Игра в бисер 36 страница

в свою орбиту, возложившего ответственность и на него. Кто

овладеет ключом к этим тайнам, тот должен уметь не только

отыскать зверя по следу, распознать растение по корню или

семени, он должен уметь объять всю вселенную: небесные светила,

духов, людей и зверей, целебные средства и яды, и по отдельным

частям этого целого, по отдельным его признакам уметь

воссоздать другие его части. Бывают хорошие охотники, они по

следу, по помету, по шерстинке узнают больше, чем любой другой;

по нескольким волоскам они узнают не только, какой породы перед

ним зверь, но стар он или молод, самка это или самец. Другие по

форме облака, но запаху, носящемуся в воздухе, по особенным

приметам поведения животных или растений за несколько дней

вперед предсказывают погоду; учитель Слуги был в этом искусстве

недосягаем и почти никогда не ошибался. Бывают люди, одаренные

врожденной ловкостью: некоторые мальчики с тридцати шагов

попадали камнем в птицу, они этому не учились -- им это

удавалось безо всяких усилий; просто, благодаря волшебству или

особому дару, камень, брошенный их рукой, летел сам собой, куда

надо, камень хотел попасть в птицу, птица хотела, чтобы в нее

попал камень. Встречаются и люди, умеющие предсказывать

будущее: умрет больной или нет, родит беременная женщина

мальчика или девочку; дочь родоначальницы славилась этим,

говорили, что и заклинатель стихий владеет подобными

познаниями. Следовательно, думалось Слуге в ту минуту, в

необъятной сети сцеплений имеется какое-то средоточие, где все

известно, где можно увидеть и прочитать прошлое и будущее. К

тому, кто стоит в этом средоточии, стекаются знания, как

стекается вода в долину, как бежит заяц к капусте; слово того

человека должно быть острым и разить так же безошибочно, как

разит камень, брошенный самой меткой рукой; силой своего духа

человек этот должен уметь соединить в себе все эти чудесные

дарования и способности и заставить их служить себе: вот это

был бы совершенный, мудрейший человек, и не было бы ему равных!

Стать таким, как он, приблизиться к нему, вечно к нему

стремиться -- вот путь из всех путей, вот цель, вот что

способно наполнить жизнь, придать ей смысл. Таковы примерно

были ощущения Слуги, и как бы мы ни пытались выразить их на

нашем, неведомом ему, отвлеченном языке, ничто не в состоянии

передать даже ничтожную долю охватившего его священного трепета

и восторженности его чувств. Пробуждение среди ночи,

путешествие по темному, безмолвному лесу, полному опасностей и

тайн, ожидание на каменном выступе, наверху, в предрассветном

холоде, появление тоненького, призрачного серпика луны, скупые

слова мудрого старика, пребывание наедине с учителем в такой

необычный час, -- все это Слуга пережил и запомнил как некую

мистерию, как праздник посвящения, принятия его в некий союз, в

некую религиозную общину, в подчиненное, но почетное положение

по отношению к чему-то неизреченному, к мировой тайне. Это

переживание или нечто подобное не могло воплотиться в мысль, а

тем более в слово; и еще более далекой и невозможной, чем любая

другая, была бы мысль: "Что это все -- мое собственное

переживание или же объективная действительность? Испытывает ли

учитель то же, что и я, или же он подсмеивается надо мной? Новы

ли, присущи только мне, неповторимы ли эти мысли, связанные с

моими переживаниями, или же учитель и еще кто-нибудь до него

пережил и передумал точно то же?" Нет, такого расчленения,

такой дифференциации не было, все было, вполне реально, все

было насыщено реальностью, будто тесто дрожжами. Облака, месяц,

изменчивая картина неба, мокрый, холодный известняк под босыми

ногами, зябкая, предрассветная сырость в белесой мгле, уютный

запах родного; дома, очага и увядшей листвы, еще державшийся в

шкуре, в которую завернулся учитель, оттенок достоинства и

слабый отголосок старости и готовности к смерти в его суровом

голосе -- все это было более чем реальной чуть ли не

насильственно пронизывало все чувства юноши. А для воспоминаний

чувственные впечатления являются гораздо более питательной

почвой, нежели самые совершенные системы и методы мышления.

