Билл Гейтс 3 страница. Рядом с ним Пауль безмятежно читал, удобно расположившись на скамье

Рядом с ним Пауль безмятежно читал, удобно расположившись на скамье.

Сток пригнулся и снизу заглянул на обложку книги. Студент читал «Жизнь Иисуса» какого-то Штрауса. Портной никогда не слыхал ни о таком авторе, ни о таком произведении.

— Это что же — новая Библия, что ли? — спросил он пренебрежительно.

Пауль с трудом оторвался от чтения.

— А что ж? На Библии определяются отношения с богом. Ты разве безбожник?

— У меня отношения с богом, — сказал Иоганн, засмеявшись, — наилучшие. Но в особенности признательны мы, портные, змею-искусителю. Не просвети он Еву, люди продолжали бы ходить голыми. Цех портных сдох бы тогда с голоду или попросту не существовал. Беда!

В первый день рождества резко менялся образ жизни семьи Цендер. Дети целовали родительские руки с пожеланием доброй ночи и уходили спать не в восемь, а в десять. Гости, случалось, решались засиживаться даже за полночь.

В этот торжественный день с мебели снимали посеревшие от частой добросовестной стирки чехлы, и госпожа Цендер появлялась вечером без обычного глухого фартука, в тафтяном зеленом платье. Сам доктор надевал праздничные часы с большой цепью и множеством брелоков, подаренные ему к свадьбе. Вместо красного фулярового носового платка он — чаще обыкновенного — вытирал лоб безукоризненно белым, с нарядной мережкой по краям и с монограммой.

Ужин состоял из очень жирного, начиненного орехами и кашей гуся, сложнейших пирожных и сливочного мороженого. Из года в год все гало в этом доме по раз навсегда заведенному ритуалу. Из столовой полагалось молча, не спеша идти в гостиную. При виде высокой, украшенной игрушками, свечами и сладостями елки следовало восхищенно вскрикнуть и аплодировать. Елочные украшения вынимались накануне рождества. Они хранились ь сундуке, что в правом углу прихожей.

Дети давно знали каждую вещицу и бурно радовались редкой встрече.

— Вот ватный медведь, он — бабушкин и висел еще на елке тогда, когда папа был маленький. А вот стеклянное яблочко тети Клары, — рассказывали они, прыгая вокруг разукрашенного дерева.

Ангелочки, саночки, зайчики, морковь и корзиночки для конфет были частью приданого госпожи Цендер. Ежегодно обновлялись на елке только цветные бумажные цени, орехи и свечи.

В течение восемнадцати лет в один и тот же час и по одному и тому же распорядку происходила раздача подарков. Сперва одаривали детей, потом муж и жена друг друга. После друзей одаривали слуг.

Это был наиболее торжественный момент в жизни семьи. Ведь подарки заготовлялись в течение целого года. О них полагалось говорить шепотом. Других тайн у Цендеров не водилось.

Сам доктор, как всегда, получил в этом году от жены пару бархатных туфель (взамен сношенных прошлогодних) с вышитыми вензелями, поддерживаемыми парой голубков, очередной бисерный кисет (их было у него уже больше дюжины), теплый жилет, несколько пар связанных носков и книжечку с расшитым переплетом для записей пациентов. Среди подарков были обязательно вещи полезные, которые и помимо праздника следовало бы приобрести. Таково было правило госпожи Цендер. Поэтому на столе, отведенном под дары, находились кастрюли, украшенные бумажными цветами, перевязанные лентами куски мыла, мотки ниток, пеналы, фартуки, детская одежда и книги с многообещающими названиями, вроде: «Советы молодой девице», «Скромность — лучшее украшение молодого человека».

Старшая дочь Цендеров, недавно помолвленная, получила в этот раз от матери учебник кулинарии. Докторша прочно верила, что хорошая кухня определяет хорошие отношения супругов и путь к домашнему миру и счастью лежит через желудок.

В доме Цендеров было уютно. В мягких, бархатом обитых креслах утопало тело, дремал мозг. Зачем думать, в чем сомневаться?

