Билл Гейтс 1 страница

2

1

3

2

1

3

2

1

2

1

1

3

2

1

4

3

2

1

Сток нащупал в полутьме кровать и лег.

Нелегко было поднять стиснутые кандалами, ставшие чужими и грузными ноги. Болело избитое тело, жгли незаживающие ссадины. В мозгу назойливо покачивалось колючее: «Светло, светло…»

Почему именно это слово дрожало в ушах?.. Сток по знал, да и не спрашивал себя. Он ни о чем не думал.

Переступая порог тюрьмы, Сток жадно старался захватить с собой и дымчатый вечерний цвет неба, и унылый скрип пароходного колеса, и заплаканное лицо Женевьевы… Но, очутившись за крепостной стеной, он сразу позабыл все. Мимо облупившейся яично-желтой караулки, мимо полосатых будок часовых его провели в канцелярию тюрьмы.

В низкой комнате было душно и накурено. На узком рябом столе спал дежурный офицер. Стража почтительно ждала его пробуждения, и Сток мог осмотреться вокруг.

Прямо против дверей висели на стене шашки, громоздкий пистолет и тонкие коричневые змеевидные ремни. Гладкие крепкие палки стояли прислоненные к подоконнику.

Сток поежился, вспомнив рассказы о страшных избиениях в тюрьмах, но ремни и палки притягивали его взгляд. В углу под ремнями лежали рядами кандалы, наручники, цепи.

Офицер проснулся, сполз со стола. Запахивая полы мундира, чертыхаясь, он подошел к Стоку и, зевая, спросил:

— Дворянин?

Сток зло выпрямился.

— Плебей.

Выслушав ответ, офицер раскурил папироску и, казалось, перестал обращать внимание на портного. Курил он долго и непрерывно шагал по комнате, выпятив грудь, поворачиваясь на каблуках, как на параде. Монотонная маршировка офицера казалась издевкой.

С последним выдохом дыма заспанное и тупое выражение исчезло с офицерского лица.

— Эй ты, кривоногий, руки по швам! — скомандовал он Стоку и приказал позвать смотрителя башни.

Тот вскоре явился.

Сток тщательно пытался разобраться в этих новых людях, которым отныне принадлежал. Он стал рабом тюрьмы, дежурного офицера, смотрителя Штерринга. Глаза Стока замечали только мундиры, сапоги, очертания голов, методичность движений, выправку тюремной администрации. Узник воспринимал людей как страшные части единого механизма, называемого немецкой монархией.

Их лица ему ничего не говорили, — они были бездушны, как кандалы, цепи, палки, как рукоятки ремней, более или менее нарядные.

У смотрителя Штерринга были, однако, отличные зубы, были глаза, чтобы целиться без промаха, была годная для поклонов голова. Были ли под прилизанными волосами, причесанными на пробор, мысли и чувства, Сток себе не представлял.

Петер Штерринг внимательно разглядывал арестанта и, казалось, медленно соображал что-то.

— Раздевайся!

Сток расстегнул рубаху и стащил сапоги.

— Все снимай. Дурень!

Холодная рука ощупала бедро портного.

— Нагнись!

Сток стоял неподвижно.

— Обыскать… тело… — сказал офицер, наклоняясь.

— Нагнись! — Надзиратель неожиданным ударом по животу согнул арестанта.

С трудом выпрямившись, Сток безучастно стоял, оголенный, посреди комнаты. Кожа пожелтела от холода.

Ему бросили грязную арестантскую куртку, туфли из конской, плохо выделанной кожи и черные шаровары.

— Живей одевайся! — приказал Штерринг и отвесил портному гулкую пощечину, чтоб был попроворней.

Но Сток внезапно рассвирепел. Он бросился на Штерринга. Дежурный офицер и два конвоира без труда повалили арестанта на пол. Тогда Штерринг ударил Стока сапогом в живот и в голову. Каблуком смотритель выбил ему три передних зуба. Кровь хлынула из десен. Офицер бил Иоганна палкой.