Хотя заклинатель, дождя принадлежал к немногим избранным,

имевшим определенное занятие, хотя он достиг особого,

доступного только ему искусства и уменья, внешне жизнь его мало

отличалась от жизни остальных его сородичей. Он занимал высокое

положение и пользовался почетом, получал свою долю добычи и

вознаграждение от племени, когда работал для общины, но это

бывало лишь в особых случаях. Его самой важной, ответственной,

можно сказать, священной миссией было определять весной день

сева для всех видов плодов и растений; и строил он свои расчеты

на пристальном изучении фаз луны, основываясь отчасти на

унаследованных преданиях, отчасти на собственном опыте. Однако

торжественная церемония начала сева -- высеивание первой горсти

семян в общинную землю -- уже не входила в обязанности

заклинателя дождя, такой чести не удостаивался ни один мужчина,

даже самый почитаемый, это собственноручно делала каждый год

родоначальница или одна из ее ближайших родственниц. Самым

значительным лицом в селении мастер становился в тех случаях,

когда ему приходилось выступать в своей роли заклинателя

погоды. Это происходило тогда, когда длительная засуха,

ненастье или холод обрушивались на поля и угрожали племени

голодом. В таких случаях Туру прибегал к средствам, способным

победить засуху и недород: к жертвоприношениям, заклинаниям,

молитвенным шествиям. Согласно преданию, если при упорной

засухе или бесконечных дождях все остальные средства

оказывались бессильными и духов не удавалось умилостивить ни

уговорами, ни молениями, ни угрозами, прибегали к последнему,

безошибочному средству, которое, говорят, нередко применялось

встарь во времена прародительниц: община приносила в жертву

самого заклинателя. Рассказывали, будто нынешняя родоначальница

сама еще видела это своими глазами.

Помимо заботы о погоде, мастер оказывал и личные услуги

отдельным людям: он заклинал духов, изготовлял амулеты, варил

волшебные зелья, а в некоторых случаях, когда это не было

исключительной привилегией родоначальницы, даже врачевал

недуги. Но в остальном Туру вел такую же жизнь, как все. Он

помогал, когда приходила его очередь, обрабатывать общинную

землю, а также развел возле своей хижины собственный небольшой

сад. Он собирал плоды, грибы, дрова и запасал их впрок. Он

ловил рыбу, охотился, держал одну или двух коз. Как землепашец,

он походил на всех остальных, но как охотник, рыболов,

собиратель трав он не имел себе равных, тут он был одиночкой и

гением, шла молва, будто он знает множество уловок, приемов,

секретов и вспомогательных способов, -- некоторые были им

подсмотрены у природы, другие похожи на волшебство. Говорили,

будто ни одному зверю, попавшему в сплетенную им из ивовых

прутьев ловушку, не выбраться из нее нипочем, будто он умеет

придать наживке для рыб особую пахучесть и сладость, знает, как

приманивать раков, кое-кто даже верил, что он понимает язык

многих животных. Но подлинным его делом была все-таки

магическая наука: наблюдение за луной и звездами, знание примет

погоды, уменье предугадать погоду и рост посевов -- словом,

все, что помогало ему в его магических действиях. Он был славен

как знаток и собиратель тех видов растительного и животного

царства, из которых можно было готовить целебные снадобья или

яды, напитки, обладавшие волшебными свойствами, служившие

благословением и защитой от всякой нечистой силы. Он умел

отыскать и распознать любое растение, даже самое редкое, знал,

где и когда оно цветет и дает семена, когда наступает пора

выкапывать его корень. Он умел отыскать и распознать все виды

змей и жаб, знал, куда употребить рога, когти, шерсть, копыта,

знал толк во всевозможных искривлениях, уродствах, причудливых

или страшных формах деревьев, в наплывах, утолщениях и наростах

на их стволах, на листьях, зерне, орехах, рогах и копытах.

