Он лих, да и я лют

ХОЛОП

Когда против воли своей мирился Суздальский князь с Москвой, потребовал от него Дмитрий Иваныч освобождения Семена Мелика, и тут слукавил Дмитрий Костянтинович – сказал, что умер Семен от ран, что схоронили его в пустыне на берегу Плещеева озера. Не мог князь простить Семену меча, против него поднятого, похолопил вольного человека, сослал в одно из самых глухих лесных поместий своих.

Весна в тот год стояла холодная, в темных углах леса долго лежали осевшие, грязные сугробы снега.

Поместье это совсем недавно заселил Дмитрий Костянтинович. Жилось здесь туго. Изб не хватало, ютились в наскоро сделанных мокрых землянках. Леса вокруг стояли вековые, а пашни было еще мало. Холопы валили лес, расчищая место под поля.

Семка, подрубив старую березу, попытался ее повалить, нажал плечом, но лапти соскользнули в хрустящем снегу, а береза не подалась.

Семен наклонился, взял пригоршню снегу, бросил несколько смерзшихся крупинок в рот, тут же поперхнулся, потому что подошедший сзади тиун толкнул батогом в спину.

– Работай!

Прошло то время, когда Семен огрызался, теперь он послушно взялся за топор. Огрызнулся за него Друг, подвернувшийся под ноги тиуну и получивший в свою очередь пинок.

Тиун вдруг расшумелся:

– Долго ли ты мои приказы сполнять не будешь? Сказано те, чтоб духу собачьего тута не было, а ты все пса прикармливаешь. Убью! – Снова пнул собаку.

Холопы, зная, что Семен непременно за Друга вступится, побросали топоры, смотрели издалека – что будет?

В Семена и на самом деле как бес вселился – не стерпел, рявкнул на весь лес:

– Ты, княжой пес, мово пса не замай! Нашел он меня в беде, вдругорядь нашел в беде пущей, когда вы, вражьи дети, надо мной измывались, и будет со мной!

– Но! Но! Потише!.. – начал было тиун, однако, поглядев на Семена, опустил палку.

– Сам потише будь! В лесах живем, попомни это, не доводи до греха, – выкрикнул Семка и, плюнув, сел на пень, подтащил взъерошенного, рычащего пса к себе, гладил его.

Тиун тоже плюнул, пошел прочь.

Беда с такими. То ли дело с тем, кто в холопстве родился, с измалетства к рабству привык.

Но, оглянувшись, все–таки прикрикнул:

– Ты што на пне, как на печи, расселся! Отдыхать вздумал?

Семен успел поостыть, понуро поднялся, лениво дорубил березу, повалил, не спеша стал обрубать сучья – труд рабий! В прошедшую весну так же вот лес валил, но был вольным смердом, работал на себя, а тут только и ждать осталось, когда потемнеют холодные, низко летящие тучи, когда еще один постылый день минет. Но ждал этого часа Семен, не только об отдыхе да о каше думая…

Когда тиун, погасив лучинку, ушел и в пропахшей грязным потом землянке говор постепенно сменился храпом, Семен тихо окликнул лежавшего рядом холопа.

– Ну как, Иван, сказывал?

Спрошенный хотел отвечать, но зашелся натужным кашлем, сел на нарах, скинул овчину, кашлял, кашлял.

Семен накрыл его, укутал. Иван шевельнулся, захрипел:

– Говорю, да с оглядкой – опасаюсь. Сегодня я кривого Ваську подговорил. Его десятник по башке палкой огрел. Васька и упади замертво, а десятник, греха не боится, перешагнул через него и пошел дале драться. Тут я к Ваське и подсунулся: доколе, говорю, терпеть муку будем? А Васька на меня единым оком взглянул и ответил эдак:

– Чего лезешь, Иван, без тебя тошно. Терпеть нам вечно – холопы мы кабальные…

Закашлялся снова. Семка терпеливо ждал.

– Тут я про московские слободы Ваське и скажи, – отдышавшись, вымолвил Иван. – Васька верит плохо, но, говорит, бунтовать зачнете – пристану, потому все одно – пропадать!

– Тише! – толкнул Семка Ивана и в темноту: – Кто тут? Ты, Илья?

