Тёплый вечер

Когда так много позади

Всего, в особенности – горя,

Поддержки чьей‑нибудь не жди,

Сядь в поезд, высадись у моря.

("Приехать к морю в несезон…" И. Бродский)

Случаются иногда такие дни, такие вечера, когда вдруг остро, до сладкой боли в груди, чувствуешь приливы счастья – один за другим. Будто волны теплого, ароматного света накатывают и незримо обдают тебя с головы до ног.

Мы с братом Вадькой сидели на веранде и устало обменивались словами. Неважно какими – эти привычные звуки несли в себе забываемые чувства доброты и участия, они служили хворостом, который подкладывают в костер, чтобы огонь не затухал, чтобы еще и еще немного тепла получить самому и поделиться с ближним.

Вадим рассказывал о своей застарелой печали, о потере любимой жены и матери. Он знал о том, что это обязательно произойдет, он предчувствовал приближение беды, но когда уход любимых женщин, один за другим, пришли в дом и стали реальностью, он растерзал себя глубокой печалью, которая приходит от чувства вины, непоправимой. Мы с братом с некоторых пор стали далеки не только географически, но и духовно, однако – вот его теплая загорелая рука, обвитая фиолетовыми вздувшимися лианами вен, вот глаза с набрякшими веками над ввалившимися щеками в глубоких морщинах, худющие длинные ноги в шлепанцах, торчащие из просторных выцветших шорт – и это так близко, и это всё такое родное… Как теплая душистая ночь и закат, тонущий в морской воде, и тысячи звезд на просторном черно–фиолетовом небе, и далекий лай собаки, и веселое стрекотание сверчков и мелодия, льющаяся из выпуклых динамиков, и вечерняя печаль родного человека.

Два долгих дня мы пережидали непогоду, упрямо высиживая на веранде часы и дни, положенные шторму, завернувшись в полусырые ветхие пледы. Вадим просил не уезжать: «Не волнуйся, это ненадолго, видишь, вон там, на юго–западе уже появляются просветы синего неба, ты еще успеешь и позагорать, и вдоволь накупаться…» – «…И вдоволь напиться моей горечи» – продолжал я мысленно, жалея его и оставаясь еще на один, а потом еще на один – день, вечер и ночь.

А нынешним утром всё как‑то разом смолкло – шуршание дождя по брезентовому тенту и шиферной крыше дома, по листьям и каменистой земле; затихло волнение моря и завывание ветра в листьях деревьев и кустов; по тропинке вдоль нашего дома и чуть дальше по улице стали появляться люди, собаки, кошки, машины. Уже часам к десяти солнце нагрело землю, а морской бриз унёс клубы тумана, воспарившего над растениями – и всё вернулось на свои места: обволакивающая жара, радостные крики детей на пляже и музыка в многоликих кафе и шашлычных. Мы с братом медленно прогуливались по центральной улице, перекидываясь приветственными фразами с соседями и знакомыми, зашли на рынок.

Там, в стеклянной духоте, в толпе голодных отдыхающих мы бродили от мясного прилавка к овощному ряду, слушая людской гомон и песни юности из невидимых динамиков. Стоило мне обернуться к брату и вскинуть бровь, как он шептал на ухо: «Не узнал? Это «Лестница в небо» группы «Лед Зеппелин» – моя любимая». Мы выбирали свеклу и капусту под размышления Цеппелинов о возможности обменять золото на путь в небо, а чай с крекером – под просьбу «Не плачь», соответственно – творческого коллектива «Ганз эн Роузес». Наконец, вышли из музыкального парника на улицу, залитую солнцем и приятным ветерком, веющим с моря, и встали как соляные столбы, подставив влажные лица приятным струям теплой свежести. Мы стояли с тяжелыми сумками в руках, я предложил взять машину и быстро доехать до дома, брат просил еще немного пройтись и посидеть вон на той желтой скамейке или в том кафе под синими зонтами. Я мягкотело подчинялся, опускал сумки на цветные плитки аллеи, стоял, садился, брёл – так мелкими перебежками добрались мы до остановки междугороднего автобуса, где опять же присели «в холодку» под раскидистым платаном.

И вдруг в толпе пассажиров я заметил знакомое лицо, сутуловатую спину, длинные тонкие руки. Маша! Она, такая загорелая и грустная, усталая и покорная – стояла в центре бурной толпы и как всегда оставалась вне суеты, предаваясь чему‑то своему, то ли мыслям, то ли мечтам, то ли наблюдениям. Не отрывая глаз от девушки, бросил через плечо брату «я на минуту» – и ринулся в толпу. Не успел дойти, а она уж обернулась, будто ждала меня, и протянула навстречу золотистую руку с белым платком.

— Ну вот, наконец и ты, Арсюша! – запела она грудным голосом.

— Здравствуй, Машенька! Как же я рад тебя видеть. Все эти годы мне так не доставало тебя! Ну вот и мы…

— Да, да, я тоже по тебе соскучилась. Мне не хватает наших разговоров. Ты всегда меня понимал и старался утешить. Ты здесь отдыхаешь?