Слуге приходилось учиться не столько разумом, сколько

чувствами, руками и ногами, зрением, осязанием, слухом и

обонянием, да и Туру просвещал его больше своим примером и

показом, нежели словами и наставлениями. Учитель вообще очень

редко говорил что-нибудь связное, да и то слова были лишь

попыткой сделать еще более понятными его чрезвычайно

красноречивые жесты. Ученье Слуги мало чем отличалось от

ученья, которое проходит молодой охотник или рыбак у опытного

мастера, и такое ученье доставляло мальчику большую радость,

ибо он учился лишь тому, что уже было заложено в нем самом. Он

учился подстерегать, подслушивать, подкрадываться, наблюдать,

быть настороже, не поддаваться сну, обнюхивать и ощупывать; но

дичью, которую он и его учитель выслеживали, былине только

лисица или барсук, гадюки и жабы, птицы и рыбы, но дух,

совокупность, смысл, взаимосвязь явлений. Определить, узнать,

отгадать и предсказать смену и прихоти погоды, знать, в какой

ягоде, в жале какой змеи таится смерть, подслушать тайну,

связующую облака и ветры с фазами луны, влияющую на посевы и их

рост, а также на благополучие и гибель человека и зверя, -- вот

к чему они стремились. При этом они ставили перед собой,

собственно, ту же цель, какую стремились достичь в последующие

тысячелетия наука и техника, то есть покорение природы, уменье

управлять ее законами, но шли они к этому совершенно иными

путями. Они не отделяли себя от природы и не пытались

насильственно вторгаться в ее тайны, они никогда не

противопоставляли себя природе и не были ей враждебны, а всегда

оставались частью ее, всегда любили ее благоговейной любовью.

Быть может, они лучше ее знали и обращались с нею более умно.

Одно лишь было для них совершенно невозможно, даже в самых

дерзновенных помыслах: подходить к природе и к миру духов без

трепета, не чувствовать себя ее слугами, а тем более ставить

себя выше ее. Подобное кощунство не могло бы прийти им в

голову, и относиться к силам природы, к смерти, к демонам

иначе, как со страхом, казалось им немыслимым. Страх тяготел

над жизнью человека. Преодолеть его они были не в силах. Но

чтобы смягчить его, держать в известных границах, перехитрить,

скрыть, подчинить общему потоку жизни, существовала целая

система жертв. Жизнь этих людей протекала под постоянным гнетом

страха, и без этого тяжкого гнета из их жизни ушел бы ужас, но

также и энергия. Кому удалось отчасти облагородить этот страх,

превратив его в молитвенное преклонение, много выигрывали, люди

такого склада, люди, чей страх перерос в благочестие, были

праведниками и просветителями своего века. Жертв приносили

очень много и в самых различных формах, и принесение части этих

жертв, как и исполнение связанных с ними обрядов, входило в

круг обязанностей заклинателя погоды.

Рядом со Слугой в хижине подрастала маленькая Ада,

прелестная девочка, любимое дитя отца, и, когда по его мнению,

подоспело время, он отдал ее своему ученицу в жены. Отныне

Слугу считали подмастерьем заклинателя дождя. Туру представил

его праматери селения как своего зятя и преемника и теперь

разрешал ему иногда выполнять вместо себя некоторые церемонии и

обязанности. Постепенно, по мере того как сменялись времена

года и текли года, старый заклинатель дождя окончательно

погрузился в присущую старцам созерцательность и передал зятю

все свои обязанности, а когда он умер, -- его нашли мертвым у

горящего очага, склонившимся над несколькими горшочками

волшебного варева, с опаленными седыми волосами, -- его ученик

Слуга уже давно был известен селению как заклинатель дождя.

