Дипломна робота 7 страница

ибо здесь все при ближайшем рассмотрении оказывается

недостоверным, все ускользает и распадается, как распалась сама

наша общность, самое крепкое, что было в мире. Нигде нет

единства, нет средоточия, нет оси, вокруг которой вращалось бы

колесо.

Наше путешествие в страну Востока и лежавшее в его основе

наше сообщество, наше Братство -- это самое важное, единственно

важное, что было в моей жизни, нечто, в сравнении с чем моя

собственная личность просто ничего не значит. И вот теперь,

когда я силюсь записать и запечатлеть это единственно важное,

или хотя бы малую его долю, передо мной распадающаяся на

обломки масса образов, однажды отразившихся в некоем зеркале, и

это зеркало - мое собственное "я", и это "я", это зеркало,

всякий раз, когда я пытаюсь задавать ему вопросы, оказывается

просто ничем, пустотой, лишенной глубины поверхностью

стеклянной глади. Я кладу перо, положим, с намерением и с

надеждой продолжить завтра или в другой раз, нет, еще раз

начать все сызнова, но за этим намерением и этой надеждой, за

моим неудержимым порывом рассказывать и рассказывать нашу

историю лежит смертельное сомнение. Это исстари знакомое

сомнение, которое началось в часы, когда мы разыскивали Лео по

долине Морбио. Сомнение это не ограничивается вопросом: вправду

ли можно рассказать то, что было? Оно ставит другой вопрос:

вправду ли было то, что я хочу рассказать? Стоят вспомнить

примеры, как даже участники мировой войны, у которых нет ни

малейшего недостатка в фиксированных фактах, в

засвидетельствованной истории, подчас должны были испытать то

же сомнение.

С тех пор как было написано все предшествующее, я снова и

снова возвращался мыслями к моей задаче и искал какого-нибудь

подступа к ее решению. Решения по-прежнему нет, передо мною все

еще хаос. Но я дал самому себе слово не отступаться, и в то

мгновение, когда я приносил этот обет, на меня сошло, словно

солнечный луч, одно счастливое воспоминание. Именно так, пришло

мне на ум, точно так уже было у меня на сердце однажды--в те

дни, когда начинали мы наше странствие; и тогда мы брались за

дело, по всем обычным соображениям неосуществимою, и тогда мы

шли, казалось, в темноту, не зная пути, без малейшего расчета

на успех,--и все же в наших сердцах ярко сияла, затмевая любую

действительность, любую видимость неизбежного, вера в смысл и в

необходимость предпринятого нами. Отголосок прежнего чувства

пробежал по моему сердцу, как дрожь, и пока длилось мгновение

этой блаженной дрожи, все было осиянно, все снова

представлялось возможным.

Ну, как бы то ни было: я принял решение не отступать от

выбора моей воли. Пусть мне придется по десять, по сто раз

начинать сызнова мою не поддающуюся пересказу историю и сызнова

оказываться перед той же пропастью, мне ничего не останется,

как начать ее в сто первый раз; если уж мне не дано собрать

распавшиеся образы в осмысленное целое, я постараюсь хотя бы

как можно вернее сохранить каждый отдельный осколок образа. И

при этом я сохраню верность, если это сегодня еще мыслимо,

одной из первейших заповедей нашего великого времени: только не

рассчитывать, только не давать запугать себя соображениями

рассудка, но помнить, что вера сильнее, нежели так называемая

действительность.

Правда, я должен сознаться, что с тех пор сделал одну

попытку подступиться к моей цели путем разумным и практическим.

Я посетил одного друга моей юности, который живет в этом же

городе и работает редактором какой-то газеты, его фамилия

Лукас; он был участником мировой войны и написал об этом книгу,

которая нашла немало читателей. Лукас принял меня приветливо,

больше того, ему явно доставило радость повидать старого

школьного товарища. У меня было с ним два долгих разговора.

