейшие целительные средства -- мера и упорядоченность,

ритм и музыка.

Ночное небо все еще было покрыто воинством падающих звезд,

как бы беззвучным каскадом крупных капель света, целых два часа

истощавшим свои огненные потоки, но уже панический ужас жителей

деревни преобразился в сосредоточенность и благочестие, молитву

и покаяние, и перед лицом нарушивших порядок небес людские

страх и слабость облеклись в порядок и культовое благообразие.

Еще до того, как звеэдный ливень, уставши, начал падать все

более редкими струйками, свершилось это благостное чудо, а

когда небо стало постепенно успокаиваться и исцеляться,

истомленных молящихся преисполнило чувство избавления оттого,

что они сумели умилостивить высшие силы и восстановить порядок

в небесной тверди.

Люди не забывали ту страшную ночь, о ней толковали всю

осень и зиму, но говорили уже не заклинающим шепотом, а

будничным тоном, с чувством удовлетворения вспоминая; как

мужественно они перенесли несчастье, как успешно справились с

опасностью. Услаждали себя подробностями, каждого по-своему

поразило небывалое зрелище, каждый якобы первым увидел его,

некоторых, особенно трусливых и потрясенных, осмеливались

поднимать на смех, и долго еще в деревне держалось некоторое

возбуждение: что-то пережито, случилось нечто огромное,

произошло некое событие!

Один только Слуга не разделял этих настроений, он не мог

забыть того великого события. Для него эта зловещая картина

осталась вечно живым предостережением, неистребимой занозой, от

которой он не мог более избавиться, и оттого, что переживание

это уже в прошлом, что его удалось победить процессиями,

молитвами, покаянием, он не считал его исчерпанным или

отвращенным. Напротив, чем дальше, тем событие это приобретало

для него все более глубокое значение, он наполнял его все новым

смыслом, не переставал о нем размышлять и толковать его. Для

него это событие, это волшебное явление природы сделалось

необъятно огромной и трудной проблемой со многими

последствиями: тот, кто сподобился увидеть его, должен был всю

жизнь помнить о нем. Во всем селении один только человек

воспринял бы звездопад с теми же мыслями, увидел бы его такими

же глазами, как он сам, -- и этот человек был его собственный

сын и ученик Туру, только этого единственного свидетеля Слуга

мог бы признать, только с его мнениями и поправками готов был

бы согласиться. Но сына он не позволил тогда разбудить, и чем

больше он думал о том, почему он так поступил, почему отказался

от единственного достоверного свидетеля и сонаблюдателя, тем

больше крепла у него в душе уверенность, что он поступил хорошо

и правильно, повинуясь мудрому предчувствию. Он хотел уберечь

от этого зрелища своих близких, своего ученика и товарища, в

особенности его, ибо никого он так крепко не любил, как Туру.

Он скрыл и утаил от него тот звездный дождь, ибо он, прежде

всего, верил в добрых духов сна, особенно юношеского, и, кроме

того, если память ему не изменяет, он еще в тот миг, в самом

начале небесного знамения, видел в нем не столько

непосредственную опасность для всех, сколько предостережение о

бедствии в будущем, причем о таком бедствии, которое никого не

коснется и не заденет так близко, как его самого, заклинателя

дождя. Что-то надвигается, какая-то опасность или угроза из тех

сфер, с которыми его связывали обязанности, и в каком бы виде

эта опасность ни пришла, она прежде всего и больнее всего

поразит его самого. Встретить эту опасность бдительно и смело,

душевно подготовиться к ней, принять ее, но не уступить, не

позволить себя унизить, -- вот какой урок, вот какое решение

подсказало ему это предзнаменование. Ожидавшая его участь

требовала зрелости и мужества, и было бы неразумно увлекать за

собой сына, сделать его участником или хотя бы свидетелем

своего страдания, ибо как он ни ценил сына, все же нельзя было

знать, проявит ли необходимую стойкость юноша, еще ничего в

жизни не испытавший.

Его сын Туру, безусловно, был очень недоволен тем, что он

прозевал, проспал великое зрелище. Как бы его ни толковали, во

всяком случае это было нечто грандиозное; кто знает, придется

ли ему хоть раз в жизни увидеть подобное, он лишился чего-то

необыкновенного, прозевал мировое чудо, поэтому некоторое время

Дата добавления: 2015-06-25