Слуга потребовал у старейшин селения, чтобы его учителя

похоронили со всеми почестями и, как жертву, сжег над его

могилой огромную охапку редчайших благовонных целебных трав и

корней. И это все миновало безвозвратно, а среди потомства

Слуги, столь многочисленного, что хижина Ады давно стала

тесной, был и мальчик, получивший имя Туру: в его облике старец

возвратился из своего смертного путешествия на луну.

Со Слугой произошло то же, что в свое время с его

учителем. Благочестие и духовность отчасти вытеснили в нем

страх. Его юношеские порывы и глубокое страстное томление

отчасти сохранились, отчасти постепенно отмирали или исчезали

по мере того, как он старился в трудах, в любви и заботе об Аде

и детях. По-прежнему он хранил в сердце самую большую любовь

свою -- любовь к луне -- и продолжал усердно изучать луну и ее

влияние на времена года и перемены погоды; в этом искусстве он

сравнялся со своим учителем Туру, а со временем даже превзошел

его. И поскольку нарождение, рост и постепенное исчезновение

луны тесно связаны со смертью и рождением людей, поскольку из

всех страхов, среди которых живет человек, страх неизбежной

смерти самый сильный, -- Слуга, почитатель и знаток луны, вынес

из своих тесных и живых связей с этим светилом освященное и

просветленное отношение к смерти: достигнув зрелого возраста,

он не был столь подвержен страху смерти, как другие люди. Он

мог благоговейно разговаривать с луной, порой умоляюще, порой

нежно, он чувствовал, что его связывают с луной тесные духовные

узы, близко знал ее жизнь и принимал самое искреннее участие в

ее превращениях и судьбах; как мистическую тайну он переживал

ее уход и нарождение, сострадал ей и приходил в ужас, когда

наступало страшное и луне угрожали болезни и опасности,

превратности и ущерб, когда она теряла блеск, меняла цвет,

темнела до того, что, казалось, вот-вот угаснет. В такие дни,

правда, все принимали участие в судьбах луны, трепетали за нее,

чувствовали угрозу и близость беды, с тревогой вглядывались в

ее помрачневший, старый и больной лик. Но именно тогда

сказывалось, что заклинатель дождя Слуга теснее связано луной и

больше знает о ней, чем другие; и он тоже сострадал ее судьбе,

и у него тоже тоскливо теснило грудь, но его воспоминания о

подобных происшествиях были точнее и ярче, доверие -- более

оправданным, вера в вечность и круговорот событий, в

возможность преодоления смерти и победы над нею -- более

незыблемой; глубже была и его самоотдача: в такие часы он

испытывал готовность разделить судьбу светила вплоть до гибели

и нового рождения, временами он даже чувствовал в себе какую-то

дерзость, какую-то отчаянную отвагу и решимость бросить смерти

вызов, противопоставить ей дух, утвердить свое "я", доказав

преданность сверхчеловеческим судьбам. Иногда это выражалось в

его поведении и делалось заметным даже для посторонних: он слыл

мудрым и благочестивым, человеком великого спокойствия, мало

боявшимся смерти, состоявшим в дружбе с высшими силами.