Я попытался разъяснить ему, с чем, собственно, пришел. От

каких-либо околичностей я отказался. Без утайки сообщил я ему,

что в моем лице он видит перед собой одного из участников того

великого предприятия, о котором и до него должны были дойти

вести,--так называемого "паломничества в страну Востока", оно

же "поход Братства", и прочее, под какими бы еще именами ни

было оно известно общественности. Ах да, усмехнулся он с

дружелюбной иронией, еще бы, об этой затее он слыхал, среди его

приятелей принято именовать ту эпоху, может быть, слишком уж

непочтительно, "Крестовым походом детей". В его кругу,

продолжал он, принимают это движение не слишком всерьез,

примерно так, как принимали бы еще одно движение теософов или

очередную попытку установить на земле братство народов, хотя,

впрочем, отдельным успехам нашего предприятия немало дивились:

о дерзновенном марше через Верхнюю Швабию, о триумфе в

Бремгартене, о передаче тессинской деревни Монтаг кое-кто читал

с большим волнением и временами задавался мыслью, нельзя ли

поставить движение в целом на службу республиканской политике.

Однако затем дело, по всей очевидности, потерпело фиаско,

многие из прежних вождей отступились от него, даже начали его

стыдиться и не хотят о нем вспоминать, вести стали все реже и

все более странно противоречат друг другу, так что в итоге

затея положена под сукно и предана забвению, разделив судьбу

столь многих эксцентрических движений послевоенного времени в

политике, религии, художественном творчестве. Сколько пророков,

сколько тайных сообществ с мессианскими упованиями, с

мессианскими претензиями объявилось в ту пору, и все они канули

в вечность, не оставив никаких следов.

Отлично, его точка зрения была мне ясна, это была точка

зрения благожелательного скептика. В точности так, как Лукас,

должны были думать о нашем Братстве и о нашем паломничестве в

страну Востока все, кто был наслышан об истории того и другого,

но ничего не пережил изнутри. Я менее всего был намерен

обращать Лукаса, хотя вынужден был кое в чем его поправить,

например, указать ему на то, что наше Братство отнюдь не

порождено послевоенными годами, но проходит через всю мировую

историю в виде линии, порой уходящей под землю, но ни в одной

точке не прерывающейся; что некоторые фазы мировой войны также

суть не что иное, как этапы истории Братства; далее--что

Зороастр, Лао-Цзы, Платон, Ксенофонт, Пифагор, Альберт Великий,

Дон Кихот, Тристрам Шенди, Новалис и Бодлер--основатели

Братства и его члены. Он улыбнулся в ответ именно той улыбкой,

которой я ожидал.

-- Прекрасно,-- сказал я,-- я пришел не для того, чтобы

вас поучать, но для того, чтобы учиться у вас. Мое самое жгучее

желание--не то чтобы написать историю Братства, для чего

понадобилась бы целая армия ученых, вооруженных всеми

возможностями знания, но беспритязательно поведать об истории

нашего странствия. И вот мне никак не удается хотя бы

приступить к делу. Едва ли мне недостает литературных

способностей, кажется, они у меня есть, а с другой стороны, я в

этом пункте вовсе лишен честолюбия. Нет, происходит вот что:

реальность, которую я пережил некогда вместе с моими

товарищами, уже ушла, и хотя воспоминания о ней--самое ценное и

самое живое, что у меня осталось, сама она кажется такой

далекой, настолько иная на ощупь, по всему своему составу,

словно ее место было на других звездах и в другие тысячелетия

или словно она прибредилась мне в горячечном сновидении.