Страшный, засасывающий, мертвый уют.

Когда дошла очередь до одаривания друзей, доктор Цендер бросился искать Георга, но Бюхнер исчез тотчас же после ужина. Никто, впрочем, не удивился этому исчезновению, так как к странностям молодого угрюмого приват-доцента начали уже привыкать.

Шейный платок и табакерочку с плохо намалеванным Дантоном, которую доктор Цендер самолично заказал своему другу-постояльцу, положили Бюхнеру на ночной столик. В это время Георг, закутавшись в черную шинель, ходил по улицам Цюриха.

Улицы поодаль от центра пустовали. Ему вдруг почудились шаги. Он обернулся. Никого. Побежал. Опять почудились шаги и чей-то силуэт в подворотне.

«Меня преследуют шпики…»

Он бросился за угол. Остановился.

«Болен, болен!..»

Георг схватился за голову, внезапно почувствовав странный глухой толчок. Он мгновенно озяб. Кровь, казалось ему, прилила к голове. Мысль захлебывалась в ней, тонула. Глаза Георга на мгновение перестали видеть. Он, пошатнувшись, прислонился к стене. Мускулы ослабели. Он медленно опустился на тротуар. Так подступает смерть.

Прошло несколько медленных секунд, прежде чем он пришел в себя. Едва хватило сил встать на ноги. Спотыкаясь, добрался он до дому. Остро болела голова. Георг знал, что это означало. Около трех лет назад такие же симптомы предшествовали воспалению мозга, от которого он чуть не погиб.

Лучше всего было покориться и лечь в постель.

Похолодевший, обессилевший, лежал Георг. Больше всего он боялся теперь, что незаметно для самого себя потеряет рассудок. Пусть придет смерть, но не сумасшествие. Мозг, однако, бесперебойно ткал пряжу из знакомых дум и слов. Георгу казалось, что он один из гневных якобинцев, что он — Дантон, которого ведут к Гревской площади на гильотину. Внезапно, ненадолго, Георг снова становился самим собой.

— Увы, революция, как Сатурн, пожирает своих детей! — кричал Бюхнер-Дантон, ведомый на казнь.

И в ответ несся издевательский смех толпы, которая состояла из гессенских крестьян, полуголых, с впалыми щеками.

— Мы — лишь куклы, управляемые неведомыми силами, а сами по себе — ничто. Мы — мечи, которыми сражаются духи, только рук их не видно, как в сказке, — говорил Дантон, перегибаясь через перила тележки смертников.

— Ты прав, — говорил ему Бюхнер, снова обретший в бреду самого себя. — Я тоже раздавлен гнетом отвратительного фатализма истории. Человеческой природе свойственна ужасающая одинаковость, в человеческих отношениях есть неотвратимая сила, данная всем и никому. Величие — только случай, господство гения — кукольная игра, смешное сопротивление закону, который самое большее удается только познать, но господствовать над ним невозможно. Я не хочу более склоняться перед сановными ослами и уличными зеваками истории. Даже перед тобой, Дантон. Ты тоже жалкая пылинка, как мы все.

Утром Бюхнер проснулся обессиленный, больной, но мысль была прозрачна.

Георг, однако, не поверил улучшению и паписал письмо Минне Иэгле в Страсбург с просьбой приехать немедленно.

Доктор Цендер, к которому он обратился, только посмеялся.

— В двадцать три года умереть, — сказал он, прижимая руки к выпуклому животу, — это по меньшей мере неблагоразумно. Молодость должна все перебороть. У вас завидная наследственность. Значит, нужно хотеть жить. И будете жить. Французы заразили Европу модой умирать рано. Из-за чего только не мрут люди? Из-за чести, из-за любви, из-за слов, только не из-за настоящего дела. Слава богу, швейцарцы достаточно самостоятельны, чтобы не подражать подобной бессмыслице. Мы живем долго. Бросьте же хандру! Пейте кофе, ешьте мясо и обливайтесь холодной водой, дорогой друг. И, — доктор нагнулся к уху пациента, — женитесь скорее: это излечит вас от бессонницы. Кровать женатого человека всегда согрета.