Когда избиение кончилось, надзиратель проверил замки на кандалах бунтовщика.

Избитый, едва волоча ноги, подталкиваемый стражей, Сток плелся но темным переходам тюрьмы, по узким, пахнущим крысиным пометом лестницам, мимо отводящих глаза часовых, в башню, где содержались особо важные преступники Гессенского княжества.

Его тошнило от побоев, от непривычного, насыщенного аммиаком и вонью отхожих ведер, воздуха.

Сток вовсе не был избалован. Воздух, которым привык дышать портной, не был напоен ароматами. Вонь стояла в предместье Круа-Русс. Дегтем, навозом и свинарником пропахли дворы на окраине Дармштадта.

По то были запахи жизни.

Воздух казематов был мертв. В течение нескольких столетий здесь все разлагалось. Смерть стояла рядом, как в морге.

Надзиратель открыл камеру № 23 и втолкнул в нее арестанта. Сток опустился на деревянную койку — оцепенелый, полумертвый. На смену возмущению, злобе, проклятиям пришло бездумье. В пустоте качается: «Светло, светло…» В камере полумрак.

Так проходят для Стока часы. Снова проскрипел засов, и открылась дверь. Хожалый поставил еду на табурет рядом с койкой. Легкий шум, производимый движениями человека, вернул Стоку ощущение действительности. Заключенный попросил у ключника воды, и тот, не произнося, согласно правилам, ни слова, подвинул ему кувшин и кружку. Сток с удивлением разобрал на глине выцарапанные ножом косые слова на французском языке: «Свобода, равенство, братство».

Кто вывел их на кружке? Сток не умел фантазировать и строить догадки. Воображение у него было бедное. Но слова растревожили его.

«Свобода, равенство, братство…»

В тюрьме смысл этих слов казался зловещим.

Отставив кружку, Сток привстал и осмотрел место своего заключения.

Вытянув руки в стороны, он касался стен каземата, а подняв руку, доставал до потолка.

Каменный ящик был недавно выкрашен, но надписи и рисунки все же вновь проступили на стенах. Сток разобрал десятка два имен и несколько библейских изречений.

«Все суета сует и томление духа», — писали его неведомые предшественники.

В углу у двери стояло ведро, густо вымазанное внутри дегтем и наполненное водой. Доска закрывала его лишь наполовину.

Окошечко выходило на тюремный двор и упиралось в противоположный тюремный корпус. Там висел фонарь. Его свет попадал в камеру портного. Преодолев боль, Сток взобрался на табурет и, ухватившись за решетку, прикрывавшую форточку, заглянул вниз. Он увидел лишь грязный пятнистый фонарь и сточную трубу.

Размеры каморы не позволяли Стоку ходьбой размять затекшие ноги. Он снова лег, но вскоре со стоном привстал.

Щели деревянного настила были полны клопов. Остатки прелой провонявшей соломы вылезали из старого чехла, на каждом стебло жили насекомые. Борьба с паразитами продолжалась до рассвета. Сток давил их руками. Он затыкал щели хлебным мякишем. Тщетно стучал он в дверь и кричал, требуя смотрителя.

Утром снова вошел ключник. Сток получил кипяток, хлеб и швабру, которой смог вымести сырую камеру, ползая на четвереньках.

Так началась для него пытка одиночеством.

На третий день заключения Стока смотритель верхней башни Петер Штерринг был с рассвета на ногах. Несмотря на возбуждение, его гладкое пухлое лицо скопца оставалось по-обычному нежно-румяным, и голубенькие кроткие глаза смотрели прямо и спокойно. День обещал ему многое. Ночью ощенилась его стареющая сука Ниобея. Петер Штерринг выпил всего одну чашку кофе и не доел бутерброда — он торопился в кухню. Служанка еще спала, и надзиратель сам наполнил доверху водой деревянную лохань. Он заботливо снял китель, надел фартук и принес из чулана пять маленьких, тщательно приглаженных ласковым материнским языком щенят. Они доверчиво тыкались незрячими мордочками в его ладони и просительно повизгивали. Штерринг положил их на холстяной коврик и пошел запереть на крючок чулан. В последний раз познавшая материнство старая Ниобея неистово царапалась в дверь и протяжно выла.

