Хозяюшка

Фома вышел на берег Волги, загляделся на дрожащий лунный свет, бегущий по воде, и сказал сам себе вслух:

– Ну вот и добро! Через рубеж Русской земли перешагнуть довелось, и Орда, слава те, господи, позади осталась, и Новгород Нижний недалече.

Было хорошо знать, что не надо озираться назад, что вражья стрела не ударит в спину, что шею не стянет петля татарского аркана. Дома! На родине! На Руси!

Фома плотнее запахнул татарский халат, подобрал его длинные полы, заткнул за кушак и пошел вперед.

Месяц успел уже опуститься к прибрежным кустам и бросал медно–красный свет на Волгу, которая, проснувшись от предутреннего ветерка, слабо плескала в берег, а Фома все шагал, оставляя на мокром песке следы своих разбухших, разбитых в дальней дороге лаптей. Изредка, когда усталость морила, ложился ничком на землю, хорошо было растянуться, дать отдых ногам, щекой почувствовать ночной холод прибрежного песка. Но долго отдыхать он не мог, неведомая ему самому сила гнала вперед, и, когда утренний туман оторвался от воды и студеным белым пологом повис над ней, озаренный первыми, еще холодными лучами солнца, на высокой вершине откоса стали видны башни Нижегородского кремля.

Но не на них смотрел Фома, да и по сторонам не смотрел, торопливо проходя по улицам Подола, [125]туда, где резные столбики поддерживали высокое нарядное крыльцо знакомого кабака.

Только взойдя наверх и взявшись за тяжелую кованую скобу, Фома остановился: дух перевести, а может, робость нежданная напала.

На стук отклика не было.

– Эк до какой поры хозяюшка спит!

Толкнул дверь, нагнулся, вошел в сени, прошел в избу – пусто. Невольно взглянул в угол: «Здесь Куденей когда–то сидел, спьяна плакал, что в Хвалынском море потоп». Улыбнулся своему воспоминанию, вздохнул. Пошел в подклеть, и едва открыл дверь, как на него пахнуло тяжелым, густым смрадом. В полутьме разглядел, что та, к которой он шел, лежит на голом полу без памяти, в крови, в нечистотах.

Уже на свету в горнице разглядел на шее своей лады черный вздувшийся желвак, такой же, какой был под скулой у Куденея. Фома бессмысленно глядел на искаженное мукой, постаревшее лицо и все не мог понять, она ли это лежит перед ним – хозяюшка, лада, красавица!

Эх! Может, и не бывала никогда лада его красавицей, но такой желанной была она для него там, в неволе, что Фома никак не мог осмыслить того, что видел. Сейчас казалось самым нужным, чтоб ожила она, встала прежняя, задорная, здоровая, улыбчивая. Но черный желвак – признак верный, страшный, неумолимый…

Как ни ходил за своей ладой Фома, мучилась она недолго – на другой день померла.

Бревно из нижнего венца хозяйкиного погреба по толщине и добротности приглянулось Фоме. Не раздумывая, развалил он погреб и, вырубая из целого ствола домовину, [126]все вспоминал и вспоминал тот короткий час, когда пришла лада в себя. Сначала, увидев на Фомке татарский халат, помертвела от страха, потом… Удивляется на себя Фома – слеза очи застилает. Даже сердиться начинает. И не было ничего, кажись, ну признала, ну Фомушкой назвала, ну улыбнулась через силу… Чего же слеза–то катится? Обабился!

После таких мыслей Фомкин топор крепче, тверже врезается в дерево, но… несколько взмахов, и стук его опять стихает. Долго возился Фома над домовиной!

С этими же думами повез свою ладу на кладбище. Сидел на телеге, не замечая ни притихших улиц города, ни встречных людей, пугливо сторонившихся его воза.

Не заметил и князя, с которым довелось повстречаться. Андрей Костянтинович окликнул его:

– Эй, басурман, жену, что ли, хоронишь?

Фома потянул рукой к голове – снять шапку, забыл, что ехал простоволосый, остановил коня.

– Будь здоров, княже. – Слез с телеги, кланяясь, попенял: – Пошто обижаешь? Пошто басурманом зовешь?

– Одежда на тебе татарская. Нешто крещеные люди в таких полосатых халатах ходят!

– А коришь все же зря. Я из Орды убег, пришел сюды в чем был, да вот поспел только похоронить ее, – Фома оглянулся на ладу.

Князь зорко, по–хозяйски приглядывался.

– Пришлый ты, значит. То–то я тебя не припомню. Вот покойницу твою вроде знавал. Как ее звать–то?

Фома посмотрел на князя, опять оглянулся на ладу и, не отвечая, начал заворачивать воз обратно.

– Ты куда?

