Дед. Служба

Мы верно служили при русских царях,

Дралися со славою–честью в боях,

Страшатся враги наших старых знамен,

Нас знает Россия с петровских времен.

(«Полковой марш Семеновцев»

генерал А.М. Римский–Корсаков)

Не успел Иван оглянуться, как и двадцатилетие справили, и урядник самолично повестку принёс из Лукояновского уездного по Воинской Повинности Присутствия: в армию пора! Только уездные отцы–командиры, увидев, как Иван потолок макушкой подпирает, головами завертели и занекали:

— Этот нам весь строй порушит, куда такую каланчу!

— Да что же мне, вашгродь, на коленях по плацу ползать, что ли? – воскликнул Ваня в сердцах.

— Зачем, на коленях, – улыбнулся половиной лица седой капитан со шрамом по щеке. – Есть такая часть – Императорская Российская Гвардия, туда‑то мы тебя и отрядим. Там в самый раз ко двору придешься.

…И вот Иван Стрельцов стоит в строю новобранцев в Михайловском манеже Санкт–Петербурга. Перед ним остановились трое полковых командиров и принялись спорить между собой:

— Этот мне в самый раз подойдет. Глядите, мой «типаж» – бородатый и рыжий! Этот наш, лейб–гвардии Московский!

— Нет, господа, – встревал второй, – Он же курносый! Такие русаки Рязанские нам нужны, в Павловский полк.

— Да с какой стати он ваш, господа? И вовсе он не рыжий: у него волосы русые с золотинкой! И нос у него прямой и вовсе не курносый – вот извольте взглянуть в профиль! – Лицо оробевшего Ивана бесцеремонно повернули цепкие пальцы в белых перчатках. – Ваше превосходительство, – обратился полковник Погоржельский к седоватому генералу, – этот рекрут по всему видно: наш типаж, лейб–гвардии Семеновский!

— Ладно, Виктор Викторович, берите к себе в Семёновский! Государю Императору такой молодец уж точно приглянется. – И по–свойски подмигнул оторопевшему Ивану.

Первые месяцы службы казались неожиданно тяжелыми. Занятия в учебной команде, построения, строевая подготовка – не составляли труда. Но что поделать с внутренними часами? Иван по привычке просыпался в пять утра и лежал два часа до побудки, лежа читал молитвослов, Краткие жития святых, писал домой. Да и Петербург – нет, нет, да и напомнит о себе столичными нравами.

Четыре класса церковно–приходской и два класса земской школы позволили Ивану в солдатской среде считаться человеком образованным, во всяком случае, классные занятия по топографии, военной истории, географии, из устава и общие предметы давались ему легко. На утренней зарядке он был первым, и даже не уступал в ловкости подпоручику. Но вот чего он никак не ожидал – их взвод посылали чистить улицы, стоять в охране на заводах, держать оцепление при посещении высокими особами общественных мест – эти дворницкие и полицейские функции никак не соответствовали рангу лейб–гвардии.

Однажды по этому поводу состоялся даже разговор на повышенных тонах между начальником команды Поливановым, племянником князя Кропоткина, и генералом Лечицким, который из сына сельского дьячка выслужился до Свиты Его Величества. Штабс–капитан сопровождал генерала во время осмотра казарм и увидел, как чины в белых рубашках вместе с офицерами без сюртуков прыгают через веревки, летают через кобылу, делают стойку на брусьях – и всё это на тесном пятачке в десять шагов в коридоре казармы.

— Только три месяца лагерей! – гремел по гулким пространствам казармы зычный голос Поливанова. – А остальное время прыгаем тут в тесноте, как зайцы в цирке! А где, я вас спрашиваю, учить рассыпному строю с перебежками по пересеченной местности? На полковом плацу? Зато уж улицы мести и на заводах порядок охранять – как распоследние городовые – и это лейб–гвардия, это личная охрана Его Императорского Величества!

Лишь минут через пять, как затих рёв штабс–капитана, раздался хриплый голос генерала:

— Вы правы, только делать‑то что? Ни я ни вы ничего переменить не можем. Так что будем стараться учить солдатиков в теперешних условиях. А то и вторую войну проиграем.