– Не пужайся, я! – ответил подошедший. – Все людей искушаешь, Семен? Вот и я тебя слушаю и через тебя рабом неверным становлюсь. Ох! Тяжел грех!

Семен, вздохи Ильи мимо ушей пустив, сказал убежденно:

– Знаю я Дмитрия Суздальского, не успокоится он, на Москву опять полезет, знаю и Москву, там взятый кус из рук не выпустят, а посему жди, робята, драки. Тогда не зевай!

Илья засопел, слышно было – отошел, потом сказал из темноты с угрозой:

– Ты, Семка, не бреши! Повсюду людей кабалят, а у тя выходит – Москва холопов в слободы сманивает, на волю пущает. Чудно! С чего бы это?

– У кого голова на плечах есть, тому понять не мудрено,– откликнулся Семка. – Москва людей к себе приманивает, через то сильней становится. Освободи тебя, дурака, небось и ты за Москву горой стоять будешь. Ты раскинь мозгами–то…

– Я раскинул. Ну, скажем, сцепятся два князя Дмитрия, а вы тем временем здесь стражу перебьете и утечете, а потом что? В слободе будете жить без оброков, без даней?

– Я того не говорил, – откликнулся Семен, – татары подушную дань как драли, так и в слободе драть будут, да и без дани князю не обойдешься, спасибо скажи, что хошь боярина над тобой не будет.

– Иным словом, по–московски, значит, слобода – это когда над тобой одним кровососом меньше?

– Нет, Илья, ты раскинь мозгами. Здесь ты холоп – сиречь раб, ничего у тебя нет, окромя рук да спины, батогом избитой, а там тебя на землю посадят, хозяйствуй, обрастай добром.

– Так, так, – хмыкнул Илья, – в Москве, стало быть, барану шерстью гуще обрастать дают, чтоб стричь было чего. Вестимо, Дмитрий Суздальский по старинке живет, холопов палкой к труду приохочивает, в Москве люди хитрее, холопа ослобонят, на землю посадят, он сдуру из кожи лезть начнет, ан, глянь, князь какому–нибудь боярину слободу–то и пожалует за службу, ну боярин и почнет драть с мужиков три шкуры.

После этих слов Ильи в землянке все притихли, ждали, что ответит Семен, ибо из одного хомута в другой никому головы совать охоты не было. Семка сидел, думал, ответил не сразу.

– Обманывать не хочу, может такая беда стрястись, на грех, говорят, мастера нет, но только навряд. Московские князья землю собирают и раздаривать ее ой как не любят. – Вдруг, озлясь, закричал: – Чего ты ко мне пристал! Что я тебе – молочные реки, кисельные берега сулю? Ты бы небось хотел, чтоб тебя на печь посадили, брагой напоили да печатными пряниками угощали, а ты с боку на бок переваливался. Так ты, мил человек, спутал, эдак лишь в раю будет, да ты и в рай–то придешь – небось с апостолом Петром у ворот торговаться почнешь, дескать, много ли с меня в раю оброка спросят, не лучше ли в ад податься, там, говорят, теплее.

Кое–кто из холопов фыркнул, а Семен продолжал сурово:

– Не хошь – как хошь, мы не неволим и в товарищи не набиваемся, оставайся тут холопствовать, а нам на Суздальского князя хребты ломать надоело.

– Хорошо тебе лаяться, Семен, – крикнул в ответ Илья, – ты домой придешь ко князю на службу, Иван, ежели дорогой не сдохнет, на землю сядет, Васька Кривой тож. Вам что! Ванька – суздалец, Васька – белозерец, а мне каково, ежели я в кабальных грамотах у боярина Вельяминова Василия Васильевича записан?

Семен присвистнул:

– Так бы сразу и говорил, а то морочит людей. Коли дело такое – тебе в Московскую землю пути заказаны, это само собой! Ну что ж, Илья, драться начнем, ты от нас не отставай, а потом, как отобьемся, в сторону сверни.

– Я в Рязань подамся!

