Барт Ролан 23 страница

18 См.: Benveniste E. Remarques sur la fonction du langage dans le decouverte freudienne - "La Psychanalyse", 1956, № 1, p. 3-16 (русск. перевод: Бенвенист Э. Заметки о роли языка в учении Фрейда - В кн.: Бенвенист Э. Общая лингвистика, М.: Прогресс, 1974, с. 115-126).

выявленные в свое время Древними и Классиками 19; так, помидор обозначает "итальянскость" по принципу метонимии; на другой рекламной фотографии, где рядом изображены кучка кофейных зерен, пакетик молотого и пакетик растворимого кофе, уже сам факт смежности этих предметов обнаруживает между ними наличие логической связи, подобной асиндетону. Вполне вероятно, что из всех метабол (фигур, построенных на взаимном замещении означающих) именно метонимия вводит в изображение наибольшее число коннотаторов и что среди синтаксических фигур паратаксиса преобладает асиндетон.

Впрочем, главное (по крайней мере, сейчас) заключается не в том, чтобы дать ту или иную классификацию коннотаторов, а в том, чтобы понять, что в рамках целостного изображения они представляют собой дискретные, более того, эрратические знаки. Коннотаторы не заполняют собой всю лексию без остатка, и их прочтение не исчерпывает прочтения этой лексии. Иначе говоря (и это, по-видимому, верно по отношению к семиологии в целом), отнюдь не все элементы лексии способны стать коннотаторами: в дискурсе всегда остается некоторая доля денотации, без которой само существование дискурса становится попросту невозможным. Сказанное позволяет нам возвратиться к сообщению-2, то есть к денотативному изображению. В рекламе фирмы "Пандзани" средиземноморские фрукты, раскраска картинки, ее композиция, само ее предметное богатство предстают как эрратические блоки; эти блоки дискретны и в то же время включены в целостное изображение, обладающее собственным пространством и, как мы видели, собственным "смыслом": они оказываются частью синтагмы, которой сами не принадлежат и которая есть не что иное

19 Классическая риторика подлежит переосмыслению в структурных терминах (такая работа сейчас ведется); в результате, вероятно, можно будет построить общую, или лингвистическую риторику коннотативных означающих, пригодную для анализа систем, построенных из членораздельных звуков, изобразительного материала, жестов и т. п.

20 Мы считаем возможным нейтрализовать якобсоновскую оппозицию между метафорой и метонимией; ведь если по своей сути метонимия - это фигура, основанная на принципе смежности, она в конечном счете все равно функционирует как субститут означающего, иначе говоря, как метафора.

как денотативная синтагма. Это - чрезвычайно важное обстоятельство: оно позволяет нам как бы задним числом структурно разграничить "буквальное" сообщение-2 и "символическое" сообщение-3, а также уточнить ту натурализующую роль, которую денотация играет по отношению к коннотации; отныне мы знаем, что система коннотативного сообщения "натурализуется" именно с помощью синтагмы денотативного сообщения. Или так: область коннотации есть область системы; коннотацию можно определить лишь в парадигматических терминах; иконическая же денотация относится к области синтагматики и связывает между собой элементы, извлеченные из системы: дискретные коннотаторы сочленяются, актуализируются, "говорят" лишь при посредстве денотативной синтагмы: весь мир дискретных символов оказывается погружен в "сюжет", изображенный на картинке, словно в очистительную купель, возвращающую этому миру непорочность.

Как видим, структурные функции в рамках целостной системы изображения оказываются поляризованы: с одной стороны, имеет место своего рода парадигматическая концентрация коннотаторов (обобщенно говоря, "символов"), которые суть не что иное как полновесные, эрратические, можно даже сказать, "овеществленные" знаки, а с другой - синтагматическая "текучесть" на уровне денотации; не забудем, что синтагма родственна речи; задача же всякого иконического "дискурса" состоит в натурализации символов. Не станем слишком поспешно переносить выводы, полученные при анализе изображений, на семиологию в целом, однако рискнем предположить, что любой мир целостного смысла изнутри (то есть, структурно) раздирается противоречием между системой как воплощением культуры и синтагмой как воплощением природы: все произведения, созданные в рамках массовой коммуникации, совмещают в себе с помощью разных приемов и с разной степенью успеха - гипнотическое действие "природы", то есть воздействие повествования, диегесиса, синтагматики, с интеллигибельностью "культуры", воплощенной в дискретных символах, которые люди тем или иным образом "склоняют" под завесой своего живого слова.