Однажды Ивану удалось на собственном опыте узнать, что есть караул в праздник. На Николу зимнего послали их стеречь Казначейство – подпоручика Соллогуба и трех чинов: Ивана, Григория и Федора. На инструктаже капитан фон Сиверс сказал:

— Хоть у офицера и есть револьвер, а у чинов – тесаки, чтобы даже и не думали ими пользоваться против мирного населения!

Что делать, вышли в караул, чтобы, значит, одной бравой наружностью пресекать непотребства. Как закрылся ближайший трактир, так мужички и повалили по домам. Увидели четверо таковых гвардейский караул и закричали:

— А кто за нашего Кольку–именинника чарку выпьет? – И давай початыми бутылками с водкой караульным под нос тыкать.

— Нельзя нам, братцы, – миролюбиво урезонивал подпоручик, отводя от лица бутылку.

— Слышь, Колька, эти нехристи праздник Николы–угодника не желают справлять!

— Мы в храме Божьем на литургии праздник почили, а водку пить на карауле нельзя, – снова терпеливо пояснил подпоручик.

Но, видимо, мужичкам нужен был только повод размяться, вот они с воплями и напали на гвардейцев. Первых нападавших чины оттолкнули руками, те упали в снег и заблажили: «Убивают!» Откуда ни возьмись, из‑за угла подоспели еще трое забияк – и пошла заваруха! Ваня с чинами и подпоручик откидывали нападавших, те падали в снег и от каждого падения все больше ярились. Но вот в руке двоих мужичков блеснули ножи, подпоручик лихо свистнул и крикнул:

— Холодное оружие! Бей, не робей!

И сам первым бросился на вооруженного бандита, тот чуть не по усам чиркнул финкой подпоручика, но офицер молниеносным приёмом увернулся от ножа и схватил запястье бандита в клещи. Иван, положив кулаками двоих на снег, достал бандита и ударил его сверху по шапке – тот осел на корточки и рухнул лицом в сугроб. Второй бандит с ножом получил по плечу сильный удар кулаком, и рука с ножом повисла, как плеть. Гвардейцы еще по разу ударили хулиганов и все затихло: семеро нападавших лежали на снегу без движения.

— Как говорится, праздник удался на славу, – подытожил подпоручик.

На шум подоспел экипаж разъезда, тела стонущих гуляк погрузили в карету и увезли в полицейский участок.

— Молодцы, братцы! – рявкнул подпоручик, сверкнув глазами.

— Рады стараться, вашгродь! – отчеканили чины, выдувая из груди густые клубы пара.

— А наш‑то взводный – орёл! Первым на нож бросился, не сдрейфил! Не гляди, что из благородных, врежет – мало не будет! – говорили потом чины в казарме.

Что есть Семеновский полк Иван понял, когда их Учебную команду водили в музей Офицерского Собрания. Там Иван узнал, что шефом полка является Государь Николай Александрович, с которым им придется неоднократно видеться на смотрах и учениях. Офицерами полка имели честь быть Александр Суворов, шпага и палаш которого находились в музее. Здесь же висел мундир офицера Талызина, в котором Государыня Екатерина Вторая во главе гвардии выступила из Петербурга в Ораниенбаум свергать мужа своего Петра Третьего. Показали им полковые знамена Петра Великого и его собственноручные указы и многое другое.

Ивана взволновал рассказ и сам вид красных чулок. Оказывается, в начале Северной войны, когда дрогнули русские части, солдаты принялись поднимать на штыки командиров–инородцев, которые не успели сбежать к шведам – только Семеновцы и Преображенцы остались верными присяге и отчаянно сражались с неприятелем, по колено в крови – вот за это чулки стали красить в цвет крови, красный.

Подпоручик Ильин после зачтения официальной лекции, принялся отвечать на вопросы чинов, да так увлекся, что рассказал много чего из жизни офицеров. Например, когда зашла речь о жалованиях, он сказал, что это нижние чины гвардии получают денежное довольствие, вдвое превышающее общевойсковое, а офицеры вынуждены из своих средств платить за обмундирование, ездить только в дорогих экипажах, посещать только избранные заведения, самые дорогие, и пить там шампанское за двенадцать целковых. Так что служить гвардейским офицером не только престижно, но и весьма накладно, рубликов за три тысячи на каждый год отдай и не греши. Вчерашние крестьяне охали и ахали, скребли затылки…

— А вы знаете, братцы, кто служит в нашей гвардии офицерами? Высший столичный цвет! Князья, графы, бароны – да что там, великие князья будут участвовать вместе с вами в маневрах и смотрах, бок о бок, так сказать! Сам Государь каждого из вас лично увидит. И тут не дрейфь – соколом гляди, молодцом!

