Дипломна робота 19 страница

приносил воду из ближайшей цистерны в кухню и две ванные

комнаты. Работал он только утром и вечером, днем же часами

сидел в кухне или в хижине слуг да жевал бетель или кусочки

сахарного тростника. Однажды другой слуга отлучился, и Эгион

велел водоносу почистить костюм, к которому пристали во время

прогулки семена трав. Водонос только засмеялся в ответ и

спрятал руки за спину, а когда миссионер уже раздраженно

повторил приказание, он в конце концов повиновался и выполнил

пустяковую работу, но при этом жалобно причитал и даже пустил

слезу, закончив же, со скорбным видом уселся на свое место в

кухне и еще битый час возмущался и негодовал, словно в

отчаянии. С бесчисленными трудностями, устранив множество

недоразумений, Эгион наконец добрался до сути дела:

оказывается, он тяжко обидел водоноса, приказав ему выполнить

работу, которая не положена ему по чину.

Все эти мелкие события постепенно накапливались и в конце

концов слились словно в некую стеклянную стену, вставшую между

миссионером и индусами, из-за чего он был обречен на

одиночество, от которого страдал все сильнее. И тем усерднее, с

какой-то отчаянной жадностью занимался он изучением языка, в

чем достиг немалых успехов; как горячо надеялся Эгион, овладев

языком, он все-таки постигнет однажды и самый народ. Он все

чаще отваживался заговорить на улице с каким-нибудь индусом,

без толмача ходил к портному, в лавки, к сапожнику. Порой

завязывался у него разговор с простыми людьми, он говорил с

ремесленниками об их изделиях или с приветливой улыбкой хвалил

малыша на руках у матери, и тогда в живой речи и в глазах этих

людей языческой веры, но чаще всего в их добром детском

счастливом смехе ему открывалась душа чужого народа, такая

ясная и по-братски близкая, что на какое-то мгновенье вдруг

исчезали все преграды и пропадала отчужденность.

Наконец он обнаружил, что почти всегда может найти доступ

к детям и простым крестьянам, что, видимо, все его затруднения

и вся недоверчивость, вся испорченность горожан порождены лишь

их общением с европейцами -- торговцами и моряками. И тогда он

начал все смелее и все дальше уезжать из города во время своих

прогулок верхом. В карманах у него всегда были медяки, а иногда

и сахар для детей, и когда где-нибудь среди холмов вдали от

города он привязывал коня к стволу пальмы у глинобитного

крестьянского дома, со словами приветствия входил под кровлю из

тростника и спрашивал, не дадут ли ему воды или кокосового

молока, то почти всегда завязывался бесхитростный дружеский

разговор, причем мужчины, женщины и дети дивились и от всей

души хохотали над его по-прежнему небезупречным языком, на что

Эгион, впрочем, ничуть не обижался.

Пока что он не пытался говорить с людьми о милосердном

Боге. Он считал, что спешить с этим не следует, да к тому же

задача представлялась ему чрезвычайно деликатной, если вообще

выполнимой, поскольку при всем старании,он по-прежнему не

находил еще нужных индийских слов, чтобы передать с их помощью

важнейшие понятия христианской Библии. Кроме того, он

чувствовал, что не вправе навязываться этим людям в наставники

и призывать их к столь серьезному изменению всей их жизни,

прежде чем он узнает эту жизнь досконально, научится говорить

на одном языке с индусами и жить одной с ними жизнью.

И потому его познавательные занятия затянулись. Он

старался вникнуть в жизнь, труды и промыслы индийцев,

спрашивал, как называются деревья, плоды, домашние животные и

утварь, он постиг секреты обычного и заливного разведения риса,

выращивания хлопка, изготовления джутовых веревок, рассматривал

жилые дома, изделия гончаров, плетение из соломки, ткани, о

которых слыхал еще на родине. Он смотрел, как розово-рыжие

тучные буйволы тянут плуги по залитым водой рисовым полям, он

узнал, как трудятся дрессированные слоны и как ручные обезьяны

собирают для хозяина спелые орехи на высоких кокосовых пальмах.