Порою эти его способности и добродетели подвергались

суровой проверке. Однажды ему пришлось бороться с неурожаем и

дурной погодой, длившейся два года, это было тягчайшее

испытание за всю его жизнь. Напасти и дурные предзнаменования

начались уже во время сева, который пришлось дважды

откладывать, а затем на всходы посыпались все мыслимые удары и

беды, в конце концов почти полностью их уничтожившие; община

жестоко голодала, и Слуга вместе со всеми; и то, что он пережил

этот страшный год, что он, заклинатель дождя, не утратил всякое

доверие и влияние, а смог помочь своему племени перенести это

несчастье смиренно, не потеряв окончательно самообладания, --

уже значило много. Когда же на следующий год, после суровой,

отмеченной многими смертями зимы, возобновились все горести и

лишения прошедшего года, когда общинная земля высохла и

потрескалась от упорной летней засухи, когда несметно

расплодились мыши, а одинокие моления и жертвоприношения

заклинателя дождя были напрасными и остались без ответа, так же

как совместные моления, бой барабанов" молитвенные шествия всей

общины, когда с беспощадной ясностью стало очевидно, что

заклинатель дождя и на сей раз бессилен вызвать дождь, -- это

было уже не шуткой, и только такой необыкновенный человек, как

он, мог взять на себя всю ответственность и не сломиться перед

напуганным и взбудораженным народом. В течение двух или трех

недель Слуга оставался совсем один, на него ополчилась вся

община, ополчились голод и отчаяние, и все вспомнили о старом

поверье, будто смягчить гнев высших сил можно, только принеся в

жертву самого заклинателя погоды. Он победил своей

уступчивостью. Он не оказал никакого сопротивления, когда

возникла мысль о принесении его в жертву, он даже сам предлагал

пойти на это. К тому же, он с неслыханным упорством и

самопожертвованием старался облегчить тяготы племени, не

переставал отыскивать новые источники воды: то родничок, то

углубление, наполненное водой, не допустил, чтобы в самые

тяжелые дни уничтожили весь скот, а главное -- своей

поддержкой, советами, угрозами, волшебством и молениями,

собственным примером и устрашением -- не дал тогдашней

родоначальнице селения, дряхлой женщине, впавшей в пагубное

отчаяние и душевную слабость, сломиться духом и безрассудно

пустить все по течению. Тогда-то стало ясно, что во дни смут и

великих тревог человек может принести тем больше пользы, чем

больше его жизнь и мысль направлены на духовные, сверхличные

цели, чем лучше он умеет подчиняться, созерцать, молиться,

служить и жертвовать собой. Эти два страшных года, едва не

сделавших его жертвой, едва не погубивших его, принесли ему в

конце концов величайшее признание и доверие, и не только среди

толпы непосвященных, но и среди немногих, несущих

ответственность, тех, кто в состоянии был оценить человека

такого склада, как Слуга.

Так через эти и разные другие испытания текла жизнь Слуги.

И вот он достиг зрелого возраста и теперь находился в зените

жизни. Он похоронил на своем веку двух родоначальниц племени,

потерял прелестного шестилетнего сыночка, которого унес волк,

превозмог без чьей-либо помощи тяжелую болезнь, исцелив себя

сам. Не раз страдал он от голода и холода. Все это оставило

следы на его лице и не менее глубокие -- в душе. Он познал

также на собственном опыте, что люди духа вызывают у остальных

своего рода неприязнь и отвращение, что их почитают, правда, на

расстоянии, и в случае нужды прибегают к их помощи, но отнюдь

не любят, не считают себе равными и стараются их избегать. Он

убедился также в том, что больные и обездоленные гораздо

охотнее воспользуются перешедшими по наследству или вновь

придуманными волшебными заговорами и заклятиями, нежели примут

разумный совет, что человек готов скорее терпеть бедствия и

притворно каяться, нежели измениться внутренне, а тем паче

попытаться себя переделать, что он скорее поверит в волшебство,

чем в разум, в заклинания, чем в опыт: все это обстоятельства,

которые за последующие тысячелетия, пожалуй, изменились не

настолько, как это утверждают иные исторические труды. Но Слуга

понял также, что человек пытливый, человек духа не должен

утрачивать чувство любви; что он должен относиться к желаниям и

слабостям людей без высокомерия, хотя и не подчиняться им, что

от мудреца до шарлатана, от священника до фокусника, от

человека, оказывающего братскую помощь, до корыстолюбивого

бездельника -- всего один шаг, что люди, в сущности, охотнее

платят шарлатану, дают обмануть себя базарному зазывале, чем

принимают бескорыстную помощь, не требующую вознаграждения. Они

не любят платить доверием и любовью, предпочитая рассчитываться

деньгами и добром. Они обманывают других и сами ожидают обмана.