Потом офицер поведал историю смены обмундирования. Показывая то один мундир, то другой, подпоручик слегка посмеивался, называя яркие красно–сине–белые цвета «попугайными» и ворчливо пенял Государям, что де зря только тратили столько денег на смену одежд, лучше бы жалования гвардейцам повысили. Иван исподлобья смотрел на подпоручика и не мог взять в толк: гвардейцы призваны защищать жизнь Государя Императора, они без колебаний обязаны заслонить своим телом Божьего Помазанника, жертвуя своей жизнью – и как эта верность Царю может сочетаться в душе с насмешками и эдаким высокомерным взглядом на охраняемую Венценосную Особу? В простой крестьянской душе Ивана появились первые ростки сомнения…

Отрадой души Ивана стали посещения полкового храма – Введенского собора, чуть уменьшенной копии Храма Христа Спасителя, в создании которого принимали участие архитектор К. Тон, А. Росси, Н. Бенуа, К. Мейснер, а большую часть денег на строительство пожаловал Государь Николай I. Главными святынями храма считались полковые иконы Спаса Нерукотворного и Пресвятой Богородицы «Знамение», которые сопровождали полк в битве при Лесной и в Полтавском сражении. В храме находились парадные знамена, полковые мундиры Русских Государей, фельдмаршальский жезл великого князя Николая Николаевича.

Здесь же хранились военные трофеи: знамена и ключи взятых городов и крепостей. По стенам располагались мраморные доски с именами павших героев. В западном приделе покоились останки князя М.Волконского, графа В. Клейнмихеля, командира полка Г. Мина, убитого террористами; троих Семеновских гвардейцев, погибших в 1905 году при подавлении вооруженного восстания в Москве. Среди прихожан Введенского собора бывали богатые купцы с Апраксина рынка и Гороховой, которые щедро украшали церковное строение, содержали богадельню, детский приют, ночлежный дом, бесплатную столовую. Здесь во время богослужений на клиросе пел один из лучших церковных хоров Петербурга.

Сердце Ивана Архиповича взлетало к Небесам, стоило ему зайти под величественные своды храма. Всю литургию он стоял по стойке «смирно», вытянув шею, неотрывно глядя на торжественное служение священства под великолепное задушевное пение хора, под басовитые возгласы диакона и всеобщее громогласное «Верую» и «Отче наш». Он падал ниц во время «Святая святым», «Со страхом и верою приступите»… И вдруг однажды в самые ответственные минуты богослужения, во время пения «Херувимской», когда Дух Святой незримо парит в храме, он услышал негромкий смех за спиной, шуршание и невольно оглянулся.

То, что он увидел, повергло его в шок: гвардейские офицеры, стоявшие кружком, отвернулись от Престола, залитого ярким светом, и, толкая друг друга в плечо, прыскали над словами капитана фон Сиверса, поручика Штейна и подпоручика Соллогуба – эти трое бравых усача, казалось, устроили словесную перепалку, да к тому же выглядели явно помятыми, вероятно, после весело проведенной ночи… Иван тогда скрипнул зубами, резко отвернулся, немо, одним сердцем, возопил мытаревым гласом и заставил‑таки себя унять волну возмущения в душе – с обидой и осуждением к Причастию приступать никак нельзя.

Иван снова и снова терзал себя вопросами. Как же эти столичные офицеры могут совмещать в душе отчаянную храбрость и готовность пожертвовать жизнью «за Бога, Царя и Отечество» с неверием, насмешками над Государем, пьянством и разгулом? Из поколения в поколение мужчины высшего столичного света почитают за великую честь служить в гвардейских частях. Более того, из своего состояния платят огромные деньги на содержание военной формы…

Ну, если такие знатные, да богатые, то сидели бы в курортах, ездили бы по парижам и венециям – так нет! Идут в службу, чтобы рисковать жизнью за Отечество, с великой охотой на войну выступают, просятся на Кавказ, где дикие абреки из кустов и ущелий нападают и жестоко расправляются с русскими военными. Помнится, отец Георгий и родители твердили Ване, что отступничество от веры отцов, предательство Божиего Помазанника Господь покарает… Но этих лихих гуляк, высокомерно насмехающихся над Царем–батюшкой, ничто не берет, им как с гуся вода. Так может Бог для этих служивых делает исключение? Значит можно вот так и жизнь свою положить за Государя и по–родственному, по–семейному насмехаться над ним? Значит можно стоять в храме Божием и обсуждать подробности ночного загула во время священной Литургии – и ничего! Значит, можно?.. Может быть, Господь их всегдашнюю готовность умереть на поле боя принимает за проявление какой‑то особой верности, доблести, жертвенности?..