Во время одной из прогулок, когда он ехал по мирной долине

меж высоких зеленых холмов, его застиг неистовый грозовой

ливень, и он поспешил укрыться в ближайшей хижине, до которой

успел добраться. В маленьком домишке с обмазанными глиной

стенами из бамбука находилась вся семья, эти люди

приветствовали вошедшего незнакомца с боязливым удивлением. У

хозяйки были седые волосы, крашенные хной в огненно-рыжий цвет,

когда же она приветливо улыбнулась гостю, оказалось, что и зубы

у нее ярко-красного цвета, и тем самым обнаружилось ее

пристрастие к бетелю. Мужем хозяйки был высокий мужчина с

серьезным взглядом, с не поседевшими еще длинными волосами.

Поднявшись с пола, он с царственным достоинством расправил

плечи, ответил гостю на приветствие и протянул ему расколотый

кокосовый орех; англичанин с наслаждением отпил сладковатого

молока. В угол за каменным очагом тихонько спрятался при

появлении чужого человека маленький мальчуган, и теперь там

блестели из-под копны густых черных волос испуганные и полные

любопытства глаза и мерцал на темной груди амулет из латуни --

ни одежды, ни других украшений на мальчике не было. Тяжелые

гроздья бананов были подвешены дозревать под притолокой над

входом, и нигде в этой хижине, куда свет проникал лишь через

распахнутую дверь, не видно было примет бедности, всюду

радовали глаз скромная простота и опрятность.

Слабое, повеявшее благоуханием далеких детских

воспоминаний чувство родного дома, что с такой легкостью

овладевает путешественником на чужбине при виде счастливой

семьи у домашнего очага, слабое чувство родного дома, ни разу

не коснувшееся души миссионера в бунгало Беркли, вдруг

проснулось в Эгионе, и ему подумалось, что в эту индийскую

хижину пришел он не так, как приходит путник, застигнутый

непогодой в дороге, -- нет, ему, заплутавшему на сумрачных

жизненных перепутьях, здесь наконец-то забрезжили вновь смысл и

радость естественной. Праведной, непритязательной жизни. По

тростниковой крыше хижины то шелестел, то громко стучал буйный

ливень, он стоял за порогом блестящей и плотной стеклянной

стеной.

Хозяева весело, без стеснения беседовали с необычным своим

гостем, но, когда под конец они почтительно задали вполне

естественный вопрос, какие цели и намерения привели его в их

страну, Эгион смутился и заговорил о другом. Снова, как уже не

раз, скромному юноше показалось чудовищной самонадеянностью и

дерзостью то, что он приехал сюда посланником далекого чужого

народа, приехал отнять у этих людей их бога и веру и навязать

им своих. Раньше он думал, что робость исчезнет, как только он

получше овладеет языком индусов, но сегодня с неотвратимой

ясностью осознал, что заблуждался, ибо чем лучше он понимал

этот смуглый народ, тем больше чувствовал, что он не вправе и

не желает властно вторгаться в его жизнь.

Ливень утих, мутные от тучной рыжей земли потоки катили

вниз по горбатой улочке, лучи солнца прорвались сквозь влажно

блестящие стволы пальм и слепящими яркими бликами вспыхнули на

гладких гигантских листьях банановых деревьев. Миссионер

поблагодарил их за приют и хотел уже попрощаться с хозяевами,

как вдруг пала тень и потемнело в маленькой хижине. Он быстро

обернулся и увидел, что в хижину, бесшумно ступая босыми

ногами, вошла юная женщина или девушка; при виде чужого

человека она испугалась и бросилась в угол за очагом, где

прятался мальчик.