Георг решил уговорить Минну не откладывать дальше с оформлением брака. Разве не ясна была отныне его будущность? Кафедра профессора, прочная научная репутация, спокойный быт, философские книги и анатомический кабинет. С революцией и всем тем вихрем идей и планов, которые страшили Минну, покуда покопчено. Август Беккер был прав, когда говорил, что он, Георг, после нескольких лет, проведенных во Франции, разучился понимать немецкий народ.

Георг звал Минну Иэгле. Он устал. Он надеялся воскресить силы, обрести волю к жизни в цендеровском быте, в воссоздании цендеровского идеала счастья. Жениться, обзавестись своим домом, мебелью, обитой бархатом, мягкой, как перина. Дети, сочельник, елка. Днем разлагающиеся трупы в анатомическом кабинете; с помощью скальпеля поиски разгадки жизни. Вечером — семейный круг. Покой, никаких поисков. Отдых…

— Я женюсь не позднее марта, — сказал Цендеру юноша. — Надеюсь, Минна полюбит Цюрих и согласится жить здесь со мной. Германия, подобно кукушке, жестокая мать и разбрасывает по свету своих птенцов. Я рад быть изгнанником, как Гейне, Бёрне и все лучшие.

После завтрака Цендер предложил подвезти Георга до почты. Следовало скорее отправить письмо невесте.

— Я сам любил когда-то, — сказал мечтательно доктор, вспомнив свою жену такой, какой она была восемнадцать лет тому назад.

Неожиданно для Бюхнера его посетили Сток и Пауль. Встреча потрясла друзей. Взявшись за руки, стояли они, оглядывая друг друга.

— Ты жив, цел? — возбужденно спрашивал Георг, когда нашлись слова.

Сток выпятил грудь и попытался принять задорную позу. Но получилось неубедительно. Бюхнер скоро заметил, что портной прихрамывает. Он понял причину, растерялся, принялся шагать из угла в угол.

— Я виноват перед тобой, перед всеми вами, — бормотал Георг. — Я, и только я, отвечаю за происшедшее. Я бросил своих друзей в тюрьмы, хотя обязан был знать, что всему нашему делу заранее грозила неудача. О, иллюзии и из них вытекающие ошибки, если не преступления…

Сток не позволил ему продолжать:

— Молчи! Ты не то говоришь, Бюхнер. Какая там вина?! Разве мы дети? Ну, били, ну, морили в тюрьмах. Знали, на что идем. Эка невидаль! На то и борьба. Беда и вииа наша в том, что свернули знамена, что все мы, как сверчки, полезли за печь. Вот если зря носили мы кандалы, тогда действительно предательство было.

Сток посмотрел на Пауля, вспомнив о своем отчаянии в день их встречи. Но отчаяние портного и в минуты горького разочарования не походило на горе Бюхнера.

— Знаешь что? — продолжал Сток, подозрительно озираясь по сторонам, — Надо устраивать не типографии, а пороховые фабрики. Надо взрывать тиранов, чтобы они трепетали не от страха перед словом, — это что! — а от страха перед пулей. Здесь, в Швейцарии, немало немцев. Можно сколотить хорошее тайное общество и, снабжая всем необходимым, отправлять надежных людей через границу. Две-три сорванных с плеч коронованных головы заставят мир призадуматься. Согласен, Бюхнер? Что ты скажешь на это?

— Я, — Георг печально засмеялся, — скажу словами героя своей недавно закопченной пьесы: «Я больше не могу». Шелестом своих шагов и дыханием я не могу создать шума среди этой тишины. Рассказывали мне про какую-то болезнь, при которой теряется память. Смерть должна быть похожа на это. Хорошая болезнь!