1964, "Communications".

Критика и истина.

Перевод Г. К. Косикова...... 319

I

Явление, именуемое "новой критикой", родилось отнюдь не сегодня. Со времен Освобождения (что было вполне естественно) критики самых разных направлений в самых разнообразных работах, не оставивших без внимания буквально ни одного из наших авторов от Монтеня до Пруста, опираясь на новейшие философские направления, стали предпринимать попытки пересмотра нашей классической литературы. Нет ничего удивительного, что в той или иной стране время от времени возникает стремление обратиться к фактам собственного прошлого и заново описать их, чтобы понять, что с ними можно сделать сегодня: подобные процедуры переоценки являются и должны являться систематическими.

Но вот нежданно-негаданно всему этому движению предъявляют обвинение в обмане 1 и налагают если не на все, то по крайней мере на многие его произведения те самые запреты, которые, из чувства неприязни, обычно принято относить к любому авангарду; оказывается, что произведения эти пусты в интеллектуальном отношении, софистичны в вербальном, опасны в моральном, а своим успехом обязаны одному только снобизму. Удивительно лишь то, что этот судебный процесс начался столь поздно. Почему именно теперь? Что это - случайная реакция? Агрессивный рецидив какого-то обскурантизма? Или, напротив, первая попытка дать отпор новым - давно уже предугаданным и теперь нарождающимся - формам дискурса?

(c) Издательство МГУ. 1987

1 Picard R. Nouvelle critique ou nouvelle imposture. Paris, J. J. Pauvert, collection Libertes, 1965, 149 p. - Нападки Реймона Пикара направлены главным образом против книги "О Расине" (Seuil, 1963).

В нападках, которым подверглась недавно новая критика, в первую очередь поражает их непосредственный и словно бы естественный коллективный характер 2. Заговорило какое-то примитивное, оголенное начало. Можно подумать, будто попал в первобытное племя и присутствуешь при ритуальном отлучении какого-либо опасного его члена. Отсюда и этот диковинный палаческий словарь 3. Новому критику мечтали нанести рану, его хотели проткнуть, побить, убить, хотели подвергнуть его исправительному наказанию, выставить у позорного столба, отправить на эшафот 4. Ясно, что здесь оказалось затронутым некое витальное начало, коль скоро палач был не только превознесен за свои таланты, но и осыпан благодарностями и поздравлениями, словно спаситель, очистивший мир от скверны: для начала ему посулили бессмертие, а сегодня уже заключают в объятия 5. Короче говоря, "экзекуция", совершаемая над новой критикой, предстает как акт общественной гигиены, на который

2 Со стороны известной группы журналистов пасквиль Р. Пикара получил безоговорочную, безграничную и безраздельную поддержку. Приведем этот почетный список старой критики (коль скоро отныне существует и новая критика): "Beaux Arts" (Брюссель, 23 дек. 1965). "Carrefour" (29 дек. 1965), "Croix" (10 дек. 1965), "Figaro" (3 ноября 1965), "XXе siecle" (ноябрь 1965), "Midi libre" (18 ноября 1965). "Monde" (23 OKT. 1965), куда следует присовокупить и ряд писем, полученных от читателей этой газеты (13, 20, 27 ноября 1965). "Nation francaise" (28 OKT. 1965), "Pariscope" (28 OKT. 1965), "Revue Parlementaire" (15 ноября 1965), "Europe-Action" (янв. 1966); не забудем также и французскую Академию (Марсель Ашар отвечает Тьерри Монье, "Monde", 21 янв. 1966).