Не торопясь, поудобнее усевшись на стул подле лохани, тюремный надзиратель принялся за дело.

Слепые и неумелые щенята робко боролись за жизнь и, быстро захлебываясь, судорожно, но покорно умирали на дне. Штерринг но мигая смотрел на их короткую агонию. Глаза его были неподвижны, и мягкие щеки розовели. Пятого, последнего щенка — хилую сучку — он долго гладил, трепал и разглядывал. Он даже налил на блюдце немного молока и, обмакнув в него пальцы, сунул их щенку. Другой рукой он извлек из воды четыре трупика и, таким образом освободив место, бросил в лохань последыша. Сучка яростно хотела жить. Она долго барахталась, по-рыбьи раскрывая пухлую пасть, обнажая беззубые молочные десны.

Штерринг не долго интересовался упорством, с которым щенок боролся за жизнь, и щелкнул его по темени. Когда расправа в кухне была окончена, Штерринг выпустил из чулана осиротевшую мать и позволил ей оплакивать детей.

Не обращая внимания на вой, надзиратель достал штоф с вином и выпил добрых два стакана. Без этого Штерринг не начинал делового дня. Как всегда, напившись, он принялся размышлять о тщете земного существования и о том, что если не топить собак, то они вытеснят людей.

Штерринг жил неподалеку от тюрьмы. Просыпаясь, он искал в окне ее суровые контуры. Тюрьма олицетворяла Для него силу, мощь, гордость государства. Надзиратель гордился тем, что имеет беспрепятственный доступ туда, куда вхожи лишь очень знатные персоны (бургомистр, например).

Тюрьма была главной достопримечательностью города. Она возвышалась над всеми строениями, и первые лучи солнца начинали свой спуск в долину, в город, с ее бурых башен, шпилей и стен.

Легенды, как паутина, оплели феодальный замок, превратившийся с веками в крепостную тюрьму княжества. Но Штерринг с досадой замечал, что жители города недостаточно чтят олицетворенную мощь монархии и забывают о каменной громаде, увенчавшей холм. Так кладбищенский сторож свыкается с могилами и смертью, которую охраняет.

Не почитая в должной мере тюрьмы, жители города недостаточно заискивали и в Шторринге. Мясник грозил ему судом за возросшие долги, поставщик вина драл три шкуры. И надзиратель Штерринг горевал о падении нравов, проклинал бунтарские влияния и мечтал высечь и посадить под тюремный замок весь город. В том, что каждый человек заслуживает порки и отсидки, он не сомневался. Люди в его сознании делились на пойманных и непойманных преступников.

«В качестве предохранительной меры полезно было бы каждого юношу и девицу простого звания сечь хоть раз в год. Это избавило бы их от многих ошибок и создало бы нацию крепкую и преданную королям», — рассуждал Штерринг, проходя по узким веселым улочкам, мимо свежевыстиранного, сохнущего на ветру белья.

В уличных пролетах перед надзирателем открывался вид на тюрьму. Она была видна отовсюду — большая, неровная, высившаяся, как скала.

Под нею находилось еврейское гетто. После пронесшейся над ним летом холеры гетто казалось обезлюдевшим. Надзиратель с удовольствием подсчитывал мертвые, пустые лачуги, обмазанные известью. Навстречу ему попался горбатый еврейский мальчик.

— У, христопродавцы! — выругался Штерринг и щелкнул ребенка по горбу. — Холера вас не взяла! Сами не мрете, а христиан заражаете.

Мальчик заплакал и бросился бежать.

Штерринга знали в гетто.

