Лекарство от глупости

В истории психохимни записаны самые выдающиеся результаты нескончаемых проб, которые звери и люди производили на грандиозной химической кухне приро­ды. В ней собраны удивительные химические совпаде­ния, разгадки которых, очевидно, скрываются в анна­лах происхождения жизни.

Человечество созидает новую химию мозга. Но до сих пор в поиске преобладала стихийность, и пока об­щий баланс его скорее отрицательный, чем положи­тельный. Недальновидное стремление к немедленной выгоде, диктат сиюминутного эгоизма...

Новые сообщения об ужасах допинга в зарубеж­ном спорте. Велогонщик сходит с дистанции. Бегун пе­ресек финишную ленточку первым, но продолжает бежать вперед с безумно выпученными глазами; его оста­навливают, он вырывается, бьется в судорогах с пеной у рта... Умирает двадцатипятилетний спортсмен... Врач, выписавший рецепт, приговаривается к тюремному за­ключению... Опротестовывается результат футбольного матча: футболисты выигравшей команды прибегли к допингу... Молодые спортсмены, добившись рекор­да, катастрофически быстро теряют спортивную форму.

Очень многие неприятности начинаются с самоле­чения. Как хочется легко и быстро добиться нужного психического состояния! И исподволь, незаметно начи­нается привыкание...

Даже если не возникает пристрастия, прием психо­химического вещества без необходимых на то показа­ний не остается безразличным для организма и психи­ки. Нарушаются ритмы работы нейронных систем мозга, их взаимная согласованность. Меняется общий фон психики, и если потом приходится обращаться к врачу, то помочь уже гораздо труднее.

Как мало нужно, чтобы обыватель уверовал в маги­ческую силу малопроверенных средств, особенно если их настойчиво рекламируют! В Японии пристрастие к стимуляторам — национальное бедствие. Тяжелые врожденные уродства обнаружены в ФРГ у детей, ма­тери которых принимали одно из снотворных во время беременности. В одной из школ США целый класс глу­боко заснул во время урока — это матери сговорились дать своим детям снотворное, чтобы те вели себя тихо. Один предприимчивый торговец в Западной Германии в течение нескольких лет успешно торговал лекарством от глупости, которое имело большой спрос.

Тени «психофармакологической эры» обозначились достаточно четко, и об этом приходится задумываться не только психиатрам. В наших условиях эта опасность меньше, но утверждать, что ее нет совсем, — значит предаваться самообману.

Химическая оптимизация психики переживает эпоху рассвета, но еще не расцвета.

Мы уже вооружены довольно солидным молекуляр­ным оружием, но время тонкой прицельной психохимии еще не наступило. Оно наступит, когда будут точно определены мозговые мишени и химическим снарядам будет обеспечено точное попадание; когда химическое портретирование мозга позволит не только вызывать нужную реакцию в данный момент, но и предвидеть отдаленные последствия; когда отойдет в прошлое не­чистоплотная рекламная гонка капиталистических фармакофирм и на создание лекарств будут тратить средств больше, чем на производство вооружений...

ГЛАВА 3

ПО СЛЕДАМ ЭХА

О МОРАЛЬНОМ ВЛИЯНИИ И О ТОМ, СКОЛЬКО ПАМЯТИ ДЛЯ УМА ДОВОЛЬНО

ДАЙТЕ ТОЛЬКО СРОК В ПРЕДВКУШЕНИИ ЭЛИКСИРА

ЭХО В МОЗГУ

ЕСТЬ ЛИ ЦЕНТР ЛИЧНОСТИ?

ВЫТЕСНЕНИЕ: ПЛЮСЫ И МИНУСЫ

ЗАВЫТЬ, ЧТОБЫ ВСПОМНИТЬ

А КАК ЗАБЫТЬ?