-- Поди сюда, поздоровайся с господином! -- позвал ее

отец. Девушка робко шагнула вперед и, скрестив руки на груди,

несколько раз поклонилась. На ее густых черных волосах сверкали

дождевые капли, англичанин несмело коснулся рукой ее волос и

произнес приветствие; покорные шелковисто-текучие пряди были

под его ладонью, и тут девушка выпрямилась и ласково

улыбнулась, глядя на него прекрасными темными глазами. На шее у

нее было ожерелье из розово-красных кораллов, над щиколоткой --

массивный золотой браслет, и вся ее одежда состояла лишь из

высоко подвязанного вокруг стана куска красно-коричневой

материи. Так, в безыскусно простой красоте предстала она перед

изумленным чужеземцем, и косые лучи солнца мягкими бликами

играли на ее волосах и на гладких смуглых плечах, и ярко

блестели ровные мелкие белые зубы под приоткрытыми юными

губами. Роберт Эгион восхищенно смотрел на девушку, ему

хотелось заглянуть в эти безмятежные кроткие глаза, но вдруг он

смутился -- влажное благоухание ее волос, нагие плечи и грудь

привели его в смятение, и он поспешно опустил глаза, встретив

невинный взгляд. Он достал из кармана маленькие стальные

ножницы, которыми подстригал усы и ногти и пользовался при

сборе растений для гербариев. Эти ножницы он протянул девушке,

хорошо зная, что делает ценный и дорогой подарок. И она приняла

дар нерешительно-робко, не веря своему счастью, а ее родители

рассыпались в благодарностях; затем, когда Эгион попрощался и

вышел из хижины, девушка выбежала за ним, схватила его левую

руку и поцеловала. От легкого теплого прикосновения нежных

лепестков ее губ Эгиона бросило в жар -- с какой радостью он

поцеловал бы эти губы! Но он только взял обе ее руки в свою,

поглядел ей в глаза и спросил:

-- Сколько тебе лет?

-- Не знаю, -- ответила девушка.

-- А как тебя зовут?

-- Наиса.

-- Прощай, Наиса, и не забывай меня!

-- Наиса не забудет своего господина.

Он ушел и отправился домой в глубокой задумчивости, и

когда уже вечером, в темноте, добрался до дому и вошел в свою

комнату, то лишь тут вспомнил, что за весь день не поймал ни

одной бабочки, ни одного жука, не собрал ни цветов, ни листьев.

Его жилище -- холодный холостяцкий дом с бездельниками-слугами

и хмурым суровым хозяином -- еще никогда не казалось ему столь

безотрадным и чужим, как в этот вечерний час, когда он зажег

маленький масляный светильник и раскрыл перед собой на шатком

столике Библию.

В эту ночь, когда после долгих беспокойных раздумий

миссионер наконец заснул под назойливое жужжанье москитов, ему

приснился удивительный сон.

Он брел по смутно-туманней пальмовой роще, на

красно-коричневой земле играли желтые блики солнца. Попугаи

кричали в вышине, обезьяны отчаянно храбро карабкались по

бесконечно высоким колоннам стволов, крохотные, сверкающие, как

драгоценные камни, колибри искрились яркими красками,

всевозможные насекомые изливали радость жизни в звуках, игре

красок или движений. Радостный миссионер, преисполненный

благодарности и счастья, беспечно гулял среди этого

великолепия; вот он подозвал плясавшую на канате-лиане

обезьянку, и, смотри-ка, ловкий зверек послушно соскочил на

землю и почтительно, как слуга, склонился перед Эгионом. И

Эгион понял, что здесь, в этом блаженном уголке Божьего мира,

он может повелевать, и немедля призвал к себе птиц и бабочек; и

блистающим роем все они устремились к повелителю, он же

взмахнул руками и принялся дирижировать, кивая в такт головой,

подавая знаки глазами и щелкая языком; и все прекрасные птицы и

мотыльки послушно водили хороводы в золотистом воздухе,

проплывали торжественными процессиями, и дивный этот хор

свистел и щебетал, стрекотал, жужжал и щелкал, они плясали в

воздухе, гонялись друг за другом, выписывали величественные

круги и веселые спирали. То был ослепительный яркий балет и

концерт, вновь обретенный рай, и сновидец в этом гармоничном

волшебном мире, покорном ему и подвластном, изведал наслаждение

глубочайшее, почти болезненное, ибо в блаженстве был уже слабый

привкус или предчувствие, предощущение его незаслуженности и

мимолетности, что и подобает испытывать благочестивому

миссионеру в минуты любого чувственного наслаждения.

