Дипломна робота 18 страница

плывший в Индию, достигал своей цели уже не тем неопытным

новичком, каким покидал родину: все было не так, как нынче,

когда садишься в Европе на комфортабельный пароход, проходишь

Суэцкий канал и спустя короткое время, осовев от обильной еды и

долгого сна, вдруг с удивлением видишь перед собой индийский

берег. В те времена парусники мучительно долгие месяцы шли

вокруг огромной Африки, попадали в грозные штормы, изнывали в

мертвый штиль; тогдашние мореплаватели томились от зноя и

мерзли, голодали, по многу ночей обходились без сна, и

победитель, завершивший плавание, был уже не прежним

маменькиным сынком, несмышленым юнцом -- он достаточно твердо

стоял на ногах и не нуждался в посторонней помощи. Так было и с

нашим миссионером. Плавание из Англии к берегам Индии длилось

сто шестьдесят пять дней, и в Бомбейском порту с корабля сошел

загорелый худощавый мореплаватель Эгион.

Меж тем ни своей радости, ни любопытства он не утратил,

хотя его пыл и в том и в другом теперь стал сокровенным, и если

еще в плавании во время стоянок в портах он сходил на берег,

ведомый любознательностью исследователя, с благоговейным

вниманием осматривал все незнакомые коралловые или поросшие

зелеными пальмами острова, то на индийскую землю он ступил,

глядя вокруг жадно раскрытыми благодарно-радостными глазами, и

в прекрасный многоцветный город вошел с непреклонной отвагой.

Прежде всего он разыскал дом, в котором ему посоветовали

поселиться. Этот дом стоял в тихой улочке бомбейского

предместья, под приветливой сенью кокосовых пальм. Он встречал

незнакомца настежь распахнутыми окнами и широко простертыми

навесами веранд, казалось, здесь и впрямь ждала Эгиона желанная

индийская родина. Проходя в ворота, Роберт окинул взглядом

маленький сад и, хотя сейчас следовало бы заняться более

важными делами и наблюдениями, не преминул обратить внимание на

пышный куст с темно-зеленой листвой и большими золотыми

цветами, над которым беззаботно порхал прелестный рой белых

бабочек. Эта картина все еще стояла у него в глазах, слегка

слезившихся от солнца, когда он поднялся по нескольким пологим

ступеням на тенистую просторную веранду и вошел в настежь

распахнутые двери. Слуга-индус в белом одеянии подбежал, ступая

босыми темными ногами по прохладному полу, выложенному красной

кирпичной плиткой, склонился в почтительном поклоне и певуче,

немного в нос, заговорил.на каком-то индийском наречии, однако

скоро заметил, что прибывший гость его не понимает, и, снова

поклонившись и по-змеиному гибко изгибаясь, почтительно и

радушно жестами пригласил Роберта пройти дальше, в глубину

дома, к проему, где вместо двери висела циновка из пальмового

волокна. В тот же миг циновку кто-то отбросил в сторону, и на

пороге появился высокий худой человек с властным взглядом,

одетый в белый тропический костюм и в плетеных сандалиях на

босу ногу. Заговорив на неведомом индийском наречии, он обрушил

на голову слуги поток брани -- тот испуганно сжался, потихоньку

попятился и, стараясь не привлекать внимания, скрылся где-то в

доме, хозяин же обратился к Эгиону по-английски и пригласил его

входить.

Миссионер сразу же начал извиняться за свой неожиданный

приезд и попытался замолвить слово за бедного индуса, который

не совершил никакого проступка. Но хозяин нетерпеливо

отмахнулся:

-- Скоро и вы научитесь обращаться с этими пройдохами как

подобает, -- сказал он. -- Входите же! Я вас ждал.

-- Должно быть, вы -- мистер Бредли? -- осведомился

приезжий вежливо, хотя с первых же шагов в этом экзотическом

доме, с первого взгляда на того, кто отныне будет его

наставником, советчиком и товарищем, в Эгионе поднялись

отчуждение и холодность.

-- Ну да, конечно, я -- Бредли. А вы -- Эгион. Ну же,

Эгион, входите, чего вы ждете? Вы уже обедали?