Неподалеку от тюремного рва расположился балаган бродячих актеров, дававших по вечерам представления. Несмотря на холод, актеры толпились подле уличного фонтана, черпая воду и умываясь тут же.

Штеррингу все они показались подозрительными.

«Слишком много людей развелось на земле — актеров, евреев… Немцу некуда ступить», — подумал надзиратель.

У ворот тюрьмы ему повстречался узконосый юркий, как вороненок, пастор.

— Я думаю, господин Эрдельс, — заговорил Штерринг, — что если бы господь послал мор, этакую чуму, что ли, на демагогов, бунтовщиков и евреев, то Германия стала бы великой страной, и весь мир признал бы это.

— Ваши мысли недостаточно человеколюбивы, но что касается евреев, то разве господь не отвратил давно от них своих очей? По правде говоря, еврейский бог тот же сатана.

— Господь терпелив, господин пастор. Он, по-моему, чересчур терпелив.

К разговаривающим, гордо выпятив живот, подошел тюремный врач. Надзиратель смолк.

— Скольких сегодня? — спросил пастор многозначительно.

— Девятерых, — отрапортовал Штерринг.

— Отлично! — обрадовался врач. — Госпожа бургомистерша освободится лишь в девять часов. Она — святая женщина, и ничто на свете не может помешать ее утренней молитве в божьем храме.

— Было бы печально, если б эта богомольная дама пропустила столь высоконравственное зрелище, — прибавил пастор и, возведя очи к небу, медленно, вместе с доктором, пошел к главному тюремному входу.

Штерринг, взяв под козырек, откланялся и опередил их. Ему надлежало проверить приготовления и отобрать намеченных арестантов.

В просторной, выложенной добротными каменными плитками полуподвальной камере все было уже готово. Вдоль стен стояли деревянные узкие стулья и овальные, сбитые зеленым репсом, кресла для приглашенных дам. Низкая, в человеческий рост длиной, похожая не то на плаху, не то на стол хирурга, скамья была безупречно чиста. Длинные ремни блестели, как сапоги надзирателя, Штерринг предпочел желтовато-белые тонкие палки. Причмокнув губами, он взял палку в руки, согнул чуть-чуть и выпустил конец. Удар послушно лег посредине скамьи.

— Неплохо! — похвалил себя надзиратель и пошел верхнюю башню.

Сток, уставший от бесплодных мыслей о побеге, наблюдал на рассвете возню зеленовато-серых, похожих на комья мха, полевых мышей.

Маленькие ручные создания весело бегали по столу, подбирали оставленные для них крошки хлеба, прыгали на кровать и, взбираясь на подушку, в уровень с лицом Стока, ласково заглядывали ему в глаза. Давно привыкшие делить досуг и пищу арестантов, они охотно подставляли жестким рукам портного свои мохнатые спинки. Сток, закинув голову, следил за ленивыми движениями выползавшей из стены сороконожки. Рядом с ней прял паутину седой паук. Сток словно впервые видел мелочи мира.

«Мало нужно человеку, когда он лишен всего, — думал портной. — Я — как тот заживо погребенный, что, очнувшись в гробу, обрадовался могильному червю. Однако всякое создание природы — чудесно. Даже эти клопы, даже гробовой червь…»

Надзиратель Штерринг прервал думы портного. Оттеснив ключника Ганса, он появился на пороге камеры № 23 и, сняв кандалы Стока, приказал ему идти. Допрос?.. Одуряющая радость охватила узника. Освобождение… свидание…

«Изверги, вампиры! Вы не задушите живой мысли, не погасите протеста в наших душах — в душах обездоленных и нищих, в душах тех, кто работает на вас, кого вы сделали рабами. Мы более люди, чем вы, и нас миллионы», — хотел сказать на допросе Сток.

Он представлял себя великим разоблачителем деспотизма. Но если его ведут не на допрос, то, может быть, на свиданье. С кем? С Женевьевой, с Войцеком? На свободе ли они?