-- Это я знаю! -- вскричал Лукас с живостью. Только теперь

беседа наша начала его интересовать.--Ах, как хорошо я это

знаю! Видите ли, для меня, это же самое произошло с моими

фронтовыми переживаниями, Мне казалось, что я пережил войну

основательно, меня разрывало от образов, скопившихся во мне,

лента фильма, прокручивавшегося в моем мозгу, имела тысячи

километров в длину. Но стоило мне сесть за мой письменный стол,

на мой стул, ощутить крышу над головой и перо в руке, как все

эти скошенные ураганным огнем леса и деревни, это содрогание

земли под грохотом канонады, эта мешанина дерьма и величия,

страха и геройства, распотрошенных животов и черепов, смертного

ужаса и юмора висельника--все, все отступило невообразимо

далеко, стало всего-навсего сновидением, не имело касательства

ни к какой реальности и ускользало при любой попытке его

ухватить. Вы знаете, что я, несмотря ни на что, написал книгу о

войне, что ее сейчас много читают, что о ней много говорят. Но

поймите меня: я не верю, что десять таких книг, будь каждая из

них в десять раз лучше моей, пронзительнее моей, могли бы дать

самому благорасположенному читателю какое-то представление о

том, что же такое война, если только он сам ее не пережил. А

ведь таких, которые действительно пережили войну, совсем не так

много. Среди тех, кто в ней "принял участие", далеко не каждый

ее пережил. И даже если многие на самом деле ее пережили-- они

уже успели все забыть. Я думаю, что после потребности в

переживании у человека сильнее всего потребность забыть

пережитое.

Он замолчал и посмотрел отрешенным, невидящим взглядом,

его слова подтвердили мои собственные мысли, мой собственный

опыт. Помолчав, я осторожно задал вопрос: -- Как же сумели вы

написать вашу книгу? Он несколько секунд приходил в себя,

возвращаясь из глубины обуревавших его мыслей.

-- Я сумел это лишь потому,--ответил он,--что не смог без

этого обойтись. Я должен был или написать свою книгу, или

отчаяться, у меня не было другого шанса спастись от пустоты, от

хаоса, от самоубийства. Под этим давлением возникла книга, и

она принесла мне желанное спасение одним тем, что была

написана, безразлично, удалась она или нет. Это во-первых, и

это главное. А во-вторых: пока я ее писал, я не смел ни на миг

представить себе другого читателя, кроме как себя самого, или в

лучшем случае нескольких фронтовых товарищей, причем я никогда

не думал о выживших, а только о тех, которые не вернулись с

войны. Пока я писал, я находился в горячке, в каком-то безумии,

меня обступало трое или четверо мертвецов, их изувеченные

тела--вот как родилась моя книга.

И вдруг он сказал--это был конец нашей первой беседы:

-- Извините, я не могу больше говорить, про это. Нет-нет,

ни слова, ни единого слова. Не могу, не хочу. До свиданья!

Он выставил меня за дверь.

Во время второй встречи он был снова спокоен и холоден,

снова улыбался легкой иронической улыбкой и все же, по всей

видимости, принимал мою заботу всерьез и неплохо понимал ее. Он

дал мне кое-какие советы, которые в мелочах помогли мне. А под

конец нашей второй, и последней, беседы он сказал как бы между

прочим;

-- Послушайте, вы снова и снова возвращаетесь к эпизоду с

этим слугой Лео, это мне не нравится, похоже на то, что в нем

для вас камень преткновения. Постарайтесь как-то освободиться,

выбросьте вы этого Лео за борт, а то как бы он не стал

навязчивой идеей.

Я хотел возразить, что без навязчивых идей книг вообще не

пишут, но он меня не слушал. Вместо этого он испугал меня

совершенно неожиданным вопросом: -- А его в самом деле звали

Лео? У меня пот выступил на лбу.

-- Ну конечно,-- отвечал я,-- конечно, его звали Лео. --

Это что же, его имя? Я осекся.

-- Нет его звали... его звали... Я уже не могу сказать,

как его звали, я забыл. Лео--это была его фамилия, мы никогда

не называли его иначе.

Я еще не кончил говорить, как Лукас схватил со своего

письменного стола толстую книгу и принялся ее листать. Со

сказочной быстротой он отыскал нужное место и теперь держал

палец на приоткрытой странице. Это была адресная книга, и там,

где лежал его палец, стояла фамилия "Лео".

-- Глядите-ка!--засмеялся он.--Одного Лео мы уже нашли.

Лео, Андреас, Зайлерграбен, дом 69а. Фамилия редкая, может

быть, этот человек энает что-нибудь про вашего Лео. Ступайте к

нему, может быть, он скажет вам то, что вам нужно. Я ничего не

могу вам сказать. У меня нет времени, простите, пожалуйста,

очень приятно было увидеться.