3 "Мы вершим казнь" ("Croix").

4 Вот некоторые из этих изящно-агрессивных образов: "Оружие насмешки" ("Monde"), "Наставление при помощи розог" ("Nation francaise"). "Метко нанесенный удар", "выпустить воздух из этих уродливых бурдюков" ("ХХ-е siecle"). "Заряд смертоносных стрел" ("Monde"). "Интеллектуальное жульничество" (Picar R., op. cit.), "Пирл-Харбор новой критики" ("Revue de Paris", янв. 1966). "Барт у позорного столба" ("Orient", Бейрут, 16 янв. 1966). "Свернуть шею новой критике и, в частности, отрубить голову некоторым обманщикам, а уж г-на Ролана Барта, объявленного вами свои предводителем, обезглавить без всяких разговоров" ("Pariscope").

5 "Со своей стороны, я полагаю, что сочинения г-на Барта уста реют намного раньше, чем труды г-на Пикара" (Guitton E., "Mon de", 28 марта 1964). "Мне хочется, г-н Реймон Пикар, заключить Вас в объятия за то, что Вы написали... этот памфлет (sic)" (Can Jean, "Pariscope").

необходимо было решиться и удачное исполнение которого принесло несомненное облегчение.

Исходя от некоторой замкнутой группы людей, все эти нападки отмечены своего рода идеологической печатью, все они уходят корнями в ту двусмысленную культурную почву, где всякое суждение и всякий язык оказываются проникнуты неким несокрушимым политическим началом, не зависящим от требований момента 6. Во времена Второй Империи над новой критикой и вправду учинили бы судилище: в самом деле, не наносит ли она ущерб самому разуму, коль скоро преступает "азбучные законы научной или даже просто членораздельной мысли"? Разве не попирает она нравственность, повсюду вмешивая "навязчивую, разнузданную, циничную сексуальность"? Разве не дискредитирует отечественные институты в глазах заграницы? 7 Итак, не "опасна" ли она? 8 Это словечко, будучи применено к философии, языку или искусству, тотчас же выдает с головой всякое консервативное мышление. В самом деле, последнее живет в постоянном страхе (откуда и возникает единый образ изничтожения); оно страшится всего нового и все новое объявляет "пустым" (это, как правило, единственное, что могут о нем сказать). Правда, к этому традиционному страху примешивается ныне и другой, прямо противоположного свойства, - страх показаться устаревшим; поэтому подозрительность ко всякой новизне обставляется реверансами в сторону "требований современности" или необходимости "по-новому продумать проблемы критики"; красивым ораторским жестом отвергается как тщетный "возврат к прошлому" 9. Отста

6 "Реймон Пикар дает здесь отпор прогрессисту Ролану Барту... Пикар выводит на чистую воду тех, кто пытается заменить классический анализ сверхимпрессионизмом своего собственного вербального бреда, всех этих маньяков расшифровки, воображающих, будто и прочие люди рассуждают о литературе с точки зрения Каббалы, Пятикнижия или Нострадамуса. Великолепная серия "Liberte" выходящая под руководством Жана-Франсуа Ревеля (Дидро, Цельс, Ружье, Рассел), еще многим набьет оскомину, но уж, конечно, не нам" ("Europe-Action", янв. 1966).

7 Picard R., op. cit., p. 58, 30, 84.

8 Ibid., p. 85, 148.

9 Guitton E. "Monde" 13 ноября 1965; Picard R., op. cit., P. 149; Piatier J., "Monde" 23 OKT. 1965.

лость считается ныне столь же постыдной, как и капитализм 10. Отсюда любопытные перепады: в течение какого-то времени делают вид, будто смирились с современными произведениями, о которых следует говорить, потому что о них и без того говорят; но затем, вдруг, когда известный порог оказывается достигнут, принимаются за коллективную расправу. Таким образом, все эти судебные процессы, время от времени устраиваемые рядом замкнутых группировок, отнюдь не представляют собой чего-то необыкновенного; они возникают в момент, когда равновесие оказывается окончательно нарушенным. И все же почему нынешний процесс устроен именно над Критикой?