Фома отвечал угрюмо:

– Не знаю я, как звать ее. Звал хозяйкой, ладой звал, а имени не ведаю. Чего я попу скажу? Соседей надо спросить.

Андрей Костянтинович принялся бороду гладить, чтоб Фома улыбки не заметил. Поехал рядом.

– Люди к своим родичам подступиться боятся, непогребенные мертвецы лежат, а ты чужую обрядил справно. Аль смерти не боишься? Аль жизнь не мила стала?

– Я, княже, татарам набрехал, што колдун я заговоренный, а может, и впрямь так, только не пристает ко мне зараза. А жизнь… – неожиданно Фома улыбнулся светлой улыбкой. – Как можно, штоб жизнь не мила стала? Скажешь, княже!

Князь подумал, прикинул и так и этак, сказал:

– Тебя, детинушка, судьба ко мне привела. Погляди, что у меня в Новом городе в Нижнем деется! Мор на люди силен и лют! Вишь, лежит. Подобрать некому… – князь показал на мертвеца, валявшегося в придорожной канаве. – А вон еще. Повсюду так! Погребешь свою ладу, принимайся за дело, потрудись для бога, трупия подбирай, вози на кладбище, опрятывай. За труд пожалую. Согласен? Не испугаешься мертвяков?

– Будь по–твоему, княже, – ответил Фома.

3. «МОР НА ЛЮДИ»

Фомкина телега завязла в грязи. Бился, бился Фома – ни с места! Бросив воз посреди улицы, он отошел, шлепая по лужам, к ближайшим воротам, сел на скамейку. Конь стоял, понуро склонив голову, на мокрой спине темные полосы от кнута, с боков пар идет.

Фома зябко повел плечами. Пока над возом бился, жарко было, а сейчас, в промокшем, изодранном халате, стало студено.

Поглядел вдоль улицы – пусто: осень, слякоть – подмоги не жди, все по домам, как тараканы в запечье, да и народу в Нове–городе мало осталось, страсть сколь за лето перемерло!

Фома устало закрыл глаза. Удар над головой по забухшему засову заставил его вздрогнуть, оглянуться.

Открылась калитка. Вышел нижегородец. Мужик дюжий. Вот и подмога!

Нижегородец снял шапку, стряхнул с меховой оторочки капли дождя, поклонился и вновь нахлобучил шапку по самые брови.

– Бог на помочь тебе, Фома.

– Спасибо. Отколь меня по имени знаешь?

Мужик вздохнул.

– Как вас не знать. Не больно много таких–то, как ты, в Новом городе. Поглядишь на вас из–за тына – дрожь возьмет! Вон Ивашко – человек божий – покойничков везет. Вон Васька Беспутный. Этот хошь пьян без просыпа, да прав перед господом по делам своим. Вон Никола Убивец ради спасения души старается. Да еще ты, Фома – веселая голова. Про тебя так и говорят: «Этот не унывает. С этим и помирать вроде легше. Хоша и ругатель, но свят человек».

– Свят?! Ты, дядя, не бреши! Кой к бесу свят – всем ведомо, станишник я. Знают, говоришь, меня? Вестимо! Как не знать! Я и живым и мертвым ведом, вот мор минует, тогда забудут, а пока в подпечье, и помело – большак… Да ты, дядя, што с ноги на ногу переминаешься, чаво тебе?

– Прости меня, Фома, – мужик снова вздохнул, – не со зла, но со страху, вот те хрест не со зла, но только прошу – не сиди у моих ворот, тебя зараза не берет, а мы, по грехам нашим, боимся.

Фома помрачнел.

– Будя. Побрехали! Сам ты меня святым назвал, я в угодники не лез, а ныне, значит, меня, как пса, прочь гнать! – Глаза у Фомы загорелись, шагнул к нижегородцу, схватил за кушак, тряхнул: – Я те покажу святого, станишник я! Иди, пока цел, чертов кум, помоги мне воз выволочь, вишь, по ступицу завяз.

Мужик задохнулся от страха, рванулся и, оставив в руках у Фомы кушак, юркнул к себе во двор, захлопнув калитку.

Фома по обычаю своему плюнул, швырнул кушак в канаву и, не слушая причитаний мужика, доносившихся из–за забора, пошел к возу.

Нижегородец, припав к щели меж бревен тына, мелко закрестился, видя, как Фома сбрасывает покойников в грязь.

Когда конь вытащил наконец облегченный воз из рытвины, Фома, побросав трупы на телегу, оглянулся на мужика, оцепенело глядевшего на него из–за тына, крикнул:

– Покуда прощай, дядя! Скоро тебя так–то повезу!

Тот охнул, взмолился:

– Что ты, Фомушка, не пророчь, можно ли такое вымолвить!

– Ладно, живи покуда! А пуще не бойся ни чумы, ни Фомы, тогда не пропадешь!