У меня в глазах темнело от волнения и растерянности, когда

я закрыл за собой дверь его квартиры. Он был прав, мне больше

нечего было у него искать.

В тот же самый день я поспешил на улицу Зайлерграбен,

отыскал дом и осведомился о господине Андреасе Лео. Мне

ответили, что он живет в комнате на четвертом этаже, вечерами и

по воскресным дням бывает дома, по будним дням уходит на

работу. Я спросил о его профессии. Он занимается то одним, то

другим, сообщили мне, он знает толк в уходе за ногтями,

педикюре и массаже, приготовляет целебные мази и настойки трав;

в худые времена, когда нет работы, он иногда нанимается

дрессировать или стричь собак. Я ушел, приняв решение по

возможности не знакомиться с этим человеком или, во всяком

случае, не говорить ему о моих планах. Однако он вызывал у меня

сильное любопытство, меня тянуло хотя бы посмотреть на него.

Поэтому во время прогулок я направлялся вести наблюдение за его

домом, да и сегодня намерен пойти туда же, ибо до сих пор мне

не посчастливилось взглянуть на этого Андреаса Лео ни единым

глазом.

Ах, все это положительно доводит меня до отчаяния, но

одновременно делает и счастливым, или хотя бы ожившим,

возбужденным, снова заставляет принимать себя самого и свою

жизнь всерьез, чего со мной так давно не было.

Возможно, правы те психологи и знатоки жизни, которые

выводят всякое человеческое действие из эгоистических мотивов.

Положим, мне не совсем понятно, почему человек, который всю

жизнь кладет на служение своему делу, забывает о собственных

удовольствиях, о собственном благополучии, приносит себя ради

чего-то в жертву, ничем, по сути дела, не отличается от

другого, который торгует рабами или оружием и тратит нажитое на

сладкую жизнь; но я не сомневаюсь, что в любой словесной стычке

психолог взял бы надо мной верх и доказал бы, что ему надо,--

на то он и психолог, чтобы брать верх. Не спорю, пусть они

правы. В таком случае все, что я считал добрым и прекрасным и

во имя чего приносил жертвы, тоже было всего-навсего

маскировкой моего эгоистического аффекта. Что же до моего плана

написать историю нашего паломничества, то здесь я, во всяком

случае, ощущаю эгоистическую основу с каждым днем все

отчетливее: сначала мне представлялось, будто я беру на себя

трудное служение во имя благородного дела, но мне приходится

асе отчетливее видеть, что и я с моим описанием паломничества

стремился совершенно к тому же, к чему господин Лукас со своей

книгой о войне,--спасти собственную жизнь, сызнова возвращая ей

какой-то смысл.

Если бы мне только увидеть путь! Если бы мне только

сделать хоть один шаг вперед!

"Выбросьте вы этого Лео за борт, освободитесь вы от

Лео!"--сказал мне Лукас. С таким же успехом я мог бы попытаться

выбросить за борт свою голову или свой желудок и освободить

себя от них! Господи, помоги же мне хоть немного.

Вот и снова все приобрело иной облик, и я, по правде

говоря, не знаю, на пользу это моему делу или во вред, но я

нечто пережил, со мной нечто произошло, нечто совершенно

неожиданное. Или нег, разве я этого не ожидал, не

предчувствовал, не надеялся на это, не страшился "того? Ах, так

оно и было. И все же случившееся остается достаточно странным и

неправдоподобным.

Я уже многократно, раз двадцать или более, в удобные для

меня часы прогуливался по улице Зайлерграбен, многократно

кружил подле дома No 69а, последнее время вся" кий раз с одной

и той же мыслью: "Попытаю счастья еще, а уж если ничего не

выйдет, больше сюда не приду". Разумеется, я приходил снова и

снова, и вот позавчера вечером желание мое исполнилось. Да, но

как оно исполнилось!

Когда я подошел к дому, на серовато-зеленой штукатурке

которого успел изучить каждую трещину, из окна сверху зазвучала

легко насвистываемая мелодия простенькой песенки или танца,

немудреный уличный мотив. Я еще ничего не знал, но уже

прислушивался, звуки что-то внушали мне, и смутное воспоминание

начало подниматься во мне словно из глубин сна. Мелодия была

банальная, но звуки, слетавшие с губ, были непостижимо

утешительны, в них жило легкое и отрадное дыхание, они радовали

слух необычной чистотой и естественностью, словно пение птицы.