— Вы, Бюхнер, хотите отречься от лучших дней жизни? — вмешался Пауль. На столе под анатомическим атласом он нашел рукопись «Смерть Дантона» и жадно перелистывал ее. — Вы ли, Бюхнер, написали эти жгучие страницы? Что погасило ваше пламя? Вы устали, но вы но можете предать своих идей. Отступление хуже измены. Отдохните, и тогда снова пойдем все вместе в бой. Человек, написавший такие строки, — борец до могилы. Вспомните, что вам не всегда была свойственна слабость. Так но пишет ни дезертир, ни филистер в ученой тоге. Так пишет борец.

Пауль начал читать:

— «Убивая, мы сострадательны. Наша жизнь — медленное убийство работой. Мы десятки лет висим и болтаемся на верёвке. Но мы вырвемся. Смерть тем, у кого нет дыр на сюртуках! Смерть ненавистным, наслаждающимся, как евнухи, мужчинам-аристократам! Смерть! Смерть!»

— Ты бежишь с поля битвы? — хмуро спросил Сток.

— Мы все равно ничего не в силах сделать, только погубим себя и тех, кого увлечем с собой, — уклончиво ответил Георг. Он старчески опустился в кресло и, потирая ладонями виски вновь занывшей головы, продолжал, постепенно разгорячаясь: — Мы бессильны перед законами истории. Мы рано родились. Массы не идут за нами, а человек один бессилен что-либо сделать. Пойми: за это время я убедился, что делать покуда нечего. Каждый, жертвуя собой в данный момент, продает как дурак свою шкуру за бесценок. Либеральная партия ничтожна. В среде немецких революционеров — здесь и во Франции — вавилонская неразбериха, которая никогда не распутается. Верь, Сток, мы бессильны что-либо сделать.

— Рассуждай я так, — сухо сказал Сток и взялся за шапку, — то после Лионского восстания не пошел бы в «Общество прав человека» и сейчас не хромал бы по свету. Рассуждал бы так народ в тысяча семьсот восемьдесят девятом году, и по сей день был бы во Франции Капет. Почем я знаю, когда народ нас поймет! Может, завтра. А вот без нас, может, и никогда.

— Не мы, а голод, холод, нищета просветят людей, — тихо произнес Бюхнер.

Сток не унимался:

— Это так и не так. Я тоже нищий. Однако за кусок хлеба меня никто не купил. У нас не только пузо, у нас и мозги есть, — тебе ли не знать? К чему тогда твое воззвание к крестьянам?

— Хочешь знать правду? — Бюхнер встал и вплотную подошел к Стоку. Лицо его было безжизненно-бледно. — Воззвание послужило барометром революции. Им я хотел определить настроение крестьян. Ведь подлинный народ — они. Они многочисленнее всех иных сословий, более всех голодны и унижены. И вот теперь, когда я знаю, что крестьяне относили прокламации в полицию, а патриоты высказывались против нас, я говорю, что похоронил надежду на скорую перемену к лучшему.

Минна Иэгле приехала в сумерки. Она привезла с собой уверенное спокойствие и заботы.

Не дожидаясь Георга, который читал в это время лекцию в университете, Минна в сопровождении госпожи Цендер прошла в его комнату.

— Вы позволите? — вежливо спросила пасторская дочка и, получив согласие хозяйки, принялась переставлять мебель.

Она вытащила из алькова кровать, объяснив, что жениху вредно дышать спертым воздухом, и переставила стол, заодно разложив аккуратными стопками ворох бумаг.

Уверенной хозяйкой двигалась она по комнате, перекладывала белье в шкафу, пришивала пуговицы к небрежно брошенным жилетам и плащам, разбирала книги на подоконнике. Госпожа Цендер сразу почувствовала в ней родственную, здоровую физически, цельную натуру образцовой матери и немецкой жены. Но Минна оказалась знающей, даже опытной не только в хозяйстве, кулинарии, рукоделии. Одним вопросом она неприятно поразила госпожу Цендер и чуть не испортила с ней отношений.

— Не знаете ли вы, как работают в Цюрихе революционные общества немецких изгнанников? — поинтересовалась пасторская дочка, выспросив прежде рыночные цены на мясо и овощи.

