На живца

В ОРДУ

Толпы народа стояли перед Фроловскими воротами, теснились на спуске к Москворецкому мосту, ждали.

Наконец окованные железом ворота начали открываться, под сводами башни показались всадники. Первым выехал сухощавый смуглолицый воин, над ним колыхнулся, вспыхнул в лучах солнца небольшой стяг. В народе узнали знаменосца.

– Игнат Кремень.

– Из сотни Семена Мелика.

– Значит, Семен опять в поход.

– Сызнова.

– Захороводили Семку вконец. Мне по суседству ведомо, ему и борти обойти недосуг, а чтоб мед переварить… куды там! Он, что было у него цельного меду, все купцам задешево спустил.

– Купцы, глядишь, сыченый мед продадут, не проторгуются.

– Ну, Семен – княжой человек, небось, Митрий Иванович в таком разе ему поможет, да и Черный бор с него, чаю, не брали?

– Нет, не брали!

– А с меня, небось, взяли…

– Не скули! Один ты, што ль!..

Мерно, ряд за рядом ехали воины, потом выехал Владимир Андреевич сам–друг с князем Андреем Ростовским. Люди снимали шапки, кланялись. По толпе шел говорок.

– Володимир Ондреевич тоже в Орду?

– Нет. Он Москву блюсти остается. Ростовский князь – тот к Мамаю на поклон.

– Так и надо. Митрию Ивановичу вместе с Володимиром Ондреевичем в Орду ехать – головы там потерять.

– Мамай, чаю, дорого дал бы единым махом обоих князей загубить.

– Во! Во! Ты сущую правду вымолвил. Однако, мужики, смотрите – коня княжого ведут, а сам князь Митрий пеший.

Сытый, застоявшийся конь вскидывал головой, пытался отбросить отроков, те с трудом его удерживали.

Дмитрий Иванович шел рядом с женой. В народе опять заговорили.

– Глянь, княгиня еле бредет, белый свет ей не мил.

– Бабы всегда так. Ишь нареванная. Очи опухли.

– Бабы всегда… – зазвенел женский голос, – о вас, дураках, печемся, о вас горюем, а вам, мужикам, хошь бы што!

– Оно, конечно, кума, печетесь. У меня жена как возьмет кочергу, так лучше бы она и не пеклась.

Перекликая хохот, кума кричала:

– И за дело! За дело! Зальешь зенки–то, ну чем же тя и потчевать, окромя кочерги.

– Будет вам ржать! Нашли время.

– А Авдотью Митревну жаль. Вернется князь из Орды аль нет, кто знает, а она, вишь, в тягости.

– Ну, бог милостив.

– А Мамай свиреп.

Следом за Дмитрием четверка вороных коней везла колымагу митрополита. Народ чутко подметил, что на душе у владыки смутно.

– Гляди, робяты, как владыка на князя Дмитрия посматривает.

– Тоже тревожится.

– Дмитрий Иванович ему заместо сына. Мальчонкой сиротой остался, он его выпестовал.

– Митрополит Орду знает, вот и сумный.

– Бывал.

– Он, болтают, ныне только до Оки князя проводит.

– Что так?

– Нельзя ему. Посла из Ерусалима ждут, митрополита. Милостыни ради едет он на Русь, ибо оскудела Святая земля от безбожных сарацин. На Царьград сарацины лезут, а нас Орда давит.

– А в Орде владыка был бы нужен.

– Обойдутся. Митрий Иванович и сам не маленький.

За митрополичьей колымагой повалили бояре, причт, монахи. Потом двинулись возы, и будто ветром унесло шум. Народ молча провожал глазами воз за возом. Кто–то горестно прошептал:

– Дары.

– Да, дары! Увозит князь казну. Денежки кровные. У меня последнее взяли.

Сразу сердито откликнулось много голосов:

– Не береди!

– У тебя одного, што ль?

– С меня самого только порты не содрали.

– Со всех так!

– Ну не со всех, вон князь в золоченом доспехе.

– Так нешто я про князя. А людей ободрали.

– И провальная же яма эта Орда. А возы–то, возы, неужто все с серебром?

– Ну и дурень! Где столь серебра взять. Тут одной мягкой рухляди сколько: соболей, куниц, горностаев, а ордынцам поплоше – белка.

– А шеломы злачены, а чарки узорны, а царицам кольца да сережки, да много еще чего. Вон Парамоша стоит, его спросите.