Сток шел, несмотря на то что ослабевшие и дрожавшие ноги отказывались служить. Даже приметив какое-то необычное выражение тоски в глазах ключника Ганса, Иоганн ни на миг не насторожился, не задумался над тем, что его ожидало.

«Попало, видно, бедняге!» — решил портной.

За несколько дней заключения Сток убедился, что ключник хоть и непомерно трусливый, но жалостливый человек. Он, единственный, иногда — полушепотом, односложно — отвечал на вопросы арестанта.

От него Иоганн впервые услыхал имя Георги, которое потом душило его, как неотвязный кошмарный призрак.

— Что Штерринг! — шептал Стоку ключник. — Вот следователь Георги… тому упаси господь попасться. Говорят, он тихий и богобоязненный, когда не пьян, но за пять лет службы я не видывал его трезвым. Господин Георги не уступает черту в умении поджаривать души грешников. А насчет побоев — первый у нас мастер.

Стока вели по длинным холодным коридорам, по крутым узким лестницам, то прямо, то вниз, то вдруг заставляли подниматься снова наверх. До сих пор узнику казалось, что каменный мешок, в который он брошен, ото и есть вся тюрьма. Не соприкасаясь с внешним миром, он невольно забывал, что его темница была всего лишь одной из бесчисленных щелей огромного, как скала, тюремного замка.

Идя между Штеррингом и безыменным, безликим конвоиром по коридорам, пересекая этажи, Иоганн впервые понял, что арестантов сотни в одной только башне. Камеры шли одна за другой, гнездились одна над другой. Тюрьма невнятно гудела, как осиный рой в дупле дерева.

За стенами, за каждой дверью, переплетенной ржавыми болтами, с квадратной деревянной форточкой, прикрывающей слюдяной глазок, Сток угадывал человеческое дыхание, скрип кандалов, видел неясный силуэт с понуро склоненной головой. В руках арестантов были мотки шерсти, брошенные им надзирателем с грубым повелением прясть ткань на арестантские куртки.

Иоганн всего лишь накануне получил такой приказ, но от наручников пальцы дрожали, не слушались, — он не мог прясть.

На лестнице Сток внезапно остановился и растерянно обвел глазами стены и перила. Откуда-то до него донесся игривый женский смех. Смех — в тюрьме! Значит, стены не так уж толсты и непроницаемы. Значит, где-то туг же рядом живут на свободе люди. Узник посмотрел на самодовольную плотную спину Штерринга и на безжизненного, неразличимого, как выступ стены, конвоира. Таковы свободные люди тюрем. Они, пожалуй, способны смеяться в тюрьме.

Петер Штерринг привел Стока в тюремную баню и Приказал ему вымыться в большом чане.

Надзиратель самолично выдал ему мыло и серую сухую тряпку вместо полотенца. Потом безучастный, аккуратненький доктор осмотрел Стока, выслушал его сердце и постучал по ребрам.

— Выдержит, — сказал он и ушел.

Сток не понял.

Все происходящее он воспринимал как добрые предзнаменования.

Ожидание необычного, почти чуда, не покидало арестанта. Чем меньше было впечатлений, тем напряженнее становилась внутренняя жизнь портного. Он гнал от себя всякое печальное предчувствие и отдавался радостным ожиданиям.

Штерринг и после мытья не стал заковывать арестанта и даже заговорил с ним:

— Искусан весь. Совестно показывать людям.

— Куда меня ведут? — спросил Сток, безотчетно вздрагивая.

— Вильком!{ Вильком и абшид — обычай, существовавший в прусских тюрьмах, согласно которому каждый арестованный, попадая в тюрьму, независимо от суда и следствия, подвергался публичному телесному наказанию при заключении в тюрьму и перед выходом из нее.} Добро пожаловать!