— Что вы! Как могу я знать такие вещи? У меня взрослые дети, — с достоинством ответила жена доктора и мгновенно исчезла за гардиной.

Не дождавшись жениха, Минна вернулась в пансион, где сняла комнату. Утром они встретились. Он неуклюже протянул ей букетик эдельвейсов. Вид Георга поразил девушку, но не в ее привычках было обнаруживать свои впечатления.

— Ты вполне здоров, дорогой, — сказала она, зная, что этим ободрит Георга.

Они сели возле камина, нежно заглядывали друг другу в глаза. Хозяйка пансиона, как страж морали и приличия, наблюдала за молодыми людьми из дальнего угла общей гостиной.

— Милая, теперь уж мы будем неразлучны. Столько лет я ждал этих мгновений! Теперь мы навсегда вместе.

— Да, если ты думаешь, что я уже не буду тебе помехой. Тебе захотелось отдыха. Но разве ты не должен продолжать борьбу? — Минна нежно пожала холодную руку Бюхнера.

— Я больше ничего не должен, — губы Георга задрожали, глаза помутнели, он терял власть над собой. — Довольно! Я — не нож гильотины. «Должен» — проклятое слово, которое тяготеет над человечеством. Я больше ничего не должен!

Он говорил так крикливо, что Минна вздрогнула и обернулась. Хозяйка пансиона вежливо отвернулась к окну.

— Успокойся, мой любимый! Ты ничего не обязан делать против своего желания.

Георг стих.

— Если бы я мог, милая, успокоить это остывшее, усталое сердце на твоей груди! Мы будем счастливы, правда?

— Да, конечно, — ответила Минна, думая о том, что к Георгу следует поскорее вызвать врача.

По пути к дому доктора Цендера, где в честь приезда невесты Бюхнера устраивался семейный обед, Георг не переставая говорил. Он снова был крайне возбужден.

— Недавно я писал Гуцкову, что класс бедняков может быть приведен в движение только двумя рычагами: материальной нищетой или религиозным фанатизмом. Победит та партия, которая сумеет действовать этими рычагами. Наше время требует железа и хлеба. Ну, а потом понадобится, может быть, крест, полумесяц или еще что-нибудь… Не спорь, ты не права! — закричал Георг в крайней запальчивости, заметив, что Минна хочет возразить ему.

Она замолчала и грустно отвернулась.

Георг болен. Таким раздражительным, лихорадочным он никогда не был. Какая неровная, танцующая походка, и эта непрерывная пляска пальцев! Глаза смотрят неспокойно, растерянно… Она едва сдерживала слезы. Бюхнер не умолкал:

— Нужно стремиться к созданию новой умственной жизни в народе, а отжившее современное общество послать к черту. Не я один так думаю. Этот вывод напрашивается сам собой. Современное общество — урод, вся жизнь которого сводится к попыткам разогнать ужасающую скуку. Оно должно вымереть. Это — то единственно новое, что ему суждено еще пережить.

Минна заслушалась. «Нет, он здоров. Больной мозг не может создавать такие мысли. Он только устал», — успокаивала она себя.

Но Георг, однако, был на пороге тяжкой болезни. Непомерная, возрастающая раздражительность все чаще сменялась изнеможением. Как-то после бурного спора он схватился за голову и рухнул на пол, потеряв сознание. Начался озноб, бред. Врачи определили нервную горячку. Ночи и дни сидела Минна у постели никого не узнававшего лихорадящего больного. Рядом стояла фаянсовая полоскательница с ледяной водой. В воде намокала полотняная салфетка. Покрасневшими, натруженными руками Минна выжимала ее и распрямляла на лбу Георга. Салфетка тотчас же нагревалась и быстро подсыхала. Минна проводила охлажденными кодой пальцами по пылающим, обросшим редкими волосками, опавшим щекам Георга.

— Ты не умрешь. Ты должен выздороветь. Борись с болезнью. Ты сильный. Не сдавайся! — шептала она властно и упрямо, веря в то, что может внушить ему волю к жизни.