– Можно и в Рязань. Небось и там добрые люди живут. Мужикам поклонись, они помогут. Только к боярину на поклон не иди, вдругорядь закабалит. Ему, боярину…

Друг, лежавший у входа, заворчал. Холопы тотчас откинулись на нары, пустили притворный храп. Скрипнула дверь, низко наклонясь, вошел тиун, выпрямился, поднял фонарь, подозрительно покосился на замешкавшегося Илью, стоявшего посредине землянки, спросил:

– Ты чего бродишь? Дрыхнуть надо.

– Не гневись, государь, – угодливо откликнулся Илья, – я за нуждой иду, – и бочком, поглядывая на палку тиуна, юркнул в дверь.

А тиун все светил фонарем, вглядывался в лица холопов. Чуял недоброе.

На верху берегового обрыва, на солнечном припеке дремал Фома.

С той поры, как по весне Мамаева орда, тесня Мюрида, вышла к Волге, он каждый день норовил уйти сюда. «Вельми хорошо в траве полежать, хозяину очей не мозолишь, он и не пристает», – рассуждал Фома.

Изредка он посматривал на недалекие юрты, оттуда доносились песни; над ордой стояло облако пыли.

«Гуляют басурмане, весело гуляют, пляшут, пируют. Эх!» – завистливо вздохнул Фома и, повалясь на траву, опять охнул: еще бы, татары пируют, а Фоме не поднесли! В глотке от того пересохло. Но тут Фома заметил вблизи в кустах человека, приподнялся.

«Чего это он?»

Человек руками рыл землю, выкапывал какие–то корешки, жадно грыз их.

«Голоден», – догадался Фома и окликнул:

– Эй! Человече! – Тот вздрогнул, поднял голову, отстраняя рукой грязные космы спутанных волос, свисавшие ему на глаза. Фома, с первого взгляда узнавший друга, уже бежал к нему.

– Куденей, Куденеюшка, да што они с тобой сотворили, аспиды, на себя не похож стал!

Куденей зайцем в кусты. Но Фома легко нагнал его, ухватил за ворот. Гнилая рубаха затрещала.

– Ты што, дурень, не узнал?

Куденей посмотрел на него исподлобья, испуганно, но тут же взгляд его просветлел:

– Фомущка! Друже!

– Откуда ты взялся, Куденейка? Постой, голоден ты? – Фома вытащил из–за рубахи несколько ячменных лепешек. – Ешь!

– Так откуда ты?

Куденей, давясь едой, ответил медленно:

– Есть такой батырь – Челибеем звать…

– Ну есть.

– Орда у него большущая.

– И это так.

– Челибей со царем–то, со Мюридом, повздорил. К Мамаю со всей ордой своей побежал.

– Да знаю я все это! Вон и пирует Мамаева орда на радостях, что Челибей от Мюрида отложился. Ты–то как здесь?

– Я–то?.. Я у него в орде рабом живу… да хозяин лихой мне попался, богатей, самому Челибею друг, а нас, рабов, не кормит, пес. А ты?

– А я рабом в Мамаевой орде, у Ахмед–мурзы.

– У какого Ахмед–мурзы?

– У того самого, што нашего чеснока отведал. Семкин кум! Тоже лих, да и я лют! Вот мы с ним и тягаемся – кто кого.

– Ой, Фома, ты и врать! Видано ли такое, штоб раб да с господином тягался.

– Не веришь? Об заклад бьюсь! – Махнул рукой: – Чего с тебя, окромя вшей, взять. Да вот как раз, слухай!

– Фомка–а–а!.. – кричал Ахмед, выйдя из юрты. Не дождавшись ответа, пошел к реке.

Растянувшись в траве, Фома притворно храпел. Куденей еще до прихода татарина забился в кусты. Подойдя к Фоме, мурза замахнулся, но не ударил, только закричал:

– Оглох?

– Зачем оглох, – Фома лениво повернул голову. – Чяво те от меня надобно?

– Почему опять кизяка [118]не насбирал?

– Неохота мне кизяк собирать, – повернулся к мурзе спиной.

– Фома!