– Ох, искушение! Ох, озорник Фома – пугает и бояться не велит! – вздыхал вслед ему нижегородец.

А дождь все шел да шел, даже грязь с лиц покойников стала сползать, смываться. Вода, скапливавшаяся во впадинах глаз, при каждом толчке телеги выплескивалась, стекала по щекам, казалось, что покойники плачут, и Фома, сам не замечая того, оглядываясь на них, бормотал:

– Пошто так–то? Отмаялись и ладно! Будет уж, чего там, довольно.

Горький плач живого человека заставил его забыть о слезах мертвецов. Остановив коня, пошел к воротам – так и есть: отсюда. Вошел. На лестнице, упав ничком, с крыльца, лежала женщина. Над ней, на корточках, сжавшись в комочек, сидела девочка лет восьми, по–бабьи низко повязанный плат закрывал лицо, лишь покрасневшую пуговку носа разглядел Фома.

Девочка подняла голову: черен! лохмат! простоволос! Закричала:

– Татарин! Нехристь! – Под широкой бородой не разглядела в распахнутом вороте халата тяжелого, кованого нательного креста.

– Татарин! – Упала на труп матери, замерла.

Фома заглянул в дом – пусто. Вернулся на крыльцо, покачал головой. Лицо покойницы искажено мукой, глаза приоткрыты, а девчурка лежит рядом, не отрываясь глядит в мертвые очи матери. Не гоже так–то.

Пошел к соседям. Два дома стояли пустые – выморочные. В третьем на стук долго никто не откликался, в сердцах хотел калитку высадить, но тут она открылась. Загораживая путь, перед ним стояла баба, глядела хмуро:

– Чего тебе?

Под этим взглядом Фома забыл, что хотел калитку высаживать, ответил тихо:

– Померли твои соседи, тетушка. Малая девчонка одна осталась. – И, чуя, что робеет, попросил: – Прими девчонку.

Баба ответила кратко:

– Уйди.

– А сиротку как же?

Баба спросила:

– Приютить? Чтоб и мои ребята померли? – Захлопнула калитку. Фома отошел, не посмел осудить. Тут его окликнули:

– Фомушка!

Оглянулся. На крыльце церкви увидел знакомого старика Митрича.

– Ты чего с бабой вздоришь?

Фома рассказал. Пожевав в раздумье старческим беззубым ртом, переспросив, в какой избе сирота осталась, Митрич сказал:

– Я тебя не зря позвал. Двое у нас лежат. Прибери.

Церковь была темна, лишь выставленный на середину канун жарко сиял свечами; шла общая панихида.

Пробираясь через толпу, Фома невольно остановил взгляд на скорбно склонившейся, припавшей лбом к полу женщине. Кто она? О ком рыдает неутешно? Не спросишь! А рядом, на коленях, бессильно прислонясь виском к бревнам стены, стоял отрок. Пот крупными каплями блестел у него на белом бескровном лице.

Мертвец лежал у ступеней амвона, охватив руками толстый столб большой двухпудовой свечи, стоявшей без подсвечника прямо на полу. Нищенская сума, расползающееся лыко лаптей.

Фома нагнулся, примериваясь, как бы взять половчей его легкое, но уже успевшее окостенеть тело.

Тонкий бабий вопль разорвал тишину. Фома вздрогнул, оглянулся, навстречу десятки расширенных ужасом глаз, даже рыдавшая женщина подняла исплаканное лицо от пола, и только отрок не опустил очей, не взглянул на него.

Глядя снизу, Фома заметил у него под скулой темное пятно. Быть может, это лишь тень легла, но Фома с внезапной острой жалостью подумал, что этому, неотступно глядевшему ввысь, уже ничто не поможет.

Невольно сторонясь страшных людских взглядов, Фома поволок нищего к выходу. На улице заметил Митрича, хотел позвать, но, увидев, что тот к дому сироты свернул, смолчал. Пошел за вторым покойником.

Панихида еще не кончилась. Открыв дверь, Фома услышал:

– …Новопреставленного князя отрока Ивана…

– Кого? – переспросил он.

– Нешто не знаешь? – ответили ему. – Третьего дни на Москве князь молодший – Иван – помер.

Прошла неделя. После дождей ударил наконец первый морозец. Солнце встало на ясном небе, озарив высокий шатер колокольни, осеребренный за ночь инеем.

Фома ехал с еще пустым возом, когда его вновь позвали в ту же церковь.

Он вошел. В дверях, скрючившись, лежал Митрич. Обратясь к покойнику, Фома промолвил:

– Эх, Митрич, оплошал ты, помер… А как же сиротка?

– Ты о ком? О девчонке, что Митрич приютил? – спросил один из толпившихся на крыльце нищих. – Померла. Вчерась Никола Убивец ее на кладбище уволок.

Дата добавления: 2015-06-26