Веки Георга были опущены. Он ничего не слышал.

— В двадцать три года безрассудно умирать. Молодость должна побороть все недуги, — говорил доктор Цендер, но с каждым днем все меньше было уверенности в его голосе.

Иногда, обессилев, Минна соглашалась уступить свое место у изголовья больного сострадательной докторше Цендер и выйти на воздух.

В прихожей она заставала Пауля, Стока и кое-кого из университетских коллег Бюхнера.

Пауль и Сток нетерпеливо ждали выздоровления Георга, чтоб доказать ему свою правоту, «встряхнуть его» и уговорить ехать во Францию.

Минне Иэгле приходилось выслушивать слова, предназначавшиеся для ее жениха.

— Я понял, — горячился Пауль, — в чем гибельная ошибка Георга, и прямо скажу ему об этом. Придя и Германию, он должен был обратиться не к крестьянам, — они темны, — а к городским рабочим.

— Снятая правда! Как я не понял этого раньше? — соглашался Сток.

Но Минна возражала:

— Вы забываете, что Георга вдохновило Гессенское восстание. Он думал, что в случае необходимости крестьяне не остановятся перед насильственным свержением монархии. К тому же крестьяне — пасынки человечества. Они несчастнее всех на земле.

— Бабёф понимал больше Бюхнера! — злился Сток.

Начинался шумный спор, который Минна внезапно обрывала:

— Может быть, к Георгу вернулось сознание…

Сбросив на сундук мантилью и капор, девушка бежала в затемненную гардинами комнату Георга и бросалась перед ним на колени.

— Открой глаза! Скажи что-нибудь! Возьми мои силы!..

Минне было мучительно тяжело, почти стыдно чувствовать себя такой здоровой рядом с мечущимся в лихорадке, исхудалым Георгом.

— Доктор Цендер! — молила она, когда положение Бюхнера было признано безнадежным. — Возьмите мою кровь, отдайте ее ему. Он умирает от слабости, он сожжен болезнью.

Цендер испуганно касался лба девушки.

— Вы бредите, дорогая! Никогда медицина не сумеет передавать кровь из одного тела в другое. Врачи — но чародеи. Кровь — жизненное начало, принадлежащее каждому отдельному индивидууму. Смешение было бы гибелью. Оно невозможно.

Девятнадцатого февраля Стока впервые впустили в комнату агонизирующего Бюхнера. У окна плакала Докторша Цендер. Минна Иэгле сидела на обычном месте, глядя на умирающего. Ее руки непроизвольно тянулись к тазику, стоящему рядом. Но ледяная вода больше была не нужна.

Доктор Цендер отвел Пауля в сторону.

— Мальчику только двадцать три года. Преступление умирать так рано и причинять такое горе родителям. Если б бедняга был швейцарцем, он, поверьте, жил бы еще лет пятьдесят. Наши дети давно не играют в революцию, и слава богу! Мне сообщили, что нервное возбуждение настигло Георга в Дармштадте. Началось оно с мании преследования. Он боялся арестов и шпиков. Вот горький пример легкомыслия и самонадеянности. Учитесь, молодой человек, до чего доводит игра с опасными игрушками вроде равенства, равноправия и…

— Умер! — прошептала Минна, закрывая лицо руками.

Пауль бросился к постели Георга.

— Эх, поэт! — сказал кому-то Сток и смахнул слезу рукавом. — Не выдержал, скрутило…

Глава вторая
На рубеже

Карета выбралась на Старо-Лейпцигскую улицу и остановилась у крайнего дома. Были сумерки, и Берлин казался особенно неприглядным и серым.