И это пугающее предощущение не обмануло его. Восхищенный

друг природы еще предавался созерцанию резвой кадрили обезьян и

ласкал огромную бархатисто-голубую бабочку, доверчиво

опустившуюся к нему на левую руку и, словно голубка,

позволившую себя погладить, но уже первые тени страха и гибели

метнулись вдруг в этой волшебной роще и омрачили душу

мечтателя. Пронзительно вскрикнули в ужасе птицы, порывистый

ветер вскипел, зашумев над высокими кронами, радостный теплый

солнечный свет потускнел и иссяк, птицы бросились кто куда,

красивых крупных мотыльков, в страхе бессильных, умчал ветер.

Взволнованно застучал ливень по листьям, и вдали прокатился по

небосводу медлительный тихий громовый раскат.

И тут в лес вошел Бредли. Уже улетела последняя пестрая

птица. Исполинского роста, мрачный, как призрак убитого короля,

Бредли подошел, презрительно сплюнул на землю перед миссионером

и принялся укорять его обидными, насмешливо-злыми словами за

то, что он лентяй и обманщик, ведь лондонский патрон нанял его

на службу и дал ему денег ради обращения язычников, а он ничего

не делает, только прохлаждается, ловит букашек и гуляет по

лесам. И подавленный Эгион признал правоту Бредли: да, он

виновен во всех этих упущениях.

И тогда появился могущественный богатый коммерсант,

английский патрон Эгиона, и с ним много английских священников,

и они вместе с Бредли погнались за миссионером и гнались за ним

через заросли и терновник, пока не выбежали на людную улицу в

предместье Бомбея, где высился до небес индийский причудливый

храм. В храм и из храма пестрым потоком текли людские толпы,

голые кули и гордые брахманы в белых одеждах, напротив же, на

другой стороне улицы, стояла христианская церковь, и над ее

порталом было высеченное в камне изображение восседающего средь

облаков Бога Отца со строгим отеческим взором и волнистою

бородою.

Преследуемый миссионер взбежал на паперть Божьего дома,

взмахнул руками и обратился к индусам с проповедью. Громким

голосом он призвал их взглянуть и увидеть, что истинный Бог

совсем иной, не такой, как их убогие божки -- уродцы с хоботами

или множеством рук. Он простер длань к скопищу сплетенных фигур

на стенах индийского храма, затем -- к изображению Бога над

вратами своей церкви. Но как же он был напуган, когда, сам

следуя своему указующему жесту, поднял глаза и увидел: Бог Отец

преобразился, у него теперь было три головы и шесть рук, и

вместо чуть глуповатой бессильной строгости на всех трех его

лицах играла снисходительная и довольная тонкая улыбка, в

точности та, что отличает наиболее утонченные изображения

индийских богов. Обескураженный проповедник обернулся к Бредли,

патрону и священникам, но все они исчезли; одинокий и

беспомощный, он стоял на ступенях церкви, и тогда покинул его и

Бог Отец, ибо всеми шестью руками приветственно махал он

индийскому храму и божественно-безмятежно улыбался божествам

индусов.

Всеми покинутый, опозоренный и растерявшийся, стоял Эгион

на своей церковной паперти. Он закрыл глаза и не двигался с

места, все надежды померкли в его душе, и со спокойствием

отчаяния он ожидал, что язычники побьют его каменьями.

Наступила мучительная тишина, но затем он почувствовал вдруг,

что чья-то сильная и вместе с тем добрая рука отстранила его,

и, открыв глаза, увидел, что каменный Бог Отец величаво, с

достоинством шествует вниз по ступеням, и в ту же минуту со

своих зрительских мест на стенах индийского храма начали

спускаться полчища индийских богов. Всех их Бог Отец

приветствовал, после чего вошел в индийский храм и, дружелюбно

кивая, принял поклонение брахманов. Меж тем языческие боги со

своими хоботами, кудряшками и узкими глазами один за другим

направились в христианскую церковь и ко всему, что увидели в

ней, отнеслись с одобрением, следом же за богами потянулись

длинной вереницей молящиеся, и так произошло переселение богов

и людей из индийского храма в церковь и из церкви в храм. В

братском согласии зазвучали гонг и орган, и тихие смуглые

индийцы возложили на строгий алтарь английской христианской

церкви цветы лотоса.