Вскоре этот высокий костлявый человек с беспардонно

властной манерой бывалого индийского старожила и торгового

агента, кем он был по роду занятий, полностью взял жизнь Эгиона

в свои загорелые, поросшие темным волосом руки. Он приказал

накормить его кушаньем из баранины и риса, которое было щедро

сдобрено жгучим пряным соусом, он показал ему комнаты, провел

по всему дому, забрал для отправки его письма, осведомился, нет

ли поручений, он удовлетворил его первое любопытство и объяснил

первые, самые необходимые правила жизни европейца в Индии. Он

пустил рысью четверых темнокожих индусов, он командовал и

бранился с холодной злостью, оглашая бранью весь дом, он вызвал

индуса-портного и велел ему срочно сшить для Эгиона десяток

пригодных для здешних условий костюмов. Новичок все принимал

благодарно и слегка оробев, хотя ему по душе скорей был бы иной

приезд в Индию, более тихий и более торжественный, когда бы он

сперва немного освоился на новом месте, а потом за дружеской

беседой поделился с новым знакомым своими первыми впечатлениями

от Индии и множеством гораздо более ярких впечатлений от

морского плавания. Однако за время путешествия, которое длится

более полугода, успеваешь научиться вести себя скромно и

применяться к самым необычайным обстоятельствам, так что, когда

под вечер Бредли ушел в город по своим торговым делам, наш юный

святитель вздохнул с облегчением и решил, что теперь-то, в

одиночестве, он тихо отпразднует свой приезд и торжественно

встретится с Индией.

В приподнятом, радостном настроении, наспех разобрав и

разложив по местам свои вещи, вышел он из прохладной комнаты,

где не было ни дверей, ни окон, а были лишь большие открытые

проемы во всех стенах, покрыл светловолосую голову широкополой

шляпой с легким шарфом от солнца, взял крепкую трость и

спустился по лестнице с веранды в сад. Радостно огляделся он и

глубоко вдохнул этого нового воздуха, чутко улавливая

благоухания и ароматы, всматриваясь в цвета и краски этой

неведомой сказочной земли, в покорение которой он, скромный

радетель, надеялся внести свою лепту и которой жаждал отдать

всего себя после столь долгого ожидания и робкого предвкушения

радости.

То, что он увидел и почувствовал в эту минуту, было

прекрасно и, казалось, тысячекратно подтверждало его мечты и

предчувствия. Густые высокие кустарники, сочные, округлые,

стояли, залитые горячим солнцем, усыпанные крупными невиданно

яркими цветами; на стройных и гладких колоннах стволов в

непостижимой вышине покоились тихие круглые кроны кокосовых

пальм, веерная пальма вздымала к небу над крышей дома

удивительно правильное и строгое гигантское колесо могучих, в

человеческий рост, ветвей, а на краю дорожки опытный глаз

любителя природы сразу приметил крохотное существо. Эгион

осторожно к нему приблизился -- это был маленький зеленый

хамелеон с треугольной головкой и злыми бусинками глаз. Роберт

наклонился к нему и почувствовал, что счастлив, как мальчишка,

тем, что ему дано видеть подобные существа и саму неисчерпаемо

изобильную природу у подлинного истока ее богатств.

Звуки необычайной музыки пробудили его от благоговейной

отрешенности. Средь полной шепотов тишины в зеленой глубине

зарослей вдруг загремел ритмичный грохот барабанов из металла,

раздался резкий высокий голос труб. Благочестивый любитель

природы удивленно прислушался, затем, ничего и никого не видя,

с любопытством пошел туда, откуда неслась музыка, ему хотелось

узнать, где и как рождаются эти варварские торжествующие звуки.