Штерринг поклонился и открыл дверь, ведущую в зал пыток. Сток схватился за перила лестницы. Он все понял. Его ожидала публичная порка. Сток вспомнил рассказы Бюхнера об этом страшном правиле, узаконенном в немецких тюрьмах. Вспомнил сумасшедшую нищую Гертруду на улицах Дармштадта; она лишилась рассудка после тюремной порки. Он вспомнил борцов за свободу, которые получали двадцать ударов «вилькома» и десять «абшида».

Таков кошмарный обычай. Такова участь всякого, за кем захлопнулись ворота тюрьмы, независимо от вины и ожидающего его наказания.

Вильком — «добро пожаловать».

Абшид — «прощай».

Без четверти восемь к главному тюремному входу подъехала первая коляска гостей. Из квадратного экипажа выпрыгнула нарядная дама и за нею девочка-подросток в розовом салопчике.

— Мы так спешили, так боялись опоздать! — скороговоркой рапортовала дамочка дородному начальнику тюрьмы, который по случаю торжественного дня был с утра при всех орденах.

Орденов у него было более дюжины, разного размера и качества. Не умещаясь на груди, они висели под двойным подбородком и на сановном животе. Бледное плоское лицо начальника тюрьмы ничего не выражало.

— Мы так торопились! Я сочла полезным показать дочери столь назидательное для молодежи зрелище, — продолжала дама, разглядывая в стекло канцелярской двери свои нарумяненные и неряшливо напудренные щеки.

Начальник тюрьмы проводил гостей в подвальный зал и усадил в кресла. Он учтиво извинился за сырой воздух подвального помещения. Дама и девочка вынули из корзиночек вязание и принялись рукодельничать. Вскоре комната наполнилась людьми. Прибывшие все были коротко знакомы между собой. Многие из них всего несколько часов назад танцевали вместе на превосходном балу в ратуше. Разговор то и дело возвращался к вчерашнему котильону и приключению с госпожой Фрид, у которой оторвалась оборка. От огорчения и стыда бедняжка упала в обморок.

Тюремные часы пробили восемь.

В назначенный для экзекуции час появились пастор и доктор. Церемонно раскланявшись, они заняли особые места. Доктор поставил на стул чемоданчик с инструментами и лекарствами, по залу разнесся запах нашатырного спирта и арники.

— В наших тюрьмах продолжают придерживаться дедовской медицины, предпочитая всем способам лечения — кровопускание, — заметил адъютант местного князя.

Острота пришлась всем по вкусу. Дольше всех смеялся начальник тюрьмы. Даже надзиратель Штерринг осмелился почтительно улыбнуться. Он стоял, готовый действовать, выпятив грудь и выжидательно сложив оголенные до локтей руки. Дамы награждали его восхищенными взглядами: «Какой превосходный экземпляр мужской силы и красоты! Какая грудь и какие мощные Руки!»

Церемония «вилькома» долго не начиналась.

Сопротивление намеченных к порке людей вызвало заминку. Покуда их «укрощали», дамы старались побороть волнение болтовней.

— Как хорошо, что сегодня будут наказывать только мужчин! Вчера в женском корпусе пороли женщин. Ах, негодницы! Дойти до такого срама! Одна была бела, как Гретхен, но и порочна не менее, чем она. Влюбилась в княжеского кучера и повела себя как последняя потаскушка. Стыдно рассказывать подробности — они так отвратительны. Таких женщин стоит пороть до смерти… У меня у самой чесались руки. Я бы ей показала!

— При мне наказывали старуху, ту, которая украла кусок мяса. После нее пороли еще какую-то тварь. Мерзавки визжали и пробовали кусаться. Я не люблю смотреть, когда секут женщин. Эти самки обычно так уродливы! Они орут, и мне всегда хочется кричать и бить их. Поверите ли, я так волнуюсь!

— Однако, дорогая, вы никогда не пропускаете возможности поволноваться.

— Еще бы! Право, мне не приходилось видеть что-либо более поучительное. Мы присутствуем здесь при справедливом возмездии злу. Так страшно думать о карах, которые ждут грешников не только на земле, но и в аду.

— Но добродетели нечего бояться, — язвительно заметила жена начальника тюрьмы.