Старый златокузнец Парамоша взглянул на говорившего:

– Сколько добра мы перевели, сколько потрудились. Подумаешь – аж оторопь берет. А нешто одна моя мастерская в Москве.

Из–за плеча Парамоши выдвинулся парень.

– А я бы, братцы, не серебром царю глотку заткнул, а булатом. Пошто терпим? Выйти бы всем миром.

Парамоша сердито отмахнулся.

– Помолчи! Как ты всем миром выйдешь?

– Всей Русью, значит.

– Вот тут и споткнешься. Мы, скажем, выйдем, а Михайло Тверской нам в спину нож аль еще кто.

– Супостатов не искать стать!

– В том и беда! Чтоб Орду одолеть, спервоначала надо своих князей обуздать. Вон Митрий Иваныч на князей посягает, то благо.

– Потому и поборы его терпим.

– А тяжко, – всхлипнула женщина, – пить–есть надо. Ребятишки ревмя ревут, а денежки наши в Орду уплывают.

– Не только в Орду. Купцы и бояре не прозевали, нажились на нашей беде. С меня запись взяли.

– С меня тож.

– Дождутся красного петуха.

– Дождутся ли? Сумнительно! Тоже и Митрий Иванович шалить не позволит, а на княжьи мечи не полезешь.

– Скудно и тяжко черному люду, а вон попам раздолье, с них царь дани брать запретил…

Внизу у моста Дмитрий остановился.

– Попрощаемся, Дуня.

Княгиня, прильнув к нему, шепнула:

– Смотри, помни…

Он сразу понял недомолвку.

– Не горюй, все ладно будет. – И, наклонившись к уху жены, шепнул: – Ты уж как–нибудь расстарайся, чтоб сын был.

Она вспыхнула, опустила голову. Дмитрий поцеловал ее в завиток волос, выбившийся на виске из–под плата…

«Удержать его! Не пустить! Нельзя. Уже далеко он, на мосту, взглянуть бы в последний раз!»

Но не глядят глаза, слезами их залило, только стук подков слышен…

У каждого свое. Недалеко от моста стояла Настя, тоже глядела на уходящих, искала взглядом Семена, и тоже слезы текли у нее по щекам. Ваня чувствовал, как рука матери все крепче сжимает его руку. Ему плакать нельзя – воин, то есть будет воином; он и не плакал, ну, а если пришлось носом шмыгать, так его ли в том вина?

«Вон Аленка улыбается дяденьке Фоме, машет ему платком. Дядя Фома веселый, кивает, и Аленка веселая… Но почему же она тем же платом, которым сейчас только что махала, вдруг глаза утирает?»

У каждого свое. У каждого свое горе.

Травы еще не успели отцвести. Вечерами нагретая за день степь обдавала путников медовым духом. Кажется, что может быть лучше степи в пору раннего лета, но москвичам было не до красот. Для них степь лежала враждебным, диким полем, откуда надо ждать только беды. Вот и сейчас князь Дмитрий, остановив коня, смотрел на желтое облачко пыли, клубившееся вдалеке.

– Вокруг нас кружат, – сказал Семен Мелик, подъезжая.

Князь не откликнулся, смотрел.

– Только того и жди, что нападут, – продолжал Семен.

– Вели воинам быть наготове, – сквозь зубы промолвил князь.

– Давно все готовы, княже, кольчуги и шеломы надеты, колчаны открыты. Пусть сунутся, мы их…

– А зря!

И князь и Мелик обернулись. Сзади стоял Фома, улыбался беспечно.

– Что зря, Фома?

– Зря ждете, когда поганые сунутся.

– А по–твоему как же? – нахмурился князь.

– А по–моему, княже, щуку надобно на живца ловить. – Фома ухмыльнулся, мигнул: – Вишь, впереди овражек с леском, здесь живца и оставить на приманку.

– Ой, Фома!

– Да уж будь, княже, спокоен.

Фома и Семен отъехали в сторону, пошептались, потом Семен поскакал вперед, а Фома к хвосту обоза. По знаку князя обоз двинулся дальше. Вот и овраг, и шелест листвы над головой. Лес не лес, так, перелесок, а хорошо. Нет, ни на какие степи не променяют северяне даже плохонький лесок. Почти весь обоз уже скрылся в лесу, когда перед самым оврагом у последнего воза свалилось колесо. Обоз продолжал неторопливо двигаться вперед, и вскоре в пустой степи около одинокого воза остались три человека: возчик да два воина. И тотчас из глубины степи стало приближаться пыльное облачко.