Он вышел из сада через настежь распахнутые ворота и направился

по приятной зеленой дороге, которая бежала вдоль возделанных

полей, приветливых домиков и садов, средь пальмовых плантаций и

радостно-светлых зеленых рисовых всходов; наконец, миновав

высокую изгородь то ли парка, то ли большого сада, он очутился

на сельской, судя по виду, улочке с индийскими хижинами. Это

были маленькие глинобитные, а то и просто построенные из

бамбука домики, крытые сухими пальмовыми листьями, и везде у

открытых дверей сидели на корточках и стояли смуглые индусы. Он

с любопытством присматривался к этим людям, впервые

приоткрылась ему по-деревенски простая жизнь чужого

первобытного народа, и он с первой же минуты почувствовал

приязнь к этим смуглокожим людям с прекрасными детскими

глазами, полными некой безотчетной и неизбывной звериной тоски.

Из-под переплетения длинных прядей густых черных, как смоль,

волос глядели на него глаза прекрасных женщин, тихих, словно

косули; над переносицей, на запястьях и на щиколотках блестели

у них золотые украшения, на пальцах ног они носили кольца.

Маленькие дети ходили голышом, лишь на шее у каждого висел на

шнурке из пальмового волокна диковинный амулет из серебра или

кости.

Меж тем Роберт шел, нигде не задерживаясь, но не потому,

что ему были неприятны пристальные взгляды людей, которые,

оцепенев от любопытства, уставились на него, напротив, он сам в

душе устыдился своего жадного внимания к этим людям. Да и дикая

музыка все не умолкала и слышалась теперь уж где-то совсем

рядом; но вот наконец, свернув в переулок, он обнаружил то, к

чему шел. Там возвышалось невероятное, диковинное здание

совершенно фантастического вида и устрашающей высоты с

огромными воротами в центре; в изумлении глядя на него снизу

вверх, Роберт увидел, что колоссальные каменные стены снизу

доверху испещрены резьбой, изображениями сказочных чудовищ,

людей и богов -- или же демонов, -- сотни каменных фигур

громоздились, теснясь одна на другой, поднимаясь все выше к

терявшейся в вышине островерхой кровле; густые заросли, дикие

дебри, переплетение тел, членов, лиц. Страшный колосс из камня

-- индийский храм сиял в пологих лучах позднего закатного

солнца и внятно говорил смутившемуся чужестранцу, что эти

по-звериному тихие полуголые люди -- вовсе не первобытный

народ, пребывающий в райском неведении, что уже несколько тысяч

лет существуют у него боги и мысль, идолы и религии.

Пронзительные звуки музыки смолкли, и тут из храма чередой

потянулись индусы в белых и пестрых одеждах, впереди, на

почтительном отдалении от прочих, торжественно шествовала

маленькая процессия брахманов3, надменных в непоколебимой

тысячелетней мудрости и достоинстве. Мимо белого чужака они

прошествовали гордо, словно родовитые вельможи мимо простого

подмастерья, и ни брахманы, ни простые люди, что следовали за

ними, судя по их лицам, не испытывали ни малейшего желания,

чтобы какой-то иноземец поучал их в божественных и житейских

делах.

Когда шествие скрылось из виду и все вокруг стихло, Роберт

Эгион подошел к храму поближе и со смущенным любопытством

принялся рассматривать изображения на фасаде святилища, однако

вскоре он с огорчением и страхом оставил эту затею, ибо

гротескный символический язык резных изображений, среди которых

при всей их умопомрачительной уродливости были, несомненно,

истинные шедевры, поверг его в смятение и страх, так же как и

многие бесстыдно непристойные сцены, простодушно помещенные на

стенах храма вперемежку с бесчисленными богами.

Он отвернулся от храма и огляделся по сторонам в поисках

дороги, по которой пришел, как вдруг померкли и храм, и улица,

по небу пробежали мерцающие многоцветные огни и пала на землю

южная темная ночь. Пугающе быстрое наступление темноты не было

для молодого миссионера чем-то новым, и все же его охватил

легкий озноб. С приходом сумерек во всех кустах и деревьях

поднялся звучный стрекот и гуд тысяч больших цикад, вдали же

внезапно раздался то ли яростный, то ли тоскливый звериный

крик, необычайный, пугающий голос. Эгион заторопился в обратный

путь и благополучно нашел дорогу, но, хотя идти было недалеко,

еще не успел он добраться до дому, как уже вся окрестность

погрузилась во мрак и высокое черное небо густо усыпали звезды.