Я стоял и вслушивался, завороженный, но со странно стеснившимся

сердцем, не имея в голове еще ни одной мысли. Если мысль и

была, то разве что такая: это, должно быть, очень счастливый и

очень располагающий к себе человек, если он может так

насвистывать. Несколько минут я провел на улице в полной

неподвижности, заслушавшись. Мимо прошел старик с осунувшимся

больным лицом, он поглядел, как я стою, на один миг прислушался

к звукам вместе со мной, потом уже на ходу понимающе улыбнулся

мне, его чудный дальнозоркий старческий взгляд, кажется,

говорил: "Постой еще, дружище, такое услышишь не каждый день".

Взгляд старика согрел мою душу, мне было жаль, что он ушел. Но

в ту же секунду мне пришло на ум, что это

насвистывание--исполнение всех моих желаний, что звуки не могут

исходить ни от кого другого, кроме как от Лео.

Уже вечерело, но еще ни в одном окне не зажгли света.

Мелодия с ее простодушными вариациями подошла к концу,

воцарилась тишина. "Сейчас он у себя наверху зажжет

свет",--подумал я, но все оставалось темным. И вот я услышал

шаги по лестнице, дверь подъезда тихо раскрылась, и на улицу

вышел некто, и походка его в точности такая, каким было его

насвистывание: легкая, играющая, но одновременно собранная,

здоровая и юношеская. Тот, кто шел такой походкой, был

невысокий, но очень стройный человек с обнаженной головой, и

теперь мое сердце признало его с несомненностью: это был Лео,

не просто Лео из адресной книги, это был сам Лео, наш милый

спутник и слуга в паломничестве, который во время оно, десять

или более лет тому назад, своим исчезновением заставил нас так

страшно потерять присутствие духа и мужество. В первый миг

радостной неожиданности я едва его не окликнул. И теперь,

только теперь, мне вспомнилось, что ведь и его насвистывание

было мне знакомо, я столько раз слышал его во время нашего

паломничества. Это были те же звуки, что тогда, и все же до

чего по-иному, как странно отзывались они во мне! Я ощутил

чувство боли, словно удар по сердцу: до чего иным стало с тех

пор все--небо, воздух, времена года, сновидения и само

состояние сна, день и ночь! Как глубоко и как страшно

переменилось для меня все, если звук насвистываемой мелодии,

ритм знакомый шагов одним тем, что напоминал мне о потерянном

былом, мог с такой силой ранить меня в самое сердце, мог

причинить мне такую радость и такую боль.

Он прошел мимо меня, упруго и легко нес он свою обнаженную

голову на обнаженной шее, выступавшей из открытого ворота синей

рубашки, дружелюбно и весело удалялся он по вечерней улице, его

ноги шагали почти неслышно, не то в легких сандалиях, не то в

обуви гимнаста. Я пошел за ним, не имея притом никаких

намерений. Разве мог я не пойти за ним? Он спускался по улице

вниз, и какой бы легкой, упругой, юношеской ни была его

походка, она одновременно была вечерней, имела в себе

тональность сумерек, звучала в лад часу, составляла единое

целое с ним, с приглушенными звуками из глубины затихающего

города, с неясным светом первых фонарей, которые в это время

как раз начинали загораться.