В трирском доме юстиции советника несколько дней сряду выбирали пансион, где мог бы жить в Берлине юный студент. Генрих Маркс долго колебался, прежде чем остановился на одном из рекомендованных адресов. Дело нешуточное. Впервые сын покидал пределы Рейнландии и уезжал так далеко от родного крова. Предпочтение было отдано Старо-Лейпцигской улице. Еще бы, сам Лессинг некогда имел обыкновение, посещая прусскую столицу, останавливаться именно в этом пансионе. Старый ученый был большим авторитетом в семье Маркса: он знал толк в людях и был весьма разборчив в пище, хотя и беден. Правда, прошло уже более полустолетия с тех пор, как Лессинг бывал в городе Фридриха Великого, но дом принадлежал потомкам лессинговских квартирохозяев. Итак, Карл направил возницу к дому номер один на Старо-Лейпцигской улице.

Высокая немка в рыжем чепце встретила нового постояльца чопорным поклоном и тотчас же забеспокоилась, знает ли он правила ее пансиона.

— Надеюсь, что поведение молодого человека не заставит меня… — начала она брюзгливо.

Карл поспешно обещал ей не стучать в коридоре, вытирать ноги о коврик у входной двери, приходить не позднее десяти вечера, платить дополнительно за каждый кувшин теплой воды, лишний бидончик масла для лампы и за подачу кофе в комнату. Тогда наконец его оставили в покое.

Засунув саквояж в платяной шкаф и раскидав по креслам и столам книги, выгруженные из холщового дорожного мешка, усталый с дороги Карл развалился на кровати, нарушив тем самым одно из главных условий рослой немки в рогатом чепце. Второй раз в жизни у молодого студента была своя комната вне родительского дома.

Он отмечал это про себя как приятное доказательство самостоятельности и свободы.

Берлин встретил Карла дождем. Мелким, пронырливым октябрьским дождем, размывающим пески, на которых воздвигнута прусская столица. Король был в Потсдаме, и дворцы, мимо которых наемная карета везла студента и его небольшой багаж, казались еще более безлюдными. На Унтер-ден-Линден копошились в непролазной грязи каменщики. Кое-где на пустырях строились квадратные дома.

Возле ратуши возница попридержал вымокшую лошадь и кнутом показал седоку главную достопримечательность города — асфальтовый тротуар. Карл выглянул и не нашел ничего интересного в черной гладкой блестящей массе. С непривычки люди ходили по ней осторожно, глядя себе под ноги, как бы боясь поскользнуться. На мгновение Маркс вспомнил трирскую гимназию и урок географии, на котором Грах чертил мелом контуры острова Тринидада, богатого природным асфальтом.

Возницу задело равнодушие, которое его пассажир проявил к столичной новинке, и он в сердцах стегнул ни в чем не повинного коня. Карета понеслась по неровному булыжнику дальше.

После наполеоновского урагана, превратившего нарядный город Фридриха в запущенную провинциальную чиновничью резиденцию, Берлин снова пытался вернуть себе былое внешнее величие. Это давалось нелегко.

По сравнению с беспечным Триром, с замечтавшимся на холмах Бонном прусский город показался Карлу каменным истуканом, обряженным в мундир. Чиновники и военные — все на один покрой, на одно лицо — проходили чинно по тротуарам. Выражение старательности, напряженного самодовольства лежало на них.

Мундиры. Карл никогда не думал, не предполагал, что их можно выдумать в таком большом количестве и разнообразии. Лацканы, эполеты, пуговицы — золотые, синие, красные, — узкие шпаги разной величины.

Интенданты, офицеры, даже студенты — все исчезали иод сукном и позолотой мундиров. Жители Трира были всего лишь скромными неисправимыми провинциалами по сравнению с франтоватым столичным чиновничеством.

Карл с унынием наблюдал этот парад костюмов. Берлинские улицы и дома различимы лишь по количеству этажей и вывескам бесчисленных управлений и интендантств.

Университет, прославленный на всю Германию философом Гегелем и теологом Шлейермахером, оказался с виду таким же серым и безличным, как дворцы, кирхи и казармы. Скука, чинная, благонамеренная, облепила старые стены, как копоть.