А в самой середине торжественного этого шествия шла

прекрасная Наиса с гладкими блестящими черными волосами и

большими детскими глазами. Вместе со множеством верующих

индусов она покинула старый храм и теперь, поднявшись по

ступеням христианской церкви, стояла перед миссионером.

Серьезно и с любовью поглядела она ему в глаза, поклонилась и

подала цветок лотоса. И вот, в нахлынувшем восторге, он

склоняется к ее ясному, спокойному лицу, целует в губы и

заключает ее в объятия.

Но, не успев увидеть, как ответит ему Наиса, Эгион

проснулся и понял, что лежит на своей кровати в полной темноте,

встревоженный и разбитый. Болезненное смятение всех желаний и

чувств было мучительно до отчаяния. Во сне ему неприкрыто

явилось собственное "я", его слабость и малодушие, его неверие

в свое призвание, и влюбленность в смуглую язычницу, и не

подобающая христианину ненависть к Бредли, и нечистая совесть в

отношении английского патрона. Все было так, все было правдой,

и ничего нельзя было изменить.

Печальный, до слез взволнованный, он лежал в темноте.

Хотел помолиться и не смог, хотел представить себе Наису в виде

демона и осудить свое греховное увлечение -- не смог и этого. В

конце концов он встал, следуя не вполне ясному внутреннему

побуждению, все еще во власти теней и томлений своего сна; он

вышел из комнаты и направился к Бредли, движимый безотчетным

желанием увидеть живого человека, найти поддержку и вместе с

тем -- надеясь в смирении преодолеть постыдную неприязнь к

Бредли и ценой откровенности обрести его дружбу.

Тихо ступая тонкими плетеными сандалиями, он прошел темной

верандой к спальне Бредли, ее легкая дверь из бамбука доходила

лишь до половины высоты дверного проема, и за нею в высокой

комнате теплился слабый свет, потому что Бредли, как многие

европейцы в Индии, имел привычку оставлять на ночь маленький

масляный светильник. Эгион осторожно нажал на легкие створки

двери и вошел.

Слабый фитилек плавал в стоявшей на полу глиняной мисочке,

вверх по голым стенам тянулись огромные тусклые тени. Над

огоньком быстро кружила, шурша крыльями, коричневая ночная

бабочка. Большой кисейный полог над широкой постелью был плотно

сдвинут. Миссионер поднял светильник, подошел к кровати и

отодвинул полог. Он уже хотел окликнуть спящего, как вдруг с

испугом увидел, что Бредли не один. Он лежал на спине,

прикрытый тонкой шелковой ночной рубахой, и его лицо с поднятым

вверх подбородком выглядело сейчас ничуть не более мягким или

дружелюбным, чем днем. Рядом же с Бредли лежала обнаженная с

длинными черными волосами. Она лежала на боку, и ее спящее лицо

было обращено к миссионеру. Он узнал ее -- это была высокая

крепкая девушка, что раз в неделю приходила в дом за бельем для

стирки.

Не закрыв полог, Эгион бросился вон из комнаты. У себя он

снова попытался заснуть, но не смог: пережитое в тот день,

удивительный сон и, наконец, вид обнаженной спящей женщины

безмерно его взволновали. Вместе с тем его неприязнь к Бредли

еще усилилась, и он со страхом думал о том, что утром за

завтраком должен будет увидеться с Бредли, поздороваться с ним.

Но более всего его смущало и мучило сомнение: обязан ли он по

долгу священника укорять соседа за неправедную жизнь и пытаться

его исправить? Вся натура Эгиона этому противилась, но долг

требовал, чтобы он поборол свою трусость и бесстрашно воззвал к

совести грешника. Он зажег лампу и несколько часов кряду,

мучаясь из-за жужжанья назойливых москитов, читал Новый Завет,

но не обрел ни уверенности, ни утешения. Он был готов проклясть

всю Индию вообще или, по крайней мере, собственную

любознательность и любовь к путешествиям, которые привели его

сюда и загнали в тупик. Никогда еще будущее не виделось ему

столь мрачным, никогда еще он не чувствовал себя столь

неспособным к подвижничеству во имя веры, как этой ночью.