В дом он вошел рассеянно, в глубокой задумчивости,

остановился в первой же освещенной комнате, и тут мистер Бредли

встретил его такими словами:

-- Наконец-то пожаловали! На первых порах не советую

выходить из дому в такое позднее время. Кстати, вы стрелять

умеете?

-- Стрелять? Нет. Этому я не учился.

-- Ну, думаю, скоро научитесь. Но где же вы пропадали весь

вечер?

Эгион с жаром обо всем рассказал. Он жадно расспрашивал,

какой религии принадлежит увиденный им храм, каким богам или

идолам поклоняются в нем верующие, что означают резные

изображения на его стенах и диковинная музыка, и являются ли

жрецами гордые прекрасные мужи в белых одеяниях, и какие имена

носят их божества. Но здесь подстерегало Эгиона первое

разочарование. О чем бы он ни спрашивал, его советчик ничего не

знал. Бредли заявил, что никто на свете не сумеет разобраться в

мерзком сумбуре и непристойностях этих языческих культов, что

брахманы -- гнусная шайка угнетателей и бездельников и что

вообще все до одного индийцы -- паршивые побирушки и скоты,

подлый сброд, с которым порядочному англичанину зазорно иметь

дело.

-- Но ведь мое предназначение, -- нерешительно возразил

Эгион, -- состоит как раз в том, чтобы наставить этих заблудших

на путь истинный. И потому я должен их понять, и полюбить, и

все о них узнать...

-- Скоро вы узнаете их лучше, чем вам самому захочется.

Конечно, вам нужно выучить хиндустани и, пожалуй, еще

какое-нибудь из их подлых скотских наречий. А вот любовью вы

мало чего добьетесь.

-- О, у этих людей такой благонравный вид!

-- Вы находите? Что ж, скоро сами убедитесь, что я прав. В

ваших намерениях относительно обращения индусов я ничего не

смыслю и судить об этом не берусь. А вот наша задача -- со

временем привить языческому сброду ростки культуры и дать

мало-мальские понятия о приличиях, но дальше этого, полагаю,

нам не продвинуться никогда!

-- Но, позвольте, ваша нравственность или то, что вы

сейчас назвали приличиями, -- это христианская нравственность!

-- Вы имеете в виду любовь. Ха! Попробуйте-ка, скажите

индусу, что вы питаете к нему любовь. Он тут же начнет

что-нибудь у вас выклянчивать, а кончит тем, что стащит у вас

рубашку!

-- Возможно.

-- Абсолютно определенно, мой дорогой. Вам придется иметь

дело как бы с недорослями, которые еще не созрели для понятий

чести и закона. Но это вам не благонравные английские

школьники, нет, это народ хитрых черных мошенников,

постыднейшие вещи -- для них величайшее удовольствие. Вы еще

вспомните мои слова!

Эгион с грустью оставил дальнейшие попытки о чем-либо

узнать и для начала решил прилежно и послушно научиться всему,

чему сможет, в этом доме, однако затем делать то, что сам

сочтет справедливым и разумным. И все же, прав или не прав был

суровый Бредли в своих суждениях, с первой же минуты, когда

Эгион увидел чудовищный храм и недосягаемых в гордом величии

брахманов, ему стало ясно: его миссия в этой стране потребует

гораздо больших трудов и усилий, чем он полагал ранее.

На следующее утро в дом принесли сундуки, в которых

миссионер привез из Англии свое имущество. Он тщательно

распаковал все, сложил рубашки с рубашками, книги с книгами и

вдруг заметил, что некоторые давно знакомые вещи настроили его

на задумчивый лад. То были подвернувшаяся ему под руку

небольшая гравюра в черной рамке с треснувшим в дороге стеклом

-- портрет господина Дефо4, сочинителя "Робинзона Крузо", и

старый любимый молитвенник, еще в детстве подаренный Роберту

матерью; однако чуть позже он увидел добрый путевой знак,

указывающий в будущее, -- карту Индии, подарок дяди, и два

сачка со стальными обручами для ловли бабочек, еще в Лондоне

изготовленные по заказу Эгиона. Один сачок он сразу же отложил

в сторону -- он должен был пригодиться в самые ближайшие дни.