– А ты, Ахмед, не серчай, – Фома зевнул сладко, со слезой, не спеша сел. – Ну что серчаешь? Штоб работал я на тя, того не жди, так разве, для баловства когда, самую малость, – Фома опять зевнул. – Драться зачнешь – так и знай: подстерегу и зарежу; разбойник я, а тебе тати ведомы! А? – сплюнул в траву, метко сбив пух одуванчика. – В колодки меня забьешь – отомкну! Потому – слово знаю. Продашь – тебе вестимо, што тогда будет… Ну ладно уж, ишь пожелтел от злости, так и быть, нынче поработаю.

Фома встал, потянулся, хрустнул суставами, внезапно схватил татарина за плечи, заглянул ему в глаза, захохотал:

– Ой, берегись меня, мурза! Лихое у меня око! Ой, не на радость купил ты раба, Ахмед!

Мурза попятился. Закрыл глаза. Фома наконец смилостивился, отпустил.

– Ладно! Сегодня порчи напускать не буду, а только смотри, не замай! – Отвернулся от Ахмеда, крикнул в кусты:

– Куденей, пойдем, што ли. Пособи.

Когда отошли подальше от мурзы, Фома спросил:

– Видал?

– И хошь убей – не пойму. Кто же у кого в рабах ходит?

Фома оглянулся, вздохнул:

– Пожалуй, все же я у него, но держу его в страхе.

– Колдун ты, Фома!

– Я–то? Не! Я колдуном только прикидываюсь. Тут случай подошел – сегодня он меня купил, а на завтра купца, што меня продал, чума забрала, пять суток помучился – помер, а перед смертью почернел весь. Меня Ахмед убить хотел, заразы боясь, а я, живот свой спасая, и надумал пригрозить – напущу, дескать, порчу, как на старого хозяина напустил. Он сдуру и поверь, тут я его и оседлал. Да и все кругом верят – боятся. Известно, у страха око велико: чума по орде ходит. Вот те и раб! Ин вышло – тот же медведь, да в другой шерсти!

Набив мешок сухим конским навозом, друзья приволокла его к юрте Ахмеда, но едва Фома хотел пристроиться к котлу с кашей – накормить Куденея, как на Волге поднялся такой шум и крик, что все, бросив еду, побежали к берегу.

Фома поспел первым, остановился, заглянул вниз.

– Битва? – спросил подбежавший Куденей.

– Не! Татары купецкий караван перехватили, эвон струги грабят… Однако што это?

Фома разглядел – какого–то купца с криком тащили наверх, туда, где стояла юрта Мамая.

– Бежим!

– Да пошто? И так видно,– попытался удержать Фому оробевший Куденей, но тот и слушать не стал.

На площади шумела толпа. Шла расправа. Пленник, сухой длиннобородый старик, вопил – два татарина били его плетьми. У юрты неподвижно стоял Мамай.

После удара кафтан на пленнике, как ножом, прорезало.

«С оттяжкой бьют, здорово!» – подумал Фомка.

Мамай подошел к пленнику, заговорил язвительно:

– Я из тебя, Некомат–купец, кишки выпущу. Продал ты мне князя Дмитрия, а меня Мюриду продал. Москва у Мюрида ярлык взяла! Степи хотел миновать, берегся, Итиль–рекой плыл. Опять к Мюриду пробирался? Знаю! Все знаю!

Старик сел, харкнул кровью, поднял глаза на Мамая, охнул: лишь сейчас уразумел, к кому в лапы попался. Повалился эмиру в ноги. Запричитал:

– Батюшко, пощади, государь, помилосердствуй! Служил тебе верой и правдой, ан не вышло. А что до ярлыка, так его и сейчас послать Москве не поздно.

– Опять лукавишь! – возмутился Мамай. – Князь Дмитрий от Мюрида ярлык получил.

– Батюшко, и ты пошли! – купец уж не молил, говорил деловито. Мамай невольно стал его слушать. – Пошли! Не посмеют на Москве твово ярлыка не взять, глядишь, Мюрида ты и обойдешь!

– Не посмеют! – повторил за ним Мамай и, велев взять старика под крепкую стражу, в раздумье пошел к юрте.