Дойдя до сквера, что у ворот церкви святого Павла, он

свернул, исчез между высокими круглящимися кустами, и я

прибавил шагу, боясь его потерять. Тут он появился снова, он

неторопливо шествовал под ветвями акаций и сирени. Дорожка в

этом месте змеится двумя извивами между низкорослых деревьев,

на краю газона стоят две скамейки. Здесь, в тени ветвей, было

уже по-настоящему темно. Лео прошел мимо первой скамейки, на

ней сидела парочка, следующая скамейка была пуста, он сел на

нее, прислонился, запрокинул голову и некоторое время глядел

вверх на листву и на облака. Затем он достал из кармана

маленькую круглую коробочку из белого металла, поставил ее

рядом с собой на скамейку, отвинтил крышку и принялся не спеша

выуживать что-то из коробочки своими ловкими пальцами,

отправлять себе в рот и с удовольствием поедать. Я сначала

расхаживал взад и вперед у края кустов; потом подошел к его

скамейке и присел на другой конец. Он взглянул в мою сторону,

посмотрел своими светлыми серыми глазами мне в лицо и продолжал

есть. Он ел сушеные фрукты, несколько слив и половинок

абрикосов. Он брал их, одну за другой, двумя пальцами,

чуть-чуть сжимал и ощупывал каждую, отправлял в рот и жевал

медленно, с наслаждением. Прошло порядочно времени, пока он

взял и вкусил последнюю дольку. Тогда он снова закрыл коробочку

и положил ее в карман, откинулся и вытянул ноги; я увидел, что

у его матерчатых туфель были плетеные подошвы.

-- Сегодня ночью будет дождь,--сказал он неожиданно, и я

не знал, обращается он ко мне или к себе самому.

-- Возможно,--отозвался я с некоторым смущением; ибо если

он до сих пор не узнал меня ни по облику, ни по походке, то мне

казалось вероятным, более того, почти несомненным, что теперь

он узнает меня по голосу.

Но нет, он отнюдь меня не узнал, даже по голосу, и, хотя

это отвечало моему первоначальному желанию, я почувствовал, что

глубоко разочарован. Он меня не узнал. В то время как сам он за

десять лет остался прежним, словно бы даже не изменился в

возрасте, со мной, увы, дело обстояло иначе.

-- Вы отлично насвистываете,--скаэал я,--я слышал вас еще

там, наверху, на улице Зайлерграбен. Мне очень понравилось.

Видите ли, я прежде был музыкантом.

-- Музыкантом? -- переспросил он дружелюбно.-- Прекрасное

занятие. Вы что же, его бросили? -- Да, с некоторых пор. Я даже

продал скрипку. -- Вот как? Жаль. Вы бедствуете? Я хотел

сказать: вы не голодны? У меня еще есть дома еда и несколько

марок в кармане.

-- О нет,--сказал я торопливо,--я не это имел в виду. Я

живу в полном достатке, у меня есть больше, чем мне нужно. Но я

вам сердечно благодарен, это так мило с вашей стороны, что вы

хотите меня угостить. Доброжелательных людей встречаешь так

редко.

-- Вы думаете? Что ж, возможно. Люди бывают разные, подчас

они весьма странны. Вы тоже странный человек. -- Я? Почему так?

-- Хотя бы потому, что у вас есть деньги, а вы продаете

скрипку! Выходит, музыка вас больше не радует?

-- Знаете, иногда случается, что человека перестает

радовать именно то, что прежде было ему дорого. Случается, что

музыкант продает свою скрипку или разбивает ее о стену или что

живописец в один прекрасный день сжигает все свои картины. Вы

никогда о таком не слышали? -- Слышал. Стало быть, от отчаяния.

Это бывает. Мне случалось даже знать двух человек, которые на

себя руки наложили. Бывают на свете глупые люди, на них и

смотреть больно. Некоторым уже нельзя помочь. Так что же вы

теперь делаете, когда у вас нет скрипки?

-- Что придется. Делаю я, по правде сказать, немного, я

уже не молод и часто болею. Почему вы все говорите о скрипке?

Разве это так важно? -- О скрипке? Да так, мне вспомнился царь

Давид. -- Как вы сказали? Царь Давид? Он-то тут при чем?

-- Он тоже был музыкант. Когда он был совсем молод, ему

случилось играть перед царем Саулом и разгонять своей игрой

черные мысли Саула. А потом он сам стал царем, очень великим,

ужасно серьезным царем, так что у него хватало своих забот я

своих черных мыслей. Он носил корону, вел войны, и прочая, и

прочая, иногда делал вещи совсем противные и очень прославился.