— Да, как и ты. У меня тут брат живет, я к нему приезжаю иногда, почти каждый год. Он совсем одинокий.

— Как я, как все мы… Только брату твоему, кажется, повезло гораздо больше других: у него есть ты и возможность поговорить с тобой. Я ему даже немного завидую…

То ли от пережитых неприятностей, то ли от ожогов горячего южного солнца, на лице Маши появилась паутинка морщин, они подобно линиям географической карты открывали историю жизни последних лет, проведённых вдали от меня. Вот эти носогубные морщинки рассказали о череде тоскливых дней, полных горькой печали; линии великолепного округлого лба запечатлели сонмище мучительных мыслей, осаждавших её; тончайшие бороздки, разбегающиеся от глаз, помнили сотни часов, проведенных за чтением книг. И только глаза, в усталых коралловых прожилках по большим выпуклым белкам… Да, эти прекрасные глаза – многоцветной искристой радужной оболочкой испускали, на самом деле, радужные лучи доброты, смирения, участия…

— Я постарела? – спросила она, заметив пристальное разглядывание своего лица.

— Даже если мы встретимся когда‑нибудь, а ты, седая, непрестанно будешь вправлять болтающуюся во рту вставную челюсть, – понесло меня по кочкам фантазий, – а от тебя будет пахнуть карболкой и кошками; даже если ты окажешься в инвалидной коляске с висящей на подлокотнике авоськой с объедками из столовой дома престарелых; а кожа твоя, вся в пигментных коричневых пятнах, станет как мятая оберточная бумага в хозяйственном отделе районного универмага, – я остановился, чтобы поглубже вздохнуть, – даже тогда я в этой старой никудышней развалине буду видеть пятнадцатилетнюю Машеньку, такую добрую, тёплую и по–детски доверчивую, которую я так…

— Спасибо, дружок! – наконец, промолвила она, погасив приступ смеха. – Только лучше бы нам почаще видеться, чтобы не доводить друг друга до… мятой оберточной бумаги, – она снова улыбнулась моим словам и стала серьезной.

— Ты же видишь, Маша, несмотря на наше взаимное притяжение, судьба разводит нас по разным уголкам вселенной. Только не было дня и часа в годы нашей разлуки, чтобы я не вспоминал тебя, не молился о тебе, о твоих близких. Я с тобой часто разговариваю, и ты отвечаешь мне. А несколько раз ты просто спасала мне жизнь…

— Ой, не пугай меня, Арсик!..

— Нет, нет, каждый раз ты вселяла в меня крепкую надежду, а я собирался в кулак и побеждал врагов. Да как же можно умереть, говорил я себе, не увидев тебя, не рассказав так много важного и интересного! Так что ты, Маша, всегда со мной. И эта застенчивая улыбка и радужное сияние глаз, и твой бархатный голос, и касание теплых пальцев и то ароматное светлое облако покоя и любви, которое с самого рождения окружает тебя, – оно будто и меня касается и окутывает, когда ты в мыслях, в молитвах приходишь ко мне. Мне очень повезло в жизни: у меня есть ты!

— И мне тоже!.. Ведь только у меня и больше ни у кого есть такой верный друг и заботливый братик, который знает обо мне и понимает меня больше, чем кто‑то другой.

Мы словно впрок насыщались нашей беседой – так много слов летало между нами, от губ к ушам, от глаз к глазам, от сердца к сердцу. Теперь у нас будет еще больше совместных воспоминаний. Теперь даже если нас разнесет в противоположные стороны вселенной, наш «беспроволочный телеграф» будет бесперебойно отстукивать слова дружбы, чистой любви, верности…

Время стоянки автобуса беспощадно таяло, словно мороженое, забытое на жаре. Полуденное солнце пронзало нас горячими лучами, от асфальта поднимался битумный жар. На Машином лице, на лбу, на верхней губе, выступили бисеринки влаги, на виске они собрались в каплю, которая медленно катилась по щеке, а она этого не замечала… Я, наверное, тоже с ног до головы вспотел от жары и волнения, во всяком случае, в какой‑то момент почувствовал, как тяжелая соленая капля ползет по ложбинке вдоль позвоночника… Только вся эта «физиология», эта удручающая телесность не имели никакого значения, уступив место разуму и душе, а уж они напоследок так старались успеть как можно больше…

Мы уже и сами не понимали, что говорили вслух, а что мысленно. Но даже когда автобус унёс Машу за горизонт, а потом наступила ночь и следующий день, и следующая неделя, месяц, год – мы по–прежнему стояли среди толпы на залитой солнцем улице южного поселка и говорили, говорили…

Как Марина, папа, мама? Хорошо? А как наша лавочка в углу дома у клумбы, под кустом сирени? Ты помнишь очаровательных старушек, которые там появлялись? А какой уют и вековая основательность от них исходила! Ну что такое, в конце концов, тот угол дома, а сколько в том пятачке огромного города вместилось наших переживания и мыслей?