— Я привезла свою дочь, чтобы она увидела сама, к чему приводят заблуждения духа и плоти. Это принесет ей пользу не меньшую, чем проповедь лучших церковнослужителей.

— Вы правы. Вы безусловно правы!

Лица дам, несмотря на религиозные побуждения, которые привели их на тюремный «вильком», отражали все более нараставшее возбуждение. Руки, занятые рукоделием, все чаще путали стежки, опущенные глаза блестели.

Стока должны были сечь первым.

— Ре-во-лю-ционеры — упрямейшие и отважные негодяи! — сокрушенно поведал обществу начальник тюрьмы.

Стока втащили четыре конвоира и привязали к поперечным перекладинам. Он был ослаблен борьбой на лестнице и с трудом мог шевельнуть головой. Его разглядывали, как тушу, и он почувствовал это. Не боль, а ненависть вызвала его первый стон. Но он собрал все силы, чтобы молчать. О чем просить врагов, которых нужно уничтожать?! Взывать к их жалости еще более унизительно, чем быть выпоротым на их глазах. Так думал Сток.

Начальник тюрьмы, боявшийся революционных проповедей превыше ада, приказал надзирателю не медлить. Петер Штерринг неоднократно выверенным, ловким движением обнажил спину наказуемого и спустил ему шаровары ровно настолько, чтобы не конфузить дам. Сток лежал ничком, почти прикасаясь лицом к полу. Он дрожал от ярости, от унижения. Он не мог сдержать слез, острых, режущих, усугубляющих мучение. Впрочем, никто не видел, что он плачет. Никто не замечал искаженного лица истязуемого. Зрители видели только обнаженный кусок тела. И Сток чувствовал уколы этих чужих, страшных глаз.

— Какое нежное тело! — прошептала одна из дам с восхищением и прижалась плечом к своему дородному кавалеру.

— Он нехорош собой — настоящий портняжка. Кривоногий и такой волосатый. Спина обезьяны, — оспаривала другая.

Потом стало тихо. Сток зажмурил глаза. Страшнее, чем самый удар, ожидание. Страх, испуг каждой клеточки тела был больнее, чем прикосновение палки. Стоку казалось, что кровь его твердеет, что он сейчас перестанет дышать. Только бы скорее, только бы перестать чувствовать, думать… смерть не страшила.

Петер Штерринг легко вскинул палку и изо всей силы полоснул спину Стока. Кровавый след, точно глубокий надрез, остался на съежившемся теле. Тихий сладострастный вздох пробежал по залу. Заплакала косоглазая девочка в оборчатых, спускающихся до туфель панталончиках. Мать остервенело дернула ее за ухо.

Бургомистерша блаженно улыбнулась. Пот проступил на нежном гладком лбу Штерринга.

… Восьмой… девятый… десятый удар.

Спина Стока превратилась в кусок свежего фиолетового мяса.

— Недожаренный бифштекс, — пошутил адъютант местного князя. Он был, однако, бледен и говорил сквозь зубы.

Сток больше ничего не чувствовал. Глаза его закатились. К счастью для него, он потерял сознание. Доктор приподнял его голову, пощупал пульс и велел прекратить экзекуцию на пятнадцатом ударе.

На смену Стоку бросили на скамью сутулого старика, подозреваемого в воровстве. Он тихонько выл.

— Поберегите силы, ведь еще восемь, — посоветовал доктор Петеру Штеррингу.

— Не беспокойтесь! Мои мускулы никогда не слабеют, — бахвалился палач.

К Стоку возвратилось сознание, лишь когда он снова очутился в камере.

Он но знал, как и когда приволокли и бросили его на койку. Он долго силился вспомнить все, что произошло с ним. Почему нестерпимо горит спина, почему прилипла к телу холщовая арестантская рубаха?

Вдруг он снова увидел перед собой похотливые лица женщин и вскинутую над ним руку надзирателя.