Поздно, ах как поздно заметили люди у воза мчавшихся на них татар. Они заметались, но вскоре поняли: «Не уйти!» Покорно стали на колени.

Ордынцы налетели с веселым гиком. Мигом перевязали людей, бросились к возу, но развязать поклажу не поспели.

С треском ломая сучья, из леса вылетела на них сотня Мелика. Ордынцы забыли и о пленниках, и о добыче, кинулись врассыпную, следом скакали москвичи.

– Попались на живца, сволочи! – орал на всю глотку Фома, подгоняя своего коня.

Семен недолго преследовал ордынцев. Вечерело, а на ночь глядя скакать в глубь степей опасно. Запела труба. Воины, пустив для острастки по стреле, повернули обратно. Фома не повернул.

– С цепи сорвался чертов сын… – ругался Семен. – Карп, слышишь, Карп, возьми пяток людей, скачи следом.

– Может, еще раз потрубить? – спросил Никишка.

– Пустое! Сейчас архангел трубным гласом на Страшный суд позови Фому – он не остановится, еще, гляди, облает архангела, а уж нас, грешных, и подавно. Гляди, настигает Фома татарина!

На самом деле, Фома догонял и уже мог достать ордынца копьем. Видя это, он отшвырнул копье.

«Штоб не смущало!»

Конь еще немного наддал, и Фома поравнялся с татарином. Тот повернулся. Фома успел разглядеть хищный оскал врага, а боевого топорика, занесенного над головой, Фома не видел, не поберегся, но, раньше чем татарин успел опустить топорик, сам хватил его кулаком по уху. Нелепо взмахнув руками, ордынец повалился с седла.

На всем скаку Фома спрыгнул с коня, выхватил меч, бросился к врагу. Тот лежал без движения.

«Убил? Нет, дышит!»

Фома легонько потолкал его носком сапога.

– Эй, как тебя, очнись!

Услышав родную речь, татарин вздрогнул, открыл глаза.

– Отвечай, – Фома приставил острие меча к горлу пленника, – как звать? Кто твой мурза? Кто тя разбойничать послал?

Кося взглядом на меч, пленник ответил:

– Псу волка не понять. Над тобой князь, а надо мной нет хозяина. Вам на Руси отколь знать, а в Орде о разбойнике Али знают!

Фома опустил меч.

– Чаю, с веселой жизни ты в разбойники пошел!

Али не понял, завопил:

– Бей! Чего мытаришь? Не поймешь ты меня!

– То не твоя печаль, а ты отвечай, коли спрашивают. Вишь, козел, на земле лежит, а все еще взбрыкивает!

– Рабом я в ханской кархане работал. Выручил Темир–мурзу, думал, и он меня выручит. Только разве мурза о рабе упомнит. Бежал я на волю. Теперь хоть здесь меня зарежь, хоть в Орду свези – все одно смерть, так лучше сразу.

Фома схватил татарина за руку, дернул.

– Вставай, Али, иди с миром. – И захохотал прямо в лицо оторопевшему татарину. – Аль не разглядел? Мы с тобой звери одной масти. И я в станишники от кабалы бежал, и из ордынского рабства бежал вдругорядь, да сызнова из тенет Паучихи ушел. Мне ли тя не понять, парень? Иди!

Татарин медлил, не уходил, спросил вполголоса:

– Как звать тебя?

– Меня–то? Фомой!

– Колдун?

– Вот черт! Неужто слышал обо мне?

Татарин кивнул.

– Ты в Орде поберегись. О тебе там, не забыли.

– Пусть ордынцы меня берегутся. Не забыли, говоришь? А о Черной смерти нешто забыли? Так я, гляди, напомню.

Фома спохватился, что перед Али врать о Черной смерти ему нет нужды, замолчал, а Али отошел, нагнулся и, подняв из ковыля свой топорик, протянул его Фоме.

– Возьми. Топорик этот будет моей пайцзе. Отныне никто из моих товарищей тебе худа не сделает. Прощай.

Отошел на несколько шагов, остановился:

– Фома!

– Чего тебе?

– Дошел до моих ушей замысел эмира. Коли хочешь, скажи своему князю, пусть не пьет первой чарки в юрте Мамая.

Дата добавления: 2015-06-26