Наконец, на смену затяжной зиме, пришла весна – и в настроении гвардейцев появилось радостное возбуждение: скоро, скоро в поля! Только первое молодецкое веселье в лагерях изрядно подпортила погодка: зарядили мелкие дожди с туманами. В намокших палатках чинов и офицерских бараках печки отсутствовали, поэтому служивые грелись беготней на полевых учениях и водкой. Больше всего упражнялись в стрельбе. Иван, когда в первый раз лег животом на мокрый соломенный мат, едва сумел разглядеть в тумане мишень в шестистах шагах. Сзади ходил злющий похмельный поручик и учил правильно лежать, наводить мушку на цель в прорезь прицела, задерживать дыхание… Иван выстрелил первый раз и услышал вопль над ухом:

— Ты почему, такой–рассякой, не целишься как я учил? Думаешь, я позволю тебе патроны зря тратить?

Но тут сигнальный у мишени махнул флажком и крикнул:

— Девятка!

— А ну давай еще три выстрела! – чуть спокойней гаркнул поручик.

Иван, не целясь, «на вскидку» выпустил одну за другой три пули.

— Десятка и две девятки! – крикнул сигнальщик.

— А ты, братец, случайно не колдун? – оторопело выдохнул поручик.

— Никак нет, – ответил Иван, – просто охотник, стреляю сызмальства. А на охоте изготавливаться да целиться некогда, там у тебя только миг – или ты медведя в сердце, или он тебя когтями насмерть раздерет. Руки сами направляют винтовку и сами стреляют.

— Молодец, Стрельцов, – только и сказал повеселевший поручик.

Полевые учения давались Ивану на удивление легко. Когда сослуживцы ругались во время марш–бросков под дождем, он оставался дружелюбным, чувствовал легкое радостное возбуждение. Не пугали его и ночные походы по болотам – он легко ориентировался по звездам, по расположению веток на дереве – помогало ему охотничье чутьё. С интересом осваивал он стрельбу из новомодного пулемета и офицерского револьвера, даже научился управлять американской мотоциклеткой и немецким велосипедом, даже в английский футбол поиграл в охотку.

В августе Семеновский полк на гвардейских состязаниях «выбил» императорский приз. На вручение обещал приехать Государь, для чего на Военном поле выстроили полк, начищенный, сверкающий. Лишь на излучине Красносельской дороги появилась кавалькада автомобилей, командир полка скомандовал «на караул!», как грянул гимн «Боже, Царя храни». Государь в полковой форме стал обходить строй.

Чины замерли, вытянули шеи, офицеры по своей досадной привычке принялись шепотом обсуждать поведение Царя: почему он вглядывается в лица нижних чинов, а Свиту и офицеров почти не замечает, да и выправка у него не та, мундир сидит мешковато, без особого гвардейского шика… Только за десять сажень замолкли.

Иван разглядывал Государя с благоговейным страхом, как святой лик праздничный иконы в храме. Лучи вечернего солнца создавали над царственным челом тёплое сияние, звук его приятного голоса проникал глубоко внутрь. Увидев Ивана, Государь остановился и с видимым удовольствием стал его рассматривать.

— Как звать, молодец? – спросил Государь.

— Иван Стрельцов, Ваше Величество! – отчеканил гвардеец, сверкая синими глазами.

— Откуда родом?

— Из села Верякуши Лукояновского уезда Нижегородской губернии!

— Семья, детки есть?

— Есть Ваше Величество: жена Дуня, сын Тимошка и дочь Катенька!

— Как служит? – спросил Государь, слегка обернувшись к поручику.

— Отменно, Ваше Величество! Отличник! Стрелок от Бога!

