Боярский корень

Поп Митяй взял из рук писца перо, царапнул острием по ногтю, строго нахмурился, сказал в сердцах:

– Перо доброе, павье, [198]а ты, сонное рыло, и того отточить не сумел. Исправь.

Писец вздохнул и, пачкая пальцы в чернилах, принялся, перетачивать перо, изредка косясь на отошедшего к окну Митяя.

На княжеских хлебах в Москве поп раздобрел, отрастил брюшко. Черная расчесанная борода попа блестела, как шелковая. Житья не стало от попа. Пуще и пуще спеси набирается. Ныне, даром что грамотей знатный, а сам писать не хочет, писцов мучает. Вот и сейчас, на ночь глядя, вздумал летописанием заниматься. Писец зевнул. Митяй оглянулся.

– Готово? Пиши: «Того же лета новгородцы прислали, – написал? – ко князю великому на Москву с челобитьем и со дары, просяще, дабы гнев отложил…»

Митяй медленно ходил из угла в угол. Дубовый паркет чуть поскрипывал под его тяжелой стопой. Писец старательно выводил буквы, таращил глаза, борясь с дремой.

– Готово, что ли?

– Готово, отец, – писец икнул и испуганно прикрыл рот ладонью.

– Эк как тебя, – заворчал Митяй, – объелся. Пиши дале: «Он же сотвори по молению их и отпусти к ним боярина их Василия Данилыча с сыном Иваном и Прокопия Киева и наместника своя послал к ним в Новгород; тако бысть мир и покой новгородцам».

Вслушиваясь в размеренные слова Митяя, писец усердно писал полууставом, [199]изредка прерывая работу и зажимая рот рукой, чтобы Митяй не услыхал икоты и опять не укорил бы во грехе, именуемом чревоугодием, а в просторечии – обжорством. Укорять поп был великий мастер, и писцу эти укоры давно поперек глотки стояли.

– Ну, написал «бысть мир и покой новгородцам»? – спросил Митяй, наклонясь над писцом, но тут глаза попа округлились.

– Ты что же это пишешь, ослище!

За концом летописной записи стояло: «Како не объестися – поставят кисель с молоком».

– Ах, ты, дурень, дурень, – гневно твердил поп, ухватив писца за вихры, – кому, подумаешь, надобно ведать, что ты киселем объелся!

– Прости, отче, – стонал писец, дергаясь головой вслед за рукой Митяя.

– Выскобли.

– Выскоблю, отче, ни словечка на пергаменте не останется.

– Чернило–то [200]доброе, а писал ты жирно.

– Выскоблю, не сомневайтесь.

– Я и не сомневаюсь. Попробуй, выскобли плохо! Я тебя поклоны бить на всю ночь поставлю.

– Помилуй, отче. Все будет ладно. Я с усердием. Может, записать еще, что мастер Лука, окончив кремль, с новгородцами уехал восвояси?

– Почто? Не велика птица мастер Лука.

– Мастер он знатный, и дело сотворил на Москве великое, – писец пугливо глядел на Митяя: будет еще за вихры таскать или нет? – Мне записать не в труд.

– Не надо! – оборвал поп. – Подумаешь, какой боярин. Жирно будет, чтоб об мастеришке Лукашке да в летопись писать.

Писец вынул нож, принялся скоблить пергамент, сам думал: «Мудрит поп. Где это на Руси видано, чтоб кремль каменный построили и в летопись имя строителя не внесли? Мудрит. Ниже, чем о боярине, и писать не хочет, а что бояре без народа?» Однако, опасаясь новый трепки, писец свои мысли вслух не высказывал. Продолжал скоблить. Митяй стоял над ним. Украдкой поглядывая на попа, писец думал: «Осподи! Неужто он епитимью [201]наложит, поклоны бить заставит?» – И, чтоб задобрить попа, спросил:

– Может, про Фому записать, что с тайной вестью прискакал он от Твери ко князю Дмитрию Ивановичу, что князь после того весьма скорбел, а что надумал делать, то неведомо, и что за весть такая, неведомо тож.

– Дурак ты тож! – прикрикнул Митяй. – Неведомо, неведомо! Коли так, и писать не о чем. Учить меня вздумал. Много ты знаешь! Кому неведомо, а кому и ведомо.

Писец с готовностью поддакнул:

– Само собой, ближним людям тайна известна. Скажем, князю Володимиру Ондреевичу, владыке митрополиту…

– Помолчи! – топнул ногой Митяй. Упоминание о митрополите вконец рассердило попа. – Не только митрополичьих, а и моих советов спрашивает Дмитрий Иванович. Не веришь? О лиходее слышал, что Фомку подговаривал князя убить? Так того лиходея Фома на Тверских стенах повстречал и опознал. Лиходей–то оказался роду немалого – Ванька Вельяминов.

– Сын тысяцкого! – ахнул писец.

Только тут спохватился поп Митяй, что сболтнул лишнее, попытался нахмуриться, пристрожить:

– Ну, ты, не болтай.

Писец встал, насмешливо взглянул на испуганное, сразу вспотевшее лицо попа.

– Не тревожься, отче, я–то промолчу. Похвальбы ради такой тайны никому не сболтну. – Отложив в сторону невычищенный пергамент, писец пошел вон. Ушел, не поклонясь, не спрашиваясь, зная: теперь поп не вернет, не укорит и поклоны бить не поставит – не посмеет.

Дата добавления: 2015-06-26