А ты помнишь ту ассирийскую княжну? Ну да, «девочку–невесту» загадочной восточной красоты. Она себя несла, будто огромный бриллиант на золотом подносе, будто не ступала крохотными ножками, а парила над землей, неподвластная суете, не тронутая мальчишеской грубостью, девичьей завистью и старушечьими сплетнями. Она всегда улыбалась, но при этом никому и ничему, а будто своим потаённым мыслям, потому что большие глаза всегда занавешивали густые ресницы.

Только однажды она подняла на меня глаза и глянула в упор… Может быть, она смотрела не на меня, соседского мальчишку, а на досадную помеху движению, которую необходимо обойти. Но когда эти влажные черно–синие глаза на голубоватых белках взглянули на меня – знаешь, это как в омут вниз головой рухнуть – сразу и паралич и опьянение – это шокирует, околдовывает, или так действует девичья чистота и целомудрие? Что, вышла замуж? Трое детей? Собираются на ПээМЖэ в Италию?

А как там наша несчастная Гипотенуза? Неужто? Замужем? Молодец! Располнела, двое детей, муж физик, машина «Волга», а сама как матрона, как клумба – вся в цветах. Невероятно, что делает с людьми любовь! И старый Руслан еще работает? Да, сильное поколение, не мы…

Потом еще что‑то вспоминали и снова говорили – и не было конца словам, и не было им преград – ни в расстоянии, ни во времени.

— Маша, сейчас вас загонят в автобус. Ты, пожалуйста, дай мне свой нынешний адрес, я хотя бы напишу тебе. Можно?

— Конечно, дружок мой, конечно, родной… – И стала копаться в сумке. Достала записную книжку, чиркнула адрес, чмокнула меня в щеку, села в автобус и уехала.

Я остолбенел с бумажкой руке и глазел вслед оранжевому квадрату, умаляющемуся в точку. Всё, и точка пропала за поворотом. На моей влажной от пота щеке горел след поспешного поцелуя девушки, такой близкой и родной, такой безумно, недостижимо далекой.

Вот почему все последующий часы до глубокой ночи я чувствовал приливы счастья! Вот почему случились и шторм, и дожди и не отпускающая от себя ни на шаг печаль брата, и этот борщ и нежелание ехать в горку на машине, а непременно бродить с нагруженными сумками и сидеть то там, то тут. Всё не просто абы как, всё устроено свыше и выложено в гармоничную красивую мозаику из разноцветных кусочков отдельных событий, наших радостей и печалей. Слава Богу! Всё для того, чтобы мы с Машей снова были вместе, встали вместе, шли рядом! Мы будем писать друг другу письма, обмениваться словами, которые понесут от одного к другому весточки нашей детской любви, волны сочувствия, свидетельства дружбы.

— Ты что же, до сих пор любишь её? – Брат подсел ближе и положил теплую сухую ладонь на моё плечо. Голос его стал тихим, чуть хрипловатым, изо рта пахло борщом и чесноком. Пальцы сжали мое плечо, глаза ползали по моему лицу и вдруг опустились. – Не понимаю. Столько лет прошло. Она ведь давно с другим.

— Странно то, что ты говоришь, – вздохнул я. – Если любовь настоящая, она не зависит ни от времени, ни от места, ни от союзов с кем‑то. Она просто есть и всё. Она родилась в мою седьмую весну и уйдет вместе со мной туда, в вечность. Потому что любовь – это и есть вечность, наше всеобщее будущее.

— Опять ты говоришь загадками. – Вадим глубоко вздохнул и снял руку с моего плеча, отсел и налил себе еще половник ярко–красного супа. Его покойный отчим родом из Полтавы, помнится, даже ночами просыпался, чтобы схарчевать миску борща, литра на полтора.

А утром я отстоял литургию, заказал панихиду и сорокоуст. Вышел из храма, слегка пьяный от тесной, влажной духоты и чуть не столкнул Вадима: тот стоял на паперти, вальяжно опершись на чугунную ограду, жмурясь от солнца, в скрещенных волосатых худющих ногах его лежала сумка. Оказывается, он собрался на кладбище «навестить мать», и мы наконец‑то отправились туда вместе. Тряслись в душном раскаленном автобусе, плелись под жарким полуденным солнцем в гору среди виноградников по каменистой пыльной дороге, ступили в заросли колючего кустарника, корявых деревьев с шипами – и вдруг оказались среди крестов и памятников, утонувших в густой высокой траве.

Быть может, это единственное место захоронения, где я никогда не чувствовал печали. Эти южные люди умеют как‑то по–особому комфортно обустраивать не только жизнь, но даже смерть – вон как тут по–домашнему уютно. Здесь и плачется приятно, и вздыхается легко и глубоко, и поминальная тризна вкусна и обильна, с обязательным красным вином, на крохотных металлических столиках, врытых в каменистую землю, на жестких скамьях… Отсюда не хочется уходить, здесь легко и радостно вспоминаются почившие родственники, друзья – видимо, они оттуда, из незримого далёка, посылают нам свою благодарность, а мы просто пронизываемся радостью и с удовольствием проживаем её, не желая завершения.

А дома продолжилась поминальная тризна. Брат передвинул складной стол в комнату, где при жизни спала его мать. Здесь отовсюду на нас смотрели её добрые чуть насмешливые глаