Семь смыслов

Понять, как из множества событий в мозгу склады­вается единое — психика...

Идеал мозговедения — полное соответствие двух картин работы мозга: картины «сверху», со стороны по­ведения и субъективных переживаний, и картины «сни­зу», со стороны анатомии и физиологии. Такое же ис­черпывающее знание, каким обладает механик, доско­нально изучивший анатомию, физиологию и патологию автомобиля. Автомобиль едет, набирает скорость, тор­мозит, поворачивает, а механик в это время прекрасно себе представляет, что делается в коробке передач, в карбюраторе, как поживает карданный вал. Послышал­ся подозрительный стук, что-то скрежещет, машина пло­хо берет подъемы, и механик уже знает, что случилось и где надо подмазать, подвинтить, заменить...

А врач, разве он не хотел бы стать искусным на­стройщиком, моментально определять, какая струна лопнула в тончайшем инструменте природы, научить­ся осторожно подтягивать струны, вычищать молоточ­ки, добиваясь идеальных звучаний?

Перед нами полуторакилограммовая живая машина, устроенная, в общем, совершенно одинаково у всех трех миллиардов людей на земле, повторяющаяся снова и снова. Конструкция конечна и однотипна. Неужели же мы не разберемся когда-нибудь окончательно, что в ней происходит?

...Чувствительные приемники, волокна-проводники, тела нервных клеток, снова бесчисленные волокна, умо­помрачительное количество переключений с одного ней­рона на другой, наконец, окончания на органах-испол­нителях, мышцах и железах — вот, пожалуй, и все глав­ные звенья этого аппарата. Тресты, главки и министер­ства сосредоточены в костном футляре черепа и позво­ночника, а периферические инстанции разбросаны по всему телу, проникают повсюду тончайшей сетью нерв­ных стволов, узлов, сплетений, сеточек, веточек...

Сейчас уже мало осталось таких кусочков в мозгу, последствия удаления, разрушения или изоляции кото­рых не были бы досконально изучены в самых разно­образных сочетаниях. Результаты оказались полезными, но вместе с тем обнаружили изрядную грубость ме­тодов.

Выяснилось лишь самое общее распределение моз­говых функций. Тонкое различение, точное управление осуществляет кора. Грубые автоматические реакции — подкорка. Мозжечок занят тонкой отделкой движений. В глубине ствола мозга сосредоточены механизмы, от которых зависят дыхание и кровообращение. Здесь же, в стволе и в областях, лежащих над ним, таламусе и ги­поталамусе (бугре и подбугорье), обнаружили особое сетчатое образование, состоящее из массы мелких ней­ронов. Это тоиусный мотор мозга. Он особенно мощ­но влияет на все другие отделы. От сетчатого образо­вания зависит, будет ли мозг бодрствовать или спать, вызовут ли приходящие сигналы активную деятельность или будут игнорироваться, гаситься. Этот активирую-ще-тормозящий мотор, как выяснилось в последнее вре­мя, интимно связан с системами Ада и Рая.

Долго мешало явно или молчаливо принимавшееся представление (отчасти сказывающееся и сейчас), что те отделы мозга, которые определяются на глаз и по­лучили причудливые анатомические названия («морской конь», «скорлупа», «подушка» и прочее), — что все эти бросающиеся в глаза узлы, бугры, извилины и есть ра­бочие блоки машины мозга.

Теперь все яснее становится: что не сами блоки, а лишь их пространственйые совмещения, что-то вроде секторов. В одном таком секторе могут быть сосредоточены разные нейронные блоки. Множественные, мно­гоэтажные системы нейронов захватывают и кору, и под­корку и, взаимодействуя, составляют единый мозговой аппарат.

У физиологов, изучающих нервную клетку, на прице­ле элементарная единица, 15 миллиардов раз умножен­ная в мозгу. Крохотное острие микроэлектрода проник­ло под оболочку. Это микрофон, через который нейрон дает показания языком электрических импульсов. Обо­лочка нейрона неодинаково заряжена ионами снаружи и изнутри. Когда нейрон «молчит», ионный конденсатор оболочки находится в равновесии. Но вот происходит быстрая, волнообразно бегущая по нейрону перезаряд­ка ионного конденсатора — это и есть импульс. Импуль­сы могут быть одиночными, залповыми или следовать друг за другом очередями. Любопытно и стран­но сознавать, что в головах у нас переливается подвиж­ное микроэлектричество. Именно поэтому и можно управлять поведением с помощью электрических раз­дражений. Но то, как будет работать нейрон, с какой частотой и силой будут идти его импульсы, зависит от работы миллионов и миллионов других.

Обычная электроэнцефалограмма кажется чем-то вроде корана, где на одно понятное место приходится десять непонятных, а у понятных нужно еще искать семь смыслов, один из которых неведом самому Маго­мету, но лишь Аллаху, вещавшему через него.

Здесь и старый знакомый нейрофизиологов — альфа-ритм спокойного бодрствования при закрытых глазах, по частоте приближающийся к частоте колебаний электромагнитного поля Земли и в точности совпадаю­щий с частотой дрожи пальцев при волнении, устало­сти или алкоголизме. Альфа лучше всего просматри­вается в затылочных отведениях, исчезает, как только испытуемый открывает глаза, и это заставляет думать, что он как-то связан со зрением. (Впрочем, у некото­рых людей альфа-ритма вообще нет. и это связывают с особой живостью зрительного воображения.) Здесь и величавый, медленный дельта-ритм спокойного сна, во время сновидений снова сменяющийся быстрыми рит­мами. Здесь острый, стремительный бета-ритм внима­ния и напряженной активности. Он появляется в ответ на неожиданные раздражения. Временами в височных отведениях появляется неуравновешенный тэта-ритм «заботы». (Он возник у Эйнштейна на фоне безмятеж­ного альфа в момент, когда он,- лежа на кушетке в шлеме из электродов, внезапно понял, что сделал ошиб­ку в расчетах.) Этот же ритм часто обнаруживают у детей.

У больных, страдающих судорожными припадками, можно увидеть мелкие острые волны над очагом пора­жения мозга и громадные электрические вспышки во время припадков. Над зонами опухоли биотоки стано­вятся траурно-медленными или зловеще молчат... Ка­кие-то тонкие, едва уловимые отличия замечаются у больных с психозами и неврозами, но как раз у этих больных все ритмы мозга часто оказываются особен­но нормальными, слишком нормальными...

Каждая точка мозга по-своему откликается на по­ступление сигнала извне, иногда сама, без видимого толчка, начинает взволнованно обращаться к своим со­седям, побуждая их к деятельности. Стоит дать любой незначительный раздражитель, какой-нибудь щелчок метронома, как это событие начинают шумно обсуждать сверху донизу все этажи мозга — либо разом, либо в порядке очереди, либо по кругу. И долго не затиха­ет этот странный, как будто бы совсем беспорядочный обмен мнениями...

Кто-то очень верно сравнил электроэнцефалограмму с бурлением стадиона во время футбольных матчей: со­вокупный «рев» добрых 15 миллиардов нейронов, поме­щающихся под черепной крышкой. Когда забит гол или стукнули мимо ворот, ясно, но поди разберись, что кри­чит каждый болельщик и кто за кого болеет!

А ведь «болельщики», находящиеся в мозгу, заня­ты самыми разными делами и связаны между собой са­мыми тесными узами!

ГЛАВА 2

ВОЙНА МОЛЕКУЛ

СИНИЕ МЫШИ БОЖЕСТВЕННЫЙ КАКТУС

КАЖДОМУ СВОЕ ПОДВОХ

ДЖИНН ОТПРАВЛЯЕТСЯ В ПУТЬ

ОДИН ИЗ ЗАХОДОВ ЭКЗОТИКА И РЕАЛЬНОСТЬ

ГВОЗДЬ ПРОГРАММЫ ПРО КУРИЦУ, ЯЙЦО И ТИПИЧНЫЕ ВОЛОСЫ

ВРЕМЯ НЕ ЖДУТ ПО ДВИЖУЩИМСЯ МИШЕНЯМ

ГИМН СУХОМУ ВИНУ ЛЕКАРСТВО ОТ ГЛУПОСТИ

СИНИЕ МЫШИ •

В больницу имени Кащенко, в острое отделение, где я работал после института врачом-ординатором, при­везли подростка. Он не сопротивлялся, когда его пере­одевали, но все время опасливо озирался по сторонам, скользил взглядом по полу. По односложным ответам можно было догадаться, что он не вполне понимает, куда попал. Пульс бился часто... Перепуганная мать, вся в слезах, толком рассказать ничего не может. С трудом удалось понять: был мальчик совершенно здоровый и вдруг вечером пришел взбудораженный, странный. Ночью смеялся, бегал по комнате, ловил ка­ких-то мышей, спрашивал, почему они синие...