Здесь важно подчеркнуть не столько само противопоставление старого новому, сколько совершенно открытое стремление наложить запрет на известный тип слова, объектом которого является книга: нетерпимым представляется, что язык способен заговорить о языке. Такое удвоенное слово становится предметом особой бдительности со стороны социальных институтов, которые, как правило, держат его под надзором строжайшего кодекса: в Литературной Державе критика должна находиться в такой же "узде", как и полиция; дать свободу критике столь же "опасно", как и позволить распуститься полиции: это означало бы поставить под угрозу власть власти, язык языка. Построить вторичное письмо при помощи первичного письма самого произведения - значит открыть дорогу самым неожиданным опосредованиям, бесконечной игре зеркальных отражений, и вот эта-то свобода как раз и кажется подозрительной. В той мере, в какой традиционная функция критики заключалась в том, чтобы судить литературу, сама критика могла быть только конформистской, иными словами, конформной интересам судей. Между тем подлинная "критика" социальных институтов и языков состоит вовсе не в "суде" над ними, а в том, чтобы размежевать, разделить, расщепить их надвое. Чтобы стать разрушительной,

10 Пятьсот приверженцев Ж. Л. Тиксье-Виньянкура заявляют в своем манифесте о решимости "продолжать свою деятельность, опираясь на боевую организацию и националистическую идеологию.., способную эффективно противостоять как марксизму, так и капиталистической технократии" ("Monde", 30-31 янв. 1966).

критике не нужно судить, ей достаточно заговорить о языке, вместо того чтобы говорить на нем. В чем упрекают сегодня новую критику, так это не столько в том, что она "новая", сколько в том, что она в полной мере является именно "критикой", в том, что она перераспределила роли автора и комментатора, покусившись тем самым на устойчивую субординацию языков 11. В этом нетрудно убедиться, обратившись к тому своду законов, который ей противопоставляют и которым пытаются оправдать совершаемую над нею "казнь".

Критическое правдоподобие

Аристотель обосновал технику речевых высказываний, построенную на предположении, что существует представление о правдоподобном, отложившееся в умах людей благодаря традиции, авторитету Мудрецов, коллективному большинству, общепринятому мнению и т. п. Правдоподобное - идет ли речь о письменном произведении или об устной речи - это все, что не противоречит ни одному из указанных авторитетов. Правдоподобное вовсе не обязательно соответствует реально бывшему (этим занимается история) или тому, что бывает по необходимости (этим занимается наука), оно всего-навсего соответствует тому, что полагает возможным публика и что может весьма отличаться как от исторической реальности, так и от научной возможности. Тем самым Аристотель создал эстетику публики; применив ее к нынешним массовым произведениям, мы, быть может, сумеем воссоздать идею правдоподобия, свойственную нашей собственной современности, коль скоро подобные произведения ни в чем не противоречат тому, что публика полагает возможным, сколь бы невозможными ни были эти представления как с исторической, так и с научной точки зрения.

Старая критика отнюдь не чужда тому, что мы можем вообразить себе о критике массовой, коль скоро наше общество стало потреблять критические комментарии совершенно так же, как оно потребляет кинематографическую, романическую или песенную продукцию. На

11 См. ниже: с. 346 и cл.

уровне современной культурной общности старая критика располагает собственной публикой, господствует на литературных страницах ряда крупных газет и действует в рамках определенной интеллектуальной логики, где запрещено противоречить всему, что исходит от традиции, от наших Мудрецов, от общепринятых взглядов и т. п. Короче, категория критического правдоподобия существует.