Пролежав не более десяти минут и смяв до неузнаваемости постельное белье и груду подушек, Карл вскочил и в два прыжка добрался до окна. Ему не хватало света. Нетерпеливо раздвинул линялые, стеганные на вате гардины и выглянул, приоткрыв раму. Внизу была улица, мощеная, довольно просторная и, по-видимому, всегда тихая. На уровне окна были крыши. Десятки крыш, утыканных разнообразными трубами, почерневшими, как старые сучья, как обгорелые пни. Карла поразили слишком прямые улицы. Вместо деревьев вдоль тротуаров стояли зеленые столбы, увенчанные фонарями. Позади, за крышами, торчал кирпичный шпиль убогой кирхи. Часы на ее верхушке почернели. Бой их был подобен старческому кашлю.

В другую пору безобразие и уныние открывавшегося из окна вида опечалило бы Карла. Но но теперь. Теперь он хотел, чтобы ничто в мире не отвлекало его от одной мысли, от одного желания, от любимого имени — Женни.

«Очертания этих сумрачных домов не более резки, чем ощущения моей души, этот огромный город но более кипит, чем моя кровь, ничто все равно не может мне сейчас казаться столь прекрасным, как моя Женни. Я готов очутиться один на необитаемой скале, один на один с поглотившей меня страстью», — не без приподнятости думал он.

В Берлине он был счастлив и хотел быть один. Чужие люди, каменная пещера, выдолбленная в квадрате скалы-дома, не мешали ему эгоистически отдаваться своим мечтам о будущем, своим планам борьбы за него.

Карл не знал половинчатых чувств. И в любви он был верен себе. Эта необычайная сконцентрированность чувства освобождала его от любовных поисков, от опустошающих «примериваний», от суррогатов влечения. Если он приглядывался к женщинам, то лишь для того, чтобы еще раз отдать предпочтение своей невесте. В Берлине, как и во всей вселенной, не было для него девушки привлекательнее и желаннее. В Женни он точным инстинктом отгадал женщину единственную, совершеннейшую. Перед нею меркли самые красивые, самые умные женщины мира. Перед нею отступали во тьму героини излюбленных книг. Все они, не заслуживая сравнения, лишь оттеняли ее превосходство. Она была его любимой. Она избрала его, Карла. Перед такой страстью годы и разлука бессильны. Они предназначены лишь углублять чувство.

Карл полюбил со всей силой, отчетливостью и цельностью зрелости. Это была его удача. Любовь — броня, вылившаяся из преклонения, гордости, сознания умственного равенства, — огромная любовь к Женни фон Вестфален отгородила Карла от всяких соблазнов, от всяких иных сердечных желаний. Он был верен ей но потому только, что верность отвечала его понятиям любовной морали, не потому, что к этому призвал его, прощаясь перед разлукой, отец, не потому, что его связывали клятвы, но потому, что иным он быть не мог. Потому, что любил.

Но труднее, чем с безрадостными линиями столичных домов и улиц, было свыкнуться с климатом, с сырым камнем, одевшим город. Избалованный солнцем, молодой трирец невольно искал среди каменных домов зеленые пятна. Деревьев, цветов почти не было в Берлине.

Карл любил смену времен года. Весну олицетворяли для него зацветающий платан и темный плющ.

Плющ вился по гимназической часовне, плющ окутывал террасу вестфаленского дома, платан рос на углу Римской улицы. До угла, до платана Женни разрешала Карлу провожать ее. Они подолгу стояли, разговаривая, на перекрестке улиц. Любуясь невестой, Карл дотягивался рукой до тяжелой ветки, обрывал большие мягкие листья с косыми прожилками. Платановые листья устилали улицу, приминали пыль.

Карл любил траву. В жаркие неподвижные дни лета он купался в Мозеле. Берег был зеленый, густо поросший мятой и ромашками. Птицы, казалось, дремали в воздухе. Звенели стрекозы. Карл плавал, нырял, резвился в воде или неподвижно лежал, обсыхая под солнцем. Мать, отпуская сына на реку, наказывала лежать в тени, прятаться от лучей. Но Карл предпочитал ракитнику траву, а тени — солнце.

Дата добавления: 2015-06-26