Надо было научиться видеть в человеке существо слабое,

себялюбивое и трусливое, но в то же время необходимо было

признать, что и тебе присущи эти дурные черты и инстинкты, а

также верить, верить всей душой, что в человеке живет также дух

и любовь, нечто, противоборствующее инстинктам и стремящееся их

облагородить. Эти мысли изложены здесь, конечно, более ясно,

сформулированы более четко, нежели способен был бы сделать

Слуга. Скажем только: он был на пути к этим мыслям, его путь

вел к ним и далее -- через них.

Идя по этому пути, тоскуя по мысли, но живя более в мире

чувственном, околдованный луной, ароматом цветка, соком корня,

вкусом коры, выращивая целебные травы, приготовляя мази,

подчиняясь погоде и явлениям атмосферы, он выработал в себе

некоторые способности, в том числе такие, которыми мы, потомки,

уже не обладаем и которых теперь даже вполовину не понимаем.

Важнейшей из этих способностей, конечно, было заклинание дождя.

Хотя были особые случаи, когда небо оставалось к нему жестоким

и безжалостно издевалось над его усилиями. Слуга все же сотни

раз вызывал дождь и почти каждый раз несколько иным способом.

Правда, в церемонию жертвоприношений, в ритуал молитвенных

шествий, заклинаний, в барабанную музыку он не осмеливался

вносить никаких изменений или что-нибудь пропускать. Но ведь

это была лишь официальная, открытая для всех часть его

деятельности, ее служебная и жреческая показная сторона; и

конечно, это было изумительное зрелище, внушавшее прекрасные,

возвышенные чувства, когда вечером, после дневных

жертвоприношений и процессий, небеса сдавались, горизонт

покрывался тучами, ветер приносил запахи влаги и падали первые

капли дождя. Но здесь-то и требовалось искусство заклинателя,

надо было правильно выбрать день, а не стремиться напролом к

недостижимому; приходилось умолять силы небесные, даже докучать

им, но все это с чувством меры, выражая покорность их воле. И

гораздо дороже, чем эти прекрасные, праздничные свидетельства

успеха и милости богов, были ему другие переживания, о которых

никто, кроме него, не знал, да и он воспринимал их с робостью и

не столько своим разумом, сколько чувствами. Иногда бывали

такие состояния выгоды, такая напряженность воздуха и тепла,

облачности и ветров, такие запахи воды, земли и пыли, такие

угрозы или обещания, причуды и капризы демонов погоды, которые

Слуга предчувствовал и ощущал всей своей кожей, волосами, всеми

своими чувствами, и потому ничто не могло ни поразить, ни

разочаровать его, он впитывал в себя погоду и носил ее в себе

так глубоко, что уже был в силах повелевать тучами и ветром:

конечно, не по своему произволу, не по своему усмотрению, а

именно вследствие этого союза с природой и связанности с нею,

которая совершенно стирала грань между ним и всем миром, между

внутренним и внешним. В такие минуты он мог самозабвенно стоять

на месте и слушать, самозабвенно замирать на корточках и не

только чувствовать всеми порами тела каждое движение воздуха и

облаков, но и управлять ими и воссоздавать их, подобно тому как

мы можем пробудить в себе я воспроизвести хорошо знакомую

музыкальную фразу. И тогда, стоило лишь ему задержать дыхание,

как ветер или гром смолкали, стоило ему склонить голову или

покачать ею, как начинал сыпать или прекращался град, стоило

выразить улыбкой примирение борющихся сил в собственной душе,

как наверху разглаживались складки облаков, обнажая прозрачную,

чистую синеву. Порою, будучи в состоянии особенно ясной

просветленности и душевного равновесия, он ощущал в себе погоду

ближайших дней, предвидел ее точно и безошибочно, словно в

крови у него была запечатлена вся партитура, по которой она

должна разыграться. То были самые лучшие дни его жизни, в них

были его награда, его блаженство.