О МОРАЛЬНОМ ВЛИЯНИИ И О ТОМ, СКОЛЬКО ПАМЯТИ

ДЛЯ УМА ДОВОЛЬНО О

«Это был адвокат, который чрезвычайно сильно пил. Он заболел какою-то лихорадочной болезнью, после которой развилось глубокое расстройство психической деятельности и паралич нижних конечностей. Больной был помещен в больницу, и, по его словам, через не­сколько месяцев паралич прошел, но с тех пор он стра­дает глубоким расстройством памяти, которое, впрочем, постепенно проходит. Первое время по выходе из боль­ницы он решительно ничего не помнил из того, что де­лалось вокруг него: все сейчас же позабывалось им Однако умственные способности его были настолько хороши, что он мог хорошо исполнять должность корректора одной газеты; в каждой данной строчке он мог определить все ошибки, которые в ней есть, а чтобы не терять строки, он делал последовательные отметки карандашом; не будь этих отметок, он мог бы все вре­мя читать одну и ту же строчку; место, где он жил, новых знакомых он решительно не узнавал. Когда га­зета, в которой он принимал участие, прекратилась, то он остался без занятия, и тогда наступили для него тяжелые времена, о которых он сохранил смутные вос­поминания. Мало-помалу, однако, память понемногу восстанавливалась, и он через четыре года после нача­ла болезни начал опять вести некоторые дела в каче­стве присяжного поверенного. В это время мне и при­шлось его видеть в первый раз. Это был 40-летний мужчина, хорошо сложенный; признаков бывшего па­ралича у него не было никаких, ноги были крепки... Что же касается до памяти, то она была очень сильно расстроена. Больной с большим трудом вспоминал то, что недавно случилось. Разговор, который он вел вче­ра, забыт им сегодня. Вчера он занимался, разбирал бумаги данного дела, а сегодня он решительно не по­нимал, что это за дело, насчет чего оно и так далее. Если ему нужно что-нибудь сделать завтра, то он, ложась спать, должен написать это и поставить на видное место, иначе он и не вспомнит, что ему следо­вало делать. Само собою разумеется, что такое постоян­ное забвение всего, что с ним случается, ставит боль­ного в положение очень тяжелое. Однако он сам заме­тил, что это не есть полное забвение, а только неспособность воспоминания по собственному произво­лу — и вот вся его хитрость идет на то, чтобы ставить себя в условия, благоприятные для воспоминания. Так, например, идет он защищать дело (впрочем, кли­енты его большею частью нетребовательные люди) и когда становится на свое место, то решительно не мо­жет припомнить, о чем будет речь, хотя прочел дело накануне. Но чтобы не быть в неловком поло­жении, он: 1) пишет себе конспектик, и, когда его читает, подробности дела восстанавливаются перед ним и 2) старается говорить так, чтобы избегать фактических подробностей, а говорит общие ме­ста, удобные во всех случаях. Он говорит, что ему удается таким образом порядочно проводить де­ла, тем более что, раз у пего есть исходная точка, он может рассуждать правильно и приводить разумные доводы...»

Передо мной книга Сергея Сергеевича Корсакова — психиатра, который сделал для изучения памяти боль­ше, чем кто-либо другой в мире. Он умер в 1900 году, жил только 46 лет, но успел вместе с небольшой груп­пой сотрудников и учеников превратить русскую пси­хиатрию из самой отсталой в Европе в сильную, доб­рую и богатую мыслями. История жизни Корсакова еще должна быть написана, мир и страна, сыном кото­рой он был, еще слишком мало знают об этом гении психиатрии.

Мне повезло: пришлось разбираться в его архивах. По желтоватым истрепанным фотографиям проследил, как маленький мальчик с расплывчатыми чертами пре­вращался в невзрачного гимназиста, потом в несклад­ного, слегка длинноносого студента... Ординарный врач с непримечательным лицом... Наконец, из разбежав­шейся гривы волос и бороды, с внезапно открывшимся лбом — озаренный облик деятельного вдохновения. Свет мягкой стали. Никакие слова о сочетании муже­ства и тонкости или о сплаве воли и доброты не в со­стоянии передать этого впечатления. Поистине каждый в конце концов обретает тот облик, которого заслужи­вает. Одного взгляда на это лицо достаточно, чтобы ощутить, каким должен быть психиатр и что такое на­стоящая психиатрия, мозг человечности. Внезапно огромная львиная голова непосильно взгромоздилась на ставшее еще более нескладным, пополневшее тело, уже мучимое болезнью сердца.