Но когда я думаю о его жизни, мне больше всего по душе молодой

Давид со своей арфой, и как он утешал бедного Саула своей

музыкой, и мне просто жаль, что позднее он стал царем. Он был

куда счастливее и симпатичнее, когда оставался музыкантом.

-- Конечно,--вскричал я в некоторой запальчивости.--

Конечно, тогда он был моложе, счастливее и симпатичнее. Но

человек не остается молодым вечно, и ваш Давид все равно стал

бы со временем старше, безобразнее, озабоченнее, даже если бы

продолжал быть музыкантом. И зато он стал великим Давидом, он

совершил свои деяния и написал свои псалмы. Жизнь, знаете ли,

не только игра!

Лео поднялся и раскланялся.

-- Скоро ночь,--оказал он,--и скоро пойдет дождь. Я уже

немного знаю, какие деяния совершил Давид и вправду ли они были

такими великими. И о его псалмах, честно говоря, я теперь знаю

не много. Против них мне не хотелось бы ничего говорить. Но что

жизнь не только игра, этого мне не докажет никакой Давид.

Именно игра и есть жизнь, когда она хороша! Конечно, из нее

можно делать что угодно еще, например обязанность, или войну,

или тюрьму, но лучше она от этого не станет. До свидания,

приятно было побеседовать. Своей легкой, размеренной,

дружелюбной походкой двинулся он в путь, этот непостижимый,

любимый человек, и он уже готов был исчезнуть, как мне

окончательно изменили выдержка и самообладание. Я отчаянно

помчался за ним и возопил из глубины сердца:

-- Лео! Лео! Вы же Лео. Неужели вы меня не узнаете?

Когда-то мы были членами Братства и должны были остаться ими

всегда. Мы вместе совершали путешествие в страну Востока.

Неужели вы меня забыли, Лео? Неужели вы вправду ничего больше

не знаете о Хранителях короны, о Клингоре и о Гольдмунде, о

празднестве в Бремгартене, об ущелье Морбио Инфериоре? Лео,

сжальтесь надо мною!

Он не бросился бежать от меня, как я опасался, но и не

повернул ко мне головы; он спокойно продолжал идти, словно

ничего не слышал, однако оставлял мне возможность его догнать и

по видимости ничего не имел против того, чтобы я к нему

присоединился.

-- Вы так волнуетесь и так спешите,-- сказал он

успокаивающим тоном.-- Это нехорошо. Это искажает лицо и

причиняет болезни. Мы пойдем совсем медленно, это успокаивает

наилучшим образом. И несколько дождевых капель на лоб...

Чудесно, правда? Словно одеколон из воздуха.

-- Лео,-- возопил я,--имейте сострадание! Скажите мне

одно-единственное слово: узнаете вы меня?

-- Ну, ну,--сказал он таким тоном, каким разговаривают с

больным или пьяным,--опять вы за старое. Вы слишком возбуждены.

Вы спрашиваете, знаю ли я вас? Разве какой-нибудь человек знает

другого или даже самого себя? А я, видите ли, вообще не знаток

людей. Люди меня не занимают. Собаки--это да, их я знаю очень

хорошо, птиц и кошек--тоже. Но вас, сударь, я вправду не знаю.

-- Но вы же принадлежите к Братству? Вы были тогда с нами

в странствии?

-- Я всегда в странствии, сударь, и я всегда принадлежу к

Братству. Там одни приходят, другие уходят, мы и знаем, и не

знаем друг друга. С собаками это куда проще. Подойдите сюда,

постойте одно мгновение!

Он увещательно поднял палец. Мы стояли на погруженной в

ночь дорожке сада, которую все больше и больше заволакивала

спускавшаяся на нее легкая сырость. Лео вытянул губы вперед,

издал протяжный, вибрирующий, тонкий свист, подождал некоторое

время, засвистел снова, и мне пришлось пережить некоторый

испуг, когда совсем рядом, за оградой, у которой мы стояли, из

кустов внезапно выскочил огромный волкодав и с радостным

повизгиванием прижался к ограде, чтобы пальцы Лео могли сквозь

переплет решетки погладить его шерсть. Глаза сильного зверя

Дата добавления: 2015-06-25