Эта категория, однако, не находит выражения в каких-либо программных заявлениях. Воспринимаясь как нечто само собой разумеющееся, она оказывается по эту сторону всякого метода, ибо метод, напротив, есть акт сомнения, благодаря которому мы задаемся вопросом относительно случайных или закономерных явлений. Это особенно чувствуется, когда любитель правдоподобия начинает недоумевать или возмущаться "экстравагантностями" новой критики: все здесь кажется ему "абсурдным", "нелепым", "превратным", "патологическим", "надуманным", "ошеломляющим" 12. Критик - любитель правдоподобия обожает "очевидные вещи". Между тем эти очевидные вещи имеют сугубо нормативный характер. Согласно расхожему приему опровержения, все неправдоподобное оказывается плодом чего-то запретного, а значит и опасного: разногласия превращаются в отклонения от нормы, отклонения - в ошибки, ошибки - в прегрешения 13, прегрешения - в болезни, а

12 Вот выражения, при помощи которых Р. Пикар характеризует новую критику: "обман", "рискованный и нелепый" (с. 11), "выставляя напоказ свою эрудицию" (с. 39), "произвольная экстраполяция" (с. 40), "разнузданная манера, неточные, спорные или нелепые утверждения" (с. 47), "патологический характер этого языка" (с. 50), "бессмысленности" (с. 52), "интеллектуальное жульничество" (с. 54), "книга, которая кого угодно приведет в возмущение" (с. 57), "эксцесс самодовольной некомпетентности", "набор паралогизмов" (с. 59), "надуманные утверждения" (с. 71), "ошеломляющие строки", "экстравагантная доктрина" (с. 73), "смехотворное и пустое умствование" (с. 75), "произвольные, безосновательные, абсурдные выводы" (с. 92), "нелепости и странности" (с. 146), "надувательство" (с. 147). Я бы добавил: "старательно неточный", "ляпсусы", "самодовольство, способное вызвать одну лишь улыбку", "расплывчатые мандаринские тонкости" и т. п., однако это уже не из Р. Пикара, это из Сент-Бёва, стилизованного Прустом, и из речи г-на де Норпуа, "казнящего" Бергота.

13 Один из читателей газеты "Monde", пользуясь каким-то странным религиозным языком, заявляет, что прочитанная им неокритиче

болезни - в уродства. Поскольку рамки этой нормативной системы чрезвычайно тесны, нарушить их способен любой пустяк: вот почему немедленно возникают правила правдоподобия, переступить через которые невозможно, не очутившись немедленно в области некоей критической "анти-природы" и не попав тем самым в ведение дисциплины, именуемой "тератологией" 14. Каковы же правила критического правдоподобия в 1965 году?

Объективность

Вот первое из этих правил, которым нам прожужжали все уши, объективность. Что же такое объективность применительно к литературной критике? В чем состоит это свойство произведения, "существующего независимо от нас"? 15 Оказывается, что это свойство внеположности, столь драгоценное потому, что оно должно поставить предел экстравагантности критика, свойство, относительно которого мы должны были бы без труда договориться, коль скоро оно не зависит от изменчивых состояний нашей мысли, - это свойство тем не менее не перестает получать самые разнообразные определения; позавчера под ним подразумевали разум, природу, вкус и т. п.; вчера - биографию автора, "законы жанра", историю. И вот сегодня нам предлагают уже иное определение. Нам заявляют, что в произведении содержатся "очевидные вещи", которые можно обнаружить, опираясь на "достоверные факты языка, законы психологической связности и требования структуры жанра" 16.

Здесь переплелось сразу несколько моделей-призраков. Первая относится к области лексикографии: нас убеждают, что Корнеля, Расина, Мольера следует читать, держа под рукой "Словарь классического французского языка" Кейру. Да, конечно; кому и когда приходило в голову с этим спорить? Однако, узнав значения тех или

cкая книга "полна прегрешений против объективности" (27 ноября

14 Picard R., op. cit., p. 88.

15 "Объективность - современный философский термин. Свойство того, что является объективным; существование вещей независимо от нас" (Словарь Литтре).