Да, этот человек родился, чтобы стать психиатром. У него не было ни яркого голоса, ни эффектной жести­куляции, он был посредственным оратором. Вероятно, он был застенчив и в том, что принято называть лич­ной жизнью, несчастлив, но никакой маски, никакого преодоления комплекса не ощущается в этой жизни, короткой, прямой и прозрачной. Он просто ушел в де­ло, вернее, просто пришел, и его пониженная самооцен­ка, очевидно, органически перешла в сознание высокой значимости служения. Он не создал теории или не ус­пел создать, но он был ею сам.

С утра до ночи в клинике, часто круглые сутки. Бесконечный поток больных, обходы, беседы, визиты. Бесконечное устройство кого-то, помощь кому-то,

Студенты... Тщательнейшая, сверхответственная подго­товка к лекциям, перечерканные конспекты. Опять сту­денты, улаживание конфликтов, разговоры, прошения за исключенных... Огромная переписка. Хлопоты по орга­низации съездов, обществ, изданий... Светила-коллеги, ученики, почти каждый из которых стал родоначальни­ком нового направления... Научные работы — немного­численные, но каждая — слиток наблюдений и мыс­лей... Изредка на измятых бумажках — плохие стихи... В прозе событий жило нарастающее напряжение, гонка замыслов, спешка духа. Никто не знал, когда он спит и отдыхает, наверное, он и сам об этом не знал.

Скорее всего отдыхом были часы, которые он про­водил среди больных, в палатах, за разговорами и шутками, игрой в шахматы, на бильярде... Легкое вре­мя неформального общения, психиатр знает, какое это тяжелое и драгоценное время, сколько в нем добывает­ся исследовательских и лечебных жемчужин.

Для Корсакова само собой разумелось, что изу­чить и понять душевнобольного можно только сразу с двух сторон.

Одна — извне: объективное наблюдение, сравнение, анализ и обобщение. Другая — изнутри: воплотиться в больного, вчувствоваться, вжиться, стать им, насколько возможно... Сохранилась легенда, будто в эти часы Корсаков надевал вместо халата больничную пижаму, пока не додумался, что лучше всего разрешить боль­ным жить в клинике в их собственной одежде. Он снял с окон решетки, сдал в музей смирительные рубашки, а затем открыл ч дверные замки. Эра психофармако­логии была еще далека, но не было ни одного случая, когда бы он словом и взглядом без малейшего нажи­ма или заискивания не сумел успокоить самого буйно­го и утешить самого тоскливого. Сергея Сергеевича звали, когда, казалось, уже ничего нельзя было сде­лать. Служителей он подбирал самолично и строго, и тон клиники был его тоном. Вся система называлась моральным влиянием.

Его боготворили, он знал об этом и с трезвой лег­костью одолевал испытание. Авторитет без авторитар­ности... Странный случай, кажется, у него не было за­вистников и не было врагов, кроме администрации университета, косившейся на либерального профессора. Но и это, судя по документам, были враги только по позиции, а не личные: видимо, его обаяние имело силу, близкую к абсолюту. Это был гений компромиссов, не знавший ни одного компромисса с собой, фанатик борь­бы с фанатизмом. Совершенно непонятно, каким обра­зом ему удавалось выстраивать иерархию больших и малых дел, ничего не упуская.