К завтраку он вышел с усталым лицом и темными тенями у

глаз, сидя за столом, хмуро помешивал ароматный чай и долго с

раздражением очищал от кожуры банан, пока не появился Бредли.

Тот поздоровался, как всегда, кратко и холодно, затем громко

крикнул боя и слуг, пустил их рысью, привередливо выбрал из

связки самый спелый золотистый банан, энергично, с властной

миной съел его, меж тем как слуга вывел его лошадь на залитый

солнцем двор.

-- Мне хотелось бы обсудить с вами один предмет, -- сказал

миссионер, когда Бредли уже собрался встать из-за стола. Тот

бросил на Эгиона хмурый взгляд.

-- Вот как? У меня мало времени. Что, непременно сейчас

вам это нужно?

-- Да, так будет лучше. Мне кажется, мой долг -- сказать

вам, что мне стала известна ваша непозволительная связь с

индианкой. Вероятно, вы понимаете, насколько неприятно мне...

-- Неприятно! -- воскликнул Бредли, вскочив и злобно

расхохотавшись. -- Вы, сударь, больший осел, чем я думал! Как

вы ко мне относитесь, мне, разумеется, абсолютно безразлично,

но вы шпионите за мной в моем доме -- по-моему, это подло. Ну,

тянуть волынку незачем. Даю вам сроку до воскресенья. Будьте

любезны за это время подыскать себе в городе другое жилье. В

моем доме я не потерплю вас больше ни дня!

Эгион был готов к резкому ответу, но отнюдь не к подобному

обороту дела. Однако он не испугался и сдержанно сказал:

-- Мне будет только приятно избавить вас от

обременительного долга гостеприимства. Всего доброго, мистер

Бредли.

Эгион вышел за дверь, и Бредли проводил его внимательным

взглядом -- и недоумевая, и забавляясь. Потом он разгладил свои

жесткие усы, ухмыльнулся, свистнул собаку и спустился по

деревянным ступеням во двор, собираясь ехать в город.

Оба в душе были довольны, что произошла эта быстрая

грозовая стычка и выяснение отношений. Однако к Эгиону теперь

внезапно подступили заботы и вопросы, которые еще час назад

маячили где-то в приятном далеке. И чем серьезней он размышлял

о своем нынешнем положении, чем больше убеждался, что ссора с

Бредли немногого стоит и что, напротив, распутывание густого

переплетения множества сложностей стало неумолимой

необходимостью, тем большая ясность и благодать воцарялись в

его мыслях. Житье в этом доме, бездеятельность, неутоленные

желания и попусту растраченное время успели уже стать для него

мукой, и простая натура Эгиона не вынесла бы ее дольше, а

потому он радовался окончанию своей полуневоли и не заботился о

том, что ждет его впереди.

Был ранний утренний час, и один из уголков сада, любимое

место Эгиона, еще лежал в прохладной полутени. Ветви

разросшихся кустов склонялись здесь над маленьким, облицованным

камнем бассейном; когда-то он был построен для купанья, но со

временем пришел в запустение, и теперь в нем обитала семейка

желтых черепах. Сюда Эгион принес бамбуковое кресло и, удобно

расположившись, стал смотреть на бессловесных тварей, а те

нежились в лености и благодати под теплой зеленой водой,

безмятежно поглядывая вокруг умными круглыми глазками. По ту

сторону бассейна находился хозяйственный двор, там, как обычно,

сидел в уголке ничем не занятый мальчик-грум и что-то напевал

-- монотонный, чуть гнусавый звук песни набегал легкими волнами

и растекался в теплом воздухе; после бессонной, взволнованной

ночи к Эгиону незаметно подкралась усталость, он закрыл глаза,

бессильно уронил руки и заснул.