16 Picard R., op. cit., p. 69.

иных слов, что вы станете с ними делать? То, что принято называть (жаль, что без всякой иронии) "достоверными фактами языка", - это не более чем факты французского языка, факты толкового словаря. Беда (или счастье) в том, что естественный язык служит лишь материальной опорой для другого языка, который ни в чем не противоречит первому, но, в отличие от него, исполнен неопределенности: где тот проверочный инструмент, где тот словарь, с которым вы намереваетесь подступиться к этому вторичному - бездонному, необъятному, символическому - языку, который образует произведение и который как раз и является языком множественных смыслов? 17 Так же обстоит дело и с "психологической связностью". При помощи какого ключа собираетесь вы ее читать? Существуют разные способы обозначать акты человеческого поведения и разные способы описывать их связность: установки психоаналитической психологии отличаются от установок бихевиористской психологии и т. п. Остается последнее прибежище - "общепринятая" психология, всеми признаваемая и потому внушающая чувство глубокой безопасности; беда в том, что сама эта психология складывается из всего того, чему нас еще в школе учили относительно Расина, Корнеля и т. п., а это значит, что представление об авторе у нас создают при помощи того самого образа, который

17 Хотя я и не стремлюсь во что бы то ни стало отстоять свою книгу "О Расине", я все же не могу допустить, чтобы обо мне говорили, будто я несу галиматью по поводу языка Расина, как утверждает Жаклин Пиатье в газете "Monde" (23 окт. 1965). Если, к примеру, я отметил, что в глаголе respirer чувствуется дыхание (Picard R., op. cit., p. 53), то сделал это вовсе не потому, что якобы не знал значения, которое это слово имело в эпоху Расина (перевести дух), о чем, кстати, у меня и сказано ("О Расине", с. 195 наст, сб.), а потому, что словарное значение этого слова не противоречило его символическому смыслу, который в данном случае - причем как бы с нарочитой издевкой - оказывается его первичным смыслом. В данном, как и в ряде других случаев, когда Р. Пикар, исступленно поддерживаемый своими сторонниками, пытается в своем пасквиле выставить меня в самом невыгодном свете, я попрошу ответить за меня Пруста и напомню, что он писал Полю Судэ, обвинившему его в грамматических ошибках: "Моя книга, быть может, свидетельствует о полном отсутствии таланта; однако она предполагает, она требует такого уровня культуры, который исключает моральную вероятность совершения столь грубых ошибок, о которых Вы говорите" ("Choix de Lettres". P.: Plon, 1965, p. 196).

нам уже внушен: нечего сказать, хороша тавтология! Утверждать, что персонажи "Андромахи" это "одержимые неистовством индивиды, чьи неукротимые страсти и т. п." 18, значит ускользнуть от абсурда ценой банальности и при этом все равно не гарантировать себя от ошибки. Что же до "структуры жанра", то здесь стоит разобраться подробнее: о самом слове "структура" спорят вот уже в течение ста лет; существует несколько структурализмов генетический, феноменологический и т. п.; но есть также и "школьный" структурализм, который учит составлять "план" произведения. О каком же структурализме идет речь? Как можно обнаружить структуру, не прибегая к помощи той или иной методологической модели? Ладно еще, если бы дело шло о трагедии, канон которой известен благодаря теоретикам классической эпохи; но какова "структура" романа, которую-де следует противопоставить "экстравагантным выходкам" новой критики?

Итак, все указанные "очевидности" на деле суть лишь продукты определенного выбора. Первая из этих "очевидностей", будучи понята буквально, попросту смехотворна или, если угодно, ни с чем не сообразна; никто никогда не отрицал и не станет отрицать, что текст произведения имеет дословный смысл, в случае необходимости раскрываемый для нас филологией. Вопрос в том, имеем ли мы право прочесть в этом дословно понятом тексте иные смыслы, которые не противоречили бы его буквальному значению; ответ на этот вопрос можно получить отнюдь не с помощью словаря, а лишь путем выработки общей точки зрения относительно символической природы языка. Сходным образом обстоит дело и с остальными "очевидностями": все они уже представляют собой интерпретации, основанные на предварительном выборе определенной психологической или структурной модели; подобный код - а это именно код - способен варьироваться; вот почему объективность критика должна зависеть не от самого факта избрания им того или иного кода, а от той степени строгости, с которой он применит избранную модель к произведению 19. И это

18 Picard R., op. cit., p. 30.

19 Об этой новой объективности см. ниже, с. 360 и сл.