Когда же эта сокровенная связь с внешним миром нарушалась,

когда погода и весь мир становились чужды, непонятны, чреваты

неожиданностями, тогда и в его душе рушился порядок и

прерывались токи, тогда он чувствовал, что он -- не подлинный

заклинатель дождя, а работу свою и ответственность за погоду и

урожай воспринимал как тяжкое бремя и обман. В такие дня он

любил сидеть дома, слушался Аду я помогал ей, прилежно

занимался домашними делами, мастерил детям инструменты и

игрушки, возился с изготовлением снадобий, испытывал

потребность в любви и желание как можно меньше отличаться от

прочих людей, полностью подчиняться обычаям и нравам племени и

даже выслушивал неприятные ему в другое время пересуды жены и

соседок о жизни, самочувствии и поведении других людей. В

счастливые дни его мало видели дома, он подолгу бродил под

открытым небом, ловил рыбу, охотился, искал коренья, лежал в

траве или забирался на дерево, вдыхал воздух, прислушивался,

подражал голосам зверей, разжигал маленькие костры, чтобы

сравнить клубы дыма с формой облаков на небе, пропитывал волосы

я кожу туманом, дождем, воздухом, солнцем или лунным светом,

попутно собирая, как это делал всю свою жизнь его

предшественник и учитель Туру, такие предметы, в которых суть и

внешняя форма, казалось, принадлежали к различным сферам, в

которых мудрость или каприз природы слово приоткрывали свои

правила игры и тайны созидания, предметы, в которых самое

отдаленное сливалось воедино, к примеру, наросты на сучьях,

похожие на лица людей и морды животных, отшлифованную водой

гальку с узором, напоминающим разрез дерева, окаменелые фигурки

давно исчезнувших животных, уродливые или сдвоенные косточки

плодов, камни в форме почки или сердца. Он умел прочитать

рисунок жилок на древесном листке, сетку линий на морщинистой

шляпке сморчка, прозревая при этом нечто таинственное,

одухотворенное, грядущее, возможное: магию знаков, предвестие

чисел и письмен, претворение бесконечного, тысячеликого в

простое -- в систему и понятие. Ибо в нем были заложены все эти

возможности постижения мира с помощью духа, возможности, пока

еще безымянные, не получившие названия, но отнюдь не

неосуществимые, не немыслимые, пока еще скрытые в зародыше, в

почке, но свойственные ему, органически в нем растущие. И если

бы мы могли перенестись еще на несколько тысячелетий назад, до

того, как жил этот заклинатель дождя, времена которого кажутся

нам теперь ранними и первобытными, мы бы и тогда -- таково наше

твердое убеждение --уже в первом человеке встретили бы дух, тот

дух, что не имеет начала и извечно содержал в себе то, что он

сумел создать в позднейшие времена.

Заклинателю стихий не было суждено увековечить хотя бы

одно из своих предвидений и хотя бы приблизительно доказать

его, да он навряд ли в этом нуждался. Он не изобрел ни

письменности, ни геометрии, ни медицины, ни астрономии. Он

остался безвестным звеном в цепи, но столь же необходимым, как

всякое звено: он передал дальше то, что воспринял от предков,

присовокупив к этому то, что приобрел и чего добился сам. Ибо и

у него были ученики. Много лет он готовил двоих к должности

заклинателя стихий, и из них один стал впоследствии его

преемником.

Долгие годы он занимался своим ремеслом в полном

одиночестве, и когда впервые -- это было вскоре после тяжелого

неурожая и голода -- возле него появился юноша, начал ходить к

нему, наблюдать за ним, оказывать ему всяческий почет и

следовать за ним по пятам, один из тех, кого он позднее должен

был сделать заклинателем дождя и учителем, у него странно,

тоскливо дрогнуло сердце, ибо он вернулся памятью к самому

глубокому переживанию своей юности и тут впервые испытал

зрелое, суровое, одновременно теснящее грудь и живительное

чувство: он понял, что юность миновала, что середина пути

Дата добавления: 2015-06-25