К вечеру все имущество было разобрано и вещи заняли свои

места, гравюрка висела над кроватью, в комнате воцарились

чистота и порядок. Ножки кровати и стола Эгион, как ему

посоветовали, поставил в наполненные водой глиняные мисочки,

чтобы уберечься от муравьев, Бредли весь день отсутствовал,

занимался своими торговыми делами, и молодой человек чувствовал

себя неловко, когда почтительный слуга знаками пригласил его

обедать и молча прислуживал ему за столом, он же не мог

произнести ни слова на понятном индусу языке.

Ранним утром следующего дня Эгион приступил к своим

занятиям. В доме появился красивый черноглазый юноша, которого

Бредли представил Эгиону, звали его Вьярденья, он должен был

обучать миссионера хиндустани. Учтивый молодой индиец бегло

говорил по-английски и имел безукоризненные манеры; правда,

когда ничего не подозревающий англичанин протянул ему руку,

чтобы поздороваться, он в ужасе отпрянул, и в дальнейшем

неизменно уклонялся от любого физического соприкосновения с

белым человеком, ибо коснуться европейца значило бы осквернить

себя -- индус принадлежал к одной из высших каст. Он также ни

за что не соглашался сесть на стул, если перед тем на нем сидел

белый, каждый день он приносил с собой скатанный в трубку

красивый плетеный коврик, расстилал его на кирпичном полу и

садился, поджав ноги, но сохраняя прямую и горделивую осанку.

Ученик, чье прилежание, по-видимому, вполне удовлетворяло

учителя, попытался перенять у него это уменье и во время

занятий корчился на таком же коврике, несмотря на то, что на

первых порах спина и ноги с непривычки сильно болели. Терпеливо

и старательно заучивал он слово за словом, начав с самых

обычных приветствий, которые индийский юноша с улыбкой повторял

снова и снова, не зная усталости; каждый день он храбро

бросался в схватку с гортанными и горловыми звуками чужого

языка, которые поначалу казались ему каким-то невнятным

клекотом и которые теперь он научился различать и произносить.

Если хиндустани оказался удивительным языком и

предобеденные часы пролетали поэтому как один миг в обществе

учтивого наставника, который держался так, будто он --

наследный принц, лишь в силу обстоятельств вынужденный давать

уроки отпрыску буржуазного семейства, то в послеобеденное время

и особенно вечерами Эгион чувствовал глубокое одиночество.

Отношения с хозяином дома оставались неопределенными, держался

же он с Эгионом не то как благодетель, не то как своего рода

начальник; впрочем, Бредли редко сидел дома, обычно он приходил

пешком или приезжал на лошади из города в полдень к обеду, во

время которого восседал во главе стола, иной раз он приглашал

своего секретаря англичанина, после обеда часа два-три лежал на

веранде и курил, а под вечер снова отправлялся в свою городскую

контору или на склад. Ему случалось иногда и уезжать на

несколько дней, чтобы закупить продовольствие, и его сосед

ничего не имел против, ибо при всех стараниях так и не сумел

подружиться с грубым и неразговорчивым торговцем. Да к тому же

было в образе жизни мистера Бредли нечто, чего молодой

миссионер никак не мог бы одобрить. Время от времени Бредли и

его секретарь по вечерам напивались допьяна, потягивая смесь

рома, воды и лимонного сока; в первые дни по приезде молодой

проповедник не раз получал приглашение присоединиться к ним, но

всякий раз отвечал вежливым отказом.

При таких обстоятельствах повседневная жизнь Эгиона не

отличалась особым разнообразием. Он было попробовал применить

на практике свои скудные познания в хиндустани и, чтобы

скоротать долгие тоскливые часы перед приходом вечера, когда

деревянный дом из-за палящего зноя превращался в осажденную

крепость, стал наведываться в кухню и заводить разговоры со

слугами. Повар-магометанин нагло не ответил на приветствие,

сделав вид, будто вообще не замечает Эгиона, зато водонос и

мальчик-слуга, которые часами просиживали на циновках без

всякого дела и жевали бетель, были не прочь позабавиться тем,

как белый господин силится что-то сказать на хиндустани.