— Распорядитесь выделить Ивану Стрельцову из «царской шкатулки» пятьсот рублей и перевести в дворцовую охрану, – сказал Государь кому‑то из свиты, что толпилась за его спиной.

Ивану в срочном порядке выдали нагрудный серебряный крест Семеновского полка, погоны унтер–офицера и препроводили его в Царскосельский дворец.

Так он поступил в распоряжение Дворцовой полиции, где стал именоваться «царским телохранителем». Никакой особой спецподготовки ему проходить не пришлось, только инструктаж, согласно которому он становился невидимкой – это повелось еще со времен Государя Александра Александровича: его раздражала явная опека охраны. Так что если он не стоял при полном параде на карауле во дворце, остальное время приходилось буквально ползать по кустам и сопровождать Царскую семью, передавая дозор от одной группы охраны другой. Эта по большей части скрытная, секретная служба научила Ивана терпению, молчанию и бесстрастию.

Когда Иван отослал домой деньги из «царской шкатулки», к нему приехала жена Дуня, проведать мужа, посмотреть на столицу и кое‑что прикупить детям и для домашнего хозяйства. Жандармский офицер тщательно проверил документы Дуни, допросил её и аккуратным почерком всё записал в журнал, чем весьма напугал деревенскую женщину и заставил её уважать мужа до страха. Ивану для размещения жены выделили квартиру и дали трое суток увольнения. Первые часы свидания Дуня уважительно приглядывалась к супругу. Она с пониманием приняла его суровую неразговорчивость, подчеркнутую аккуратность и новую для себя жесткость во взгляде. Уж она‑то в полголоса причитала: «Соколик мой ненаглядный, супружник родненький, гордость наша!» Но вот в квартире появилась прислуга – статная молодая женщина с миловидным черноглазым лицом в белом кружевном переднике, по–благородному, с приседанием поздоровалась, назвалась Милицей – и стала молча убираться и готовить обед.

— Это еще зачем! – возмутилась Дуня. – Я его жена, и я сама стану хозяйствовать при муже!

— Не положено! – хором сказали Иван с Милицей, как‑то очень уж дружно и слаженно.

Дуня поначалу‑то проглотила обиду и затихла, но в грудь её объемную, будто ядовитая змея, приникла ревность. Она даже обращаться к супругу стала по имени–отчеству. Прислуга быстро и привычно убралась, накрыла на стол по–городскому со скатертью, хрустальными салатниками и салфетками. Рядом с кареглазой энергичной Милицей Дуня чувствовала себя деревенской простушкой, неотесанной и пахнущей потом и сеном. Между ними – её законным супругом и этой молодкой – что‑то было! Они понимали друг друга с полуслова, их связывало одно государственное дело, очень важное и непонятное простой сельской женщине. Отведала Дуня столичных разносолов и еще больше пригорюнилась: уж больно всё было вкусно и непривычно, одно слово «по–царски». Ну ничего, думала она, скоро наступит ночь, и уж она сумеет восстановить святое супружеское единство!

Но не успели они доесть десерт – эту сладкую французскую трясучку под названием «бланманже»… Не успели вознести благодарственную молитву после вкушения трапезы…

…Как в дверь кто‑то резко постучал, и на пороге вырос вестовой.

— Унтер–офицер Стрельцов?

— Так точно! – вытянулся Иван, грохнув опрокинутым стулом.

— Вам надлежит немедленно явиться во Дворец в связи с чрезвычайными обстоятельствами! Гостья обязана удалиться сей же час!

— Что случилось, господин подпоручик? – спросил Иван вестового, отойдя с ним к окну.

— В Киеве стреляли в премьера Столыпина, – хмуро буркнул вестовой. – До окончания следствия мы все на военном положении.

Так прервалось долгожданное свидание. Так прервалось в жизни Ивана и Евдокии нечто очень важное, что им уже не удастся соединить никогда.

Дуня собралась восвояси и вернулась в село. Она даже не стала заезжать в столицу, не купила детям гостинцев. Евдокия вернулась в село с горькой обидой.

Не заходя в собственный дом, она постучалась в дверь избы, что стояла на краю, у самого леса. Ей открыл Бирюк в исподнем – одинокий мужчина, тайно воздыхавший о ней. Дуня ввалилась в сени, громко хлопнула дверью, зарыдала во весь голос и в беспамятстве упала Бирюку на дремучую грудь.

Дата добавления: 2015-06-26