— Что ты видишь, Коля?

Смущенная, обеспокоенная улыбка, молчание... Пол­ный страха и интереса взгляд в сторону, за кровать, провожает кого-то крадущегося...

— Кто там? Молчит.

В наблюдательную палату. В постель.

Вздрагивает, озирается, пытается кого-то прихлоп­нуть на одеяле, заглядывает под кровать... Наконец на­тягивает одеяло на голову и засыпает.

Утром.

— Доктор, можно вас спросить: когда вы меня вы­пишите отсюда?

Абсолютно нормальное поведение. Лишь некоторая подавленность.

Я в растерянности. Не похоже на шизофрению. Зри­тельные галлюцинации бывают при алкоголизме, при «белой горячке». Но об этом тоже, конечно, не может быть речи.

— Расскажи-ка все-таки, что ты видел, Коля?

— Да ничего особенного... Дома были мыши. Синие мыши.

— А здесь?

— А здесь кошки. Красные. Кузнечики фиолетовые. Тараканы.

— А тараканы какие?

— Черные, обыкновенные.

— А теперь?

— Теперь нет.

Коля не словоохотлив. Ничего не понятно.

Без Константина Максимыча не обойтись.

Два удивительных свойства: первое — с каждым больным говорит так, как будто он, Константин Макси-мыч, его давно знает, а у больного, как я замечал, воз­никает ответное чувство, словно он тоже давно знает его, Константина Максимыча; второе — за три-четыре минуты беседы полное впечатление, что разговор про­должался не один час, больной удовлетворен, он уже почувствовал, что Константин Максимыч здесь для не­го. Это искусство.

— Константин Максимыч, посмотрите, пожалуйста... Так и есть. Смотрел и не видел. Смотрел в глаза и не видел зрачков. А они оставались расширенными еще целые сутки, хотя психоза уже не было. Один-два во­проса по существу, и все стало ясно. '

Это был атропин. Обычное средство от разных бо­лей. Он сильно расширяет зрачки. Вечером во дворе Колин товарищ достал из кармана маленький пузырек и предложил попробовать: будешь пьяный. Коля, не раздумывая, глотнул (лечебная доза — несколько ка­пель).

— Дня через два можно выписывать. Пишите исто­рию болезни.

Могло окончиться и серьезнее. Несколько лет спу­стя ко мне привели мальчика, с которым дважды слу­чалось то же самое после закапывания атропина в гла­за на медосмотрах. Редкий случай, один на тысячу, — повышенная чувствительность. Но если бы этим тысяч­ным был Коля?..

Природные источники атропина — дурман, белла­донна. Еще одно растение, содержащее атропин, дало человечеству достаточно известный всем персонаж — старуху, объевшуюся белены. Ее и можно считать родо­начальницей современных исследований эксперименталь­ных психозов.

Впрочем, история психохимии началась отнюдь не с этой старухи, а, по-видимому, значительно раньше.

Вооруженные люди дико катались по земле, судо­рожно смеялись, лаяли, гримасничали, выкрикивали не­пристойности — это случилось полторы тысячи лет назад с солдатами римского полководца Антоний. Они почему-то сочли нужным переворачивать каждый камень на поле. Возможно, они тоже искали синих мышей. Солдаты объелись дурмана. Этот естественный источ­ник атропина называли в средневековье травой дьяво­ла, травой колдунов.

Однако и солдаты Антония не были первыми дегу­статорами атропина. Еще дельфийские пифии проро­чествовали, как полагают, под влиянием белладонны, и само название «атропин» происходит от имени древ­негреческой богини судьбы, обрывающей нить челове­ческой жизни.

Атропином пользовались в Европе для отравления, для вымогательств, для симуляции, для выведывания скрываемых тайн — словом, перечень показаний в древ­ние времена был довольно объемист. По сравнению с этим солидным послужным списком современное применение выглядит жалким утилитаризмом. Его упо­требляли и индейцы в Америке, и тех, кто особенно зло­употреблял, называли «живыми трупами»...

Надо сказать, что индейцы внесли в современную психофармакологию солидную лепту. Первые куриль­щики табака, они были и первыми испытателями неко­торых других веществ, снискавших впоследствии изве­стность в Европе.

Дата добавления: 2015-06-26