Но однажды на пороге кухни вдруг вырос Бредли, он появился

как раз в ту минуту, когда эти два пройдохи шлепали себя по

ляжкам и во все горло хохотали, потешаясь над произношением и

ошибками миссионера; при виде такого веселья Бредли поджал

губы, немедленно наградил затрещиной боя, дал пинка водоносу и

молча увел из кухни испуганного Эгиона. Когда они вошли в

комнату, Бредли довольно зло сказал:

-- Сколько раз нужно вам повторять: вы не должны якшаться

с этой публикой. Вы ведь портите моих слуг. Конечно, конечно --

из лучших побуждений. Но это же ни в какие ворота не лезет:

англичанин выставляет себя на посмешище перед черномазыми

наглецами!

Прежде чем обиженный Эгион успел что-либо возразить,

Бредли вышел вон.

На людях одинокий миссионер бывал лишь по воскресеньям,

когда посещал церковь, что делал весьма аккуратно, однажды он

даже произнес проповедь, заменив здешнего довольно нерадивого

священника-англичанина. У себя дома Эгион с любовью

проповедовал крестьянам и ткачам, здесь же, перед этой холодной

паствой, -- богатые коммерсанты, усталые болезненные дамы,

жизнерадостные молодые чиновники -- он почувствовал отчуждение

и скуку. Торгашеская расчетливость или же властность и

авантюристическая складка этих людей, выжимавших соки из

богатой страны, но не находивших для ее уроженцев ни единого

доброго слова, претили ему, и постепенно все его представления

переменились, он неизменно брал индусов под свою защиту,

напоминал европейцам об их долге перед здешним народом и потому

вскоре снискал всеобщие насмешки, неприязнь и презрение,

прослыв фантазером и простаком.

Порой ему бывало горько при мысли о том, сколь незавидно

его нынешнее положение, но в такие минуты душа Эгиона находила

утешение, которое еще ни разу его не обмануло. Он собирался в

путь, подвешивал к поясу ботанизирку, брал сачок, к которому

приделал длинную тонкую рукоять из бамбука. Именно то, на что

без конца жаловались англичане -- изнурительный зной, тяжелый

климат Индии, -- его восхищало и радовало, потому что он был

бодр душой и телом и не позволял себе разнежиться. Для

естественнонаучных занятий и увлечений эта страна была поистине

необъятной сокровищницей: здесь на каждом шагу ожидали путника

невиданные цветы и травы, бабочки и птицы, и Эгион решил со

временем непременно узнать имена всех этих незнакомцев.

Редкостные ящерицы и скорпионы, громадные толстые сороконожки и

прочие сказочные создания уже меньше его пугали, а после того,

как он храбро убил деревянным ведерком большую змею, заползшую

в ванную комнату, он все более ощущал, как отступает его страх

перед жуткими тварями.

Когда он впервые накрыл сачком великолепную крупную

бабочку и увидал: вот она, поймана; когда осторожно кончиками

пальцев высвободил из сетки гордого яркого мотылька, чьи

широкие крылышки, припорошенные благоуханной пыльцой, лоснились

матовым блеском, сердце у него забилось от неуемной радости,

какой он не знал с далеких дней детства, когда после долгой

отчаянной гонки впервые поймал горделивого махаона. Весело

привыкал он к суровым джунглям и не терял присутствия духа,

когда увязал вдруг в коварных топях, в глубине тропического

девственного леса, когда преследовали его злобными воплями

обезьяны или набрасывались на него свирепые полчища муравьев.

Лишь однажды он пал на колени, укрывшись за стволом огромного

каучукового дерева, шепча молитву и дрожа, ибо грянул в тот миг

грозовой гром в чащобе и содрогнулась земля под тяжкой поступью

слонов. Он привык просыпаться в прохладной комнате ранним утром

от яростного рева обезьян, что раздавался в ближнем лесу,

привык к ночному вою шакалов. Твердость появилась в его глазах,

светлых на смуглом и по-мужски огрубевшем лице.