Проснувшись от укуса какой-то мошки, он со стыдом

обнаружил, что проспал почти до обеда. Но теперь он чувствовал

свежесть, ничто его не омрачало, и, не откладывая на потом, он

принялся наводить порядок в своих мыслях и желаниях, потихоньку

распутывать сложную путаницу своей жизни. И тут он с

несомненной отчетливостью понял то, что уже давно сковывало

его, что наполняло страхами его сны: конечно, приехав в Индию,

он поступил хорошо и разумно, и все же ни подлинного призвания

в душе, ни побуждения для деятельности миссионера у него нет.

Он был достаточно скромен, чтобы признать в этом свое поражение

и досадный изъян, однако причин для отчаяния не было. Напротив,

теперь, когда он решился подыскать себе более подходящее

занятие, ему подумалось, что именно Индия с ее богатствами

может стать его надежным пристанищем и новой родиной. Конечно,

жаль, что эти индусы сделали ставку не на тех богов, на каких

следовало, да только не его это дело -- пытаться что-либо здесь

изменить. Он призван покорить эту страну для себя и для других,

взять от нее все лучшее, отдать же ей свою зоркость, свои

знания, свою жадную до дела молодость, он с радостью будет

трудиться там, где найдется для него применение.

И в тот же день вечером, после беседы, занявшей не более

часа, он был принят на службу неким проживающим в Бомбее

мистером Стерроком и стал его секретарем и смотрителем кофейной

плантации вдали от города. Стеррок обещал переправить в Лондон

письмо Эгиона, в котором он сообщал бывшему хозяину о своем

решении и обязался вскоре вернуть все, что задолжал. Когда

новоиспеченный смотритель плантации вернулся в свое жилище,

Бредли без сюртука сидел в одиночестве за столом и ужинал.

Прежде чем присоединиться к нему, Эгион сообщил о произошедшем.

Не переставая жевать, Бредли кивнул, подлил виски в свой

бокал с водой и сказал почти дружелюбно:

-- Садитесь, ешьте. Рыба уже остыла. Так, значит, мы

теперь в своем роде коллеги. Гм, желаю успеха. Выращивать кофе,

я уверен, легче, чем обращать индусов, а пользы от этой

деятельности, пожалуй, не меньше. Вот уж не думал, что вы так

умны, Эгион!

Плантация, где предстояло служить Эгиону, находилась в

двух днях пути от города, выехать туда в сопровождении

нескольких кули он должен был через день, так что на устройство

всех дел только этот день у Эгиона и оставался. Он попросил

разрешения взять завтра верховую лошадь, Бредли удивился, но не

стал ни о чем спрашивать; и вот, когда слуга унес лампу, вокруг

которой кружила мошкара,, они остались вдвоем и сидели лицом к

лицу в теплой темноте индийского вечера и оба чувствовали, что

сейчас они ближе друг к другу, чем когда-либо за все долгие

месяцы вынужденного житья под одной крышей.

-- Скажите, -- нарушил Эгион долгое молчание, -- вы,

конечно, с первого дня не поверили в мое миссионерское будущее?

-- Нет, почему же, -- спокойно возразил Бредли. -- Я не

мог не заметить, что вы серьезно к нему относитесь.

-- Но вы же наверняка заметили и то, насколько плохо я

подхожу для того, что должен был здесь делать и кем быть.

Почему вы не сказали мне об этом?

-- Меня никто не уполномочил. Я не люблю, когда советчики

суются в мои дела, так что и сам в чужие дела не вмешиваюсь. Да

и повидал я здесь, в Индии, немало сумасбродных затей, которые,

однако, кончались успешно. Обращать в христианство было вашим

делом, не моим. А теперь вы и без чужой подсказки поняли многие

из своих ошибок! И остальные со временем поймете...

-- Какие, например?

-- Например, упрек, что вы сегодня швырнули мне в лицо.

-- Ах, из-за девушки!

-- Ну конечно. Вы были священником и все же вы должны

согласиться, что здоровый мужчина не может жить, работать и

сохранить здоровье, если годами остается без женщины. Бог ты

мой, да зачем же краснеть из-за таких пустяков! Ну, посудите

сами: белый человек в Индии, если не привез с собой

жену-англичанку, не имеет большого выбора. Английских девушек

здесь нет. Тех девочек, что родились здесь, сразу отправляют

Дата добавления: 2015-06-25