«...Другое тяжелое положение его бывает тогда, ког­да, например, при встрече с кем-нибудь ему напомина­ют о вчерашнем горячем споре, который он сам же вел; он решительно не помнит, что это такое, зачем этот вопрос. Но, зная слабость своей памяти, он старается как-нибудь устроить, чтобы тот, кто говорит ему, сам высказал, в чем дело. Он отвечает общим местом и ставит сам вопрос, и мало-помалу ему вспоминается вчерашний спор, хотя не рельефно, не образно, но так, что он может продолжать разговор на ту же тему, не высказывая противоречия с тем, что вчера говорил. Однако в его собственной голове постоянно копошится вопрос: «Да то ли это, что я вчера говорил? Может быть, я вчера говорил совершенно противоположное?» Но, как говорит больной, все его знакомые уверяют его, что он не ошибся, что он последователен, что он говорит, всегда держась одних и тех же принципов, и противоречия в его словах нет. Это соответствие его слов и догадливость удивляют самого больного; он го­ворит, что почти ежеминутно бывает в таком положе­нии, что думает: «Ну, черт возьми, теперь совсем по­пался, решительно не помню, о чем тут разговор», и все-таки мало-помалу дело ему выяснится и он ска­жет то, что следует. Это дает ему некоторую уверен­ность, и потому за последнее время, хотя мало помнит, он все-таки стал общительнее и не стал бояться встре­чаться с людьми...»

Я позволил себе произвести небольшой эксперимент. Вы только что прочли вторую часть отрывка из книги Корсакова, которым начата эта подглавка, но затем она была перебита биографическим экскурсом. Теперь спрашивается: хорошо ли вы помните, о ком и о чем шла речь в первой части отрывка? «Это был адвокат, который...»?

Вот и «интерференция» — перебивание одного ма­териала памяти другим, нормальный обыденный ана­лог нарушения памяти, открытого Корсаковым.

Адвокат, о котором шла речь в отрывке, являл собой один из самых легких случаев корсаковской болез­ни, доказывающий, насколько относительна роль памяти для ума. Из описания видно, что запоминание и вспоминание — вещи разные и что существует под­сознательная, безотчетная память — она и обеспечивала адвокату «соответствие слов и догадливость».

Больные, которых изучал Корсаков, были в основ­ном алкоголиками. Но вскоре выяснилось, что сходные картины возникают и при иных отравлениях мозга, после травм, при сосудистых и многих других заболе­ваниях. Даже в самых тяжелых случаях наиболее по­разительно то, что психиатры называют внешней упоря­доченностью. Вы можете познакомиться с больным и ве­сти беседу на высшем уровне, к обоюдному удоволь­ствию, и все будет связно, логично. Только некий ми­нимум времени выявит грубую поломку психического механизма.

С одним из таких больных Корсаков несколько раз играл в шахматы. Больной был сильным шахматистом и обыкновенно выигрывал. Но если больному случа­лось во время игры отойти от стола, он уже не под­ходил обратно, а если возвращался, то садился за игру заново. Он здоровался с партнером и нередко в точ­ности повторял те самые фразы, которые произносил в начале игры. Его несколько удивляло, почему фигу­ры уже расставлены, но он охотно соглашался продол­жить игру из этой позиции. И Корсаков поражался, насколько последовательным и логичным было его иг­ровое мышление. Ведь для шахмат необходима слож­ная работа памяти. Нужно удерживать в уме расста­новку фигур на доске, свои намерения и предполагае­мые намерения противника. Кроме того, нужно, конечно, помнить и правила игры, и наиболее суще­ственные из тех ситуаций, что встречались в предыду­щем опыте игр.

Нет, нельзя было сказать, что здесь совсем нет памяти! Действовала и память самого недавнего вре­мени, позволявшая удерживать в мозгу развитие ситуа­ции, работала и память отдаленного прошлого.

Только между этими двумя полюсами словно вста­ла плотина, что-то стирало следы, не давая им закреп­ляться.

А откуда эти на ходу сочиняемые, более или менее правдоподобные истории, так называемые конфабуляцни? Вчера он был в суде, третьего дня — в Яре, се­годня успел съездить домой и вернуться обратно. Меж­ду тем уже несколько месяцев он не выходит из кли­ники. Конечно, это не вранье, а вполне искреннее замещение недостающей памяти. Но чем? Все тою же памятью. Как раз тот случай, когда применима форму­лировка: «Это было давно и неправда».

Болезнь Корсакова, или корсаковский психоз, нахо­дится ныне на перекрестке путей изучения памяти. Работы Корсакова заставили исследователей всего ми­ра обратить внимание на особую связь памяти со вре­менем. Они предвосхитили самые современные гипо­тезы нейробиохимиков и физиологов.

Дата добавления: 2015-06-26