Он теперь уже лучше знал город, но милей его душе были

мирные, зеленые, словно сады, деревни, и чем внимательнее

присматривался он к индусам, тем больше они ему нравились. Чужд

и крайне досаден был ему лишь один обычай низших индийских

каст, по которому женщинам дозволялось ходить голыми до пояса.

Видеть на улице нагие женские плечи, шею и грудь -- с этим

миссионер едва ли мог когда-нибудь примириться, хотя многие

индианки были хороши и нагота их выглядела в высшей степени

естественно благодаря густо-бронзовому загару, покрывавшему

упругую кожу, и той вольной непринужденности, с какой держались

женщины бедняков.

Наряду с этим непристойным обычаем ничто не доставляло ему

стольких тревог и забот как загадка, которой оставалась для

него духовная жизнь этих людей. Куда бы он ни кинул взгляд,

всюду царила религия. Несомненно, в Лондоне даже в дни великих

церковных празднеств нельзя было увидеть и сотой доли того

благочестия, какое являлось здесь взору на каждом шагу и в

самые обычные будни: повсюду были храмы, изображения богов,

молитвы и жертвоприношения, церемонии и шествия, молящиеся и

жрецы. Но кто же в силах найти концы в этом запутанном

переплетении верований? Брахманы и магометане, огнепоклонники и

буддисты, приверженцы Шивы и Кришны5, носящие тюрбан и

бритоголовые, заклинатели змей и служители священных черепах.

Где же бог, которому поклоняются все эти заблудшие? Каков его

облик, какой из множества культов самый древний, самый

священный и чистый? Этого никто не знал, и самим индийцам это

было совершенно безразлично: тот, кого почему-либо не

устраивала вера отцов, принимал другую веру, или отправлялся

странствовать в поисках новой религии, или же создавал ее сам.

Богам и духам, чьих имен никто не знал, приносились жертвы --

кушанья в маленьких мисочках, и при этом сотни обрядов, храмов,

жрецов мирно соседствовали друг с другом и никому из

приверженцев какой-то веры не приходило в голову ненавидеть или

тем более убивать иноверцев, что на родине Эгиона, в

христианских землях, было в порядке вещей. Многое казалось ему

даже милым, прелестным -- голоса флейт и нежность жертвенных

цветов, и многие, многие лица верующих были преисполнены мира и

покойной безмятежной ясности, какой не увидишь на лицах

англичан, сколько ни ищи. Прекрасной и благой счел Эгион и

строго соблюдавшуюся индусами заповедь, которая запрещала им

убивать животных, и порой он стыдился и подыскивал себе

оправдания, когда безжалостно умерщвлял и насаживал на булавки

бабочек и жуков. Но вместе с тем среди этих народов, почитавших

священное творение бога во всякой букашке и искренне

предававшихся молитве и богослужению в храмах, обыденными,

заурядными вещами были ложь и воровство, лжесвидетельство и

подлог, ни в одной душе подобное не вызывало ни возмущения, ни

хотя бы удивления. И чем больше размышлял благожелательный

провозвестник истинной веры, тем более неразрешимой загадкой,

презревшей законы логики и теорию, казался ему этот народ.

Слуга, с которым Эгион возобновил свой беседы вопреки запрету

Бредли, словно сроднился с ним душой, но однажды, спустя

какой-нибудь час после столь дружеского разговора, выяснилось,

что он украл батистовую рубашку; когда же Эгион мягко, но

настойчиво потребовал ответа, слуга принялся клятвенно уверять,

что знать ничего не знает, а потом с улыбкой сознался в

воровстве, показал рубашку и доверчиво сказал, дескать, в ней

есть небольшая дырочка, и он, стало быть, подумал, что господин

эту рубашку уже не наденет.

В другой раз Эгиона поверг в растерянность водонос. Этот

человек получал жалованье и стол за то, что два раза в день

Дата добавления: 2015-06-25