— Зачем же жить?! — закричал Сток. Он не мог больше молчать.

Он говорил, обращаясь к себе самому по имени, в напыщенной декламации находя исход своему отчаянию, ощущению полного своего бессилия. Так декламирует больной перед наступлением кризиса, когда боль но достигла еще крайнего предела.

— Жечь их, уничтожать, взрывать!.. Палачи! Вампиры!.. Но что может сделать Сток… Не лучше ли было мирно обшивать дармштадтских извозчиков, накопить деньгу, построить домик?.. Нет, нет! Миллион раз нет! Разве одного Стока избивают в тюрьмах Германии!..

Негодование, сомнения и жалобы странно перемежались. Иоганн хотел плакать. Не было слез. Хотел кричать. Пересохшее горло охрипло. Он грыз подушку, истерически вздрагивая. К ночи, когда Ганс-ключник принес арестанту кипяток и хлеб, он нашел Стока в бреду, в лихорадке.

Портной снова взбирался на гору в дармштадтском лесу. Он торопился в пещеру на собрание тайного общества. Но опавшие иглы сосен скользили под ногами и растягивались, крепли и, превращаясь в исполинские ремни, обвивали тело. Сток пробовал вырваться, бежать. Тщетно. Деревья сбрасывали кору. Их стволы оголены и желты, как палки Штерринга. Не было конца подъему, не было конца борьбе с ржавыми иглами, с деревьями палками. Избитый, преследуемый Сток падал, полз на четвереньках, на животе — вверх и вверх. Потом вдруг срывался и принимался ползти вновь. Он торопился предупредить Бюхнера о том, что Конрад Куль — предатель. Никто не знал об этом. Никто, кроме него, Стока.

Потом лес исчез, и Сток видел себя в доме старой Катерины. Он прял, прял и пел:

Все люди равны на земле,

И богатые и бедные.

Для всех земля и воздух,

Для всех хлад могилы.

Иоганн Сток не умер от побоев и нервной горячки. Он поседел, но не знал об этом. Глаза его ушли глубже и смотрели еще более угрюмо. Он стал раздражителен, и, когда Штерринг однажды вошел в камеру № 23, Сток бросился на него, размахивая наручниками и отчаянно ругаясь. За это его отправили на трое суток в тюремное подземелье — карцер. Особенность этого помещения состояла в том, что пол его был одним из орудий пытки. Каменные плиты образовывали углы, и заключенные в совершенной темноте то и дело натыкались на острые каменные ребра.

Но Сток безучастно отнесся к этому новому испытанию.

Сток привык к тюрьме. Тело его обессилело.

Вернулся портной из карцера еще более сутулым и безразличным ко всему. Он приобрел старческие привычки и мог подолгу сидеть, понуро сгорбившись, вытянув ненужные, мешающие ноги. За время его отсидки в карцере щели в полу были заделаны, и мыши больше не могли делить с ним его одиночество. Штерринг, узнав об этой единственной привязанности арестанта, велел очистить от мышей камеру № 23. Впрочем, приближалась весна; и мыши все равно собирались перекочевывать до осени на ближайшие поля.

Сток отчаянно боролся с наступающей апатией. Чтобы не погружаться в бездумье, он без конца перебирал прошлое. Воскрешал детство, лица умерших родителей, обрывки позабытых разговоров, снова бродяжил по Швейцарии, пробирался на Рону, в Лион. Снова ночевал на гумнах постоялых дворов, штопал и чинил за прокорм лохмотья деревенских жителей, бегал в кусты целоваться с беспричинно хохочущими податливыми девушками. Еще раз пережил он Лионское восстание, сражался на баррикадах Круа-Русс, обнимал Женевьеву на берегу реки.

Он без конца думал о прошлом. То, что в жизни случилось хоть раз и мимолетно, в тюрьме было пережито многократно, и, так как новых впечатлений не было, старое возникало вновь и вновь, заполняя собой все помыслы узника.

Дата добавления: 2015-06-26