отнюдь не пустяк; однако коль скоро новая критика никогда ничего другого и не утверждала, обосновывая объективность своих описаний принципом их внутренней последовательности, вряд ли стоило труда ополчаться на нее войной. Адепт критического правдоподобия выбирает обычно код, при помощи которого текст читается буквально; что ж, такой выбор ничем не хуже любого другого. И все-таки посмотрим, чего он стоит.

Нас учат, что "за словами следует сохранять их собственное значение" 20; это означает, что всякое слово имеет лишь один смысл доброкачественный. Такое правило заставляет с неоправданной подозрительностью относиться к образу или, что еще хуже, приводит к его банализации: либо просто-напросто на него накладывают запрет (недопустимо говорить, что Тит убивает Беренику, коль скоро Береника отнюдь не умирает от руки убийцы21), либо его пытаются высмеять, делая вид - с большей или меньшей долей иронии - будто понимают его буквально (связь между солнцеподобным Нероном и слезами Юнии сводят к действию "солнечного света, высушивающего лужу" 22 или же усматривают здесь "заимствование из области астрологии" 23), либо, наконец, требуют не видеть в образе ничего, кроме клише, характерных для соответствующей эпохи (не следует чувствовать никакого дыхания в глаголе respirer, коль скоро глагол этот в XVII веке означал 'переводить дух'). Так мы приходим к весьма любопытным урокам чтения: читая поэтов, не следует ничего извлекать из их произведений: нам запрещают поднимать взор выше таких простых и конкретных слов (как бы ни пользовалась ими эпоха), каковыми являются "гавань", "сераль" или "слезы". В конце концов слова полностью утрачивают свою референциальную ценность, за ними остается одна только товарная стоимость: они служат лишь целям обмена, как в зауряднейшей торговой сделке, а вовсе не целям суггестии. В результате оказывается, что язык способен уверить лишь в одном факте - в своей собст

20 Picard R., op. cit., p. 45.

21 Ibid.

22 Ibid., p. 17.

23 "Revue parlementaire", 15 ноября 1965.

венной банальности: ее-то и предпочитают всему остальному.

А вот и другая жертва буквального прочтения - персонаж, объект преувеличенного и в то же время вызывающего улыбку доверия; персонаж якобы не имеет никакого права заблуждаться относительно самого себя, относительно своих переживаний: понятие алиби неведомо адепту критического правдоподобия (так, Орест и Тит не могут лгать самим себе); неведомо ему и понятие фантазма (Эрифила любит Ахилла и при этом, конечно, даже не подозревает, что уже заранее одержима образом этого человека) 24. Эта поразительная ясность человеческих существ и их отношений приписывается не только миру художественного вымысла; для адепта критического правдоподобия ясна сама жизнь; как в книгах, так и в самой действительности отношениями между людьми правит один и тот же закон банальности. Нет никаких оснований, заявляют нам, рассматривать творчество Расина как театр Неволи, коль скоро в нем изображается самая расхожая ситуация 20; столь же бесплодны и указания на то, что в расиновской трагедии на сцену выводятся отношения, основанные на принуждении, ибо - напоминают нам - власть лежит в основании любого общества 26. Говорить так - значит слишком уж благодушно относиться к наличию фактора силы в человеческих отношениях. Будучи далеко не столь пресыщенной, литература всегда занималась именно тем, что вскрывала нетерпимый характер банальных ситуаций; ведь литература как раз и есть то самое слово, с помощью которого выявляется фундаментальность банальных отношений, а затем разоблачается их скандальная суть. Таким образом, адепт критического правдоподобия пытается обесценить все сразу: с его точки зрения, все, что банально в самой жизни, ни в коем случае не должно быть обнаружено, а все, что не является банальным в произведении, должно быть сделано банальным; нечего сказать, хороша эстетика, обрекающая жизнь на молчание, а произведение - на ничтожество.

Дата добавления: 2015-06-26