Фомка толкнул Куденея локтем:

– Видал? Этот не пропадет! На што хитер Мамай, а купец из–под плети вывернулся и Мамая взнуздал. Вот увидишь, Мамай по купецкому слову сделает,

17. МЮРИД–ХАН

Едва молодой князь Иван Белозерский въехал в Сарай–Берке, татарский караул преградил ему дорогу.

Князь посмотрел на красные древки копий, на лошадиные хвосты, висевшие на них кистями, на смуглые, загорелые лица татар и послушно остановил коня. Сзади сгрудились бояре, воины, обоз.

К князю подошел татарин. Взглянув на него, князь Иван затрепетал: одноглазый, со шрамом поперек лица татарин был воистину страшен.

Иван Белозерский тайком сотворил крестное знамение, зашептал, как на черта:

– Сгинь! Сгинь!

Татарин не сгинул, высокомерно спросил:

– Князь? Откуда?

– С севера, с Белого озера мы, – чуть слышно ответил князь.

– Тебя–то и нужно. Поворачивай к хану во дворец.

– Помилуй, воевода, – вступились бояре, – дай князю хоть умыться с дороги.

Татарин не взглянул на них даже, его люди окружили князя, оттеснили бояр.

– Во дворец! – повторил мурза и вскочил на свою лошадь.

Князь только по сторонам озирался испуганно. Мурза, видя то, огрел плетью княжого коня. Конь фыркнул, присел под ударом, переступил копытами и рванулся вперед, мурза поскакал следом.

Мюрид–хан сидел в саду под деревьями, спасаясь от зноя, пил кумыс. Увидев князя, вздумал напоить кумысом и его.

«Опоганит! Ей–богу, опоганит!» – думал князь Иван, стоя перед ханом на коленях. Юноша, оторванный от своих бояр, совсем оробел, только отнекивался односложно да кланялся, кланялся.

Хану надоело наконец без толку угощать гостя. Отставив кумыс в сторону, он заговорил. О чем? Непонятно! Разобрал князь только, что часто Мамая он поминает.

Хан говорил все громче, переходя на крик, головой крутил да бледнел, понемногу свирепея. Вдруг подскочил с подушек, опрокинул длинноносый медный кувшин с кумысом, как будто выплюнул все то же слово:

– Мамай!

Прибежали двое татар – толмачи–переводчики. Сели по бокам хана на корточки. Уставились на него черными бусинами глаз.

Мюрид смолк, потом заговорил спокойно, твердо. Князю перевели:

– В дни, когда мои победоносные орды разбили за Итиль–рекой вероломного Мамая, Московский князь вымолил у меня ярлык на великое княжение, а ныне Дмитрий же принял ярлык и от Мамая тож!

Хан вновь закричал. Переводчики сидели молча, понимали – толмачить дальше не надо. Переведя дух, хан продолжал:

– Велю тебе, князь Иван, ехать теперь же ко князю Дмитрию, что во граде Суздале сидит ныне. Ему отвезешь ярлык на великое княжение.

Князь Иван потупился: «Вот напасть! Нынче с Москвой ссориться нельзя, и царя ослушаться нельзя».

Не смея шевельнуться, стоял он на коленях, а хан, заметив, как понуро склонился перед ним князь, оглянулся, позвал:

– Иляк!

Кривой татарин, доставивший князя во дворец, торопливо подошел к хану.

– Поедешь вместе с Иваном–князем. Изгонишь Дмитрия Московского из Владимира, посадишь Дмитрия Суздальского! Понял?

Иляк, как кот, выпустил когти.

– Изгоню, Мюрид–хан! Пеплом положу всю Московскую землю! Чьи орды прикажешь в поход вести?

Мюрид, уже потянувшийся к кумысу, остановился, оглянулся на Иляка.

– Орды? Нет орд! Пусть Дмитрий своими силами управляется. Мне орды против Мамая нужны.

Князь Иван, еле сдерживая улыбку, глядел на Иляка:

«Ну кот, чистый кот, у коего мышь из–под носа ушла. Так тебе, кривому черту, и надо! Ишь какой прыткий, сразу же: «Чьи орды брать?» Не вышло! Не вышло!» – все еще стоя на коленях, радовался князь.

В горле у Мюрид–хана уже булькал кумыс.

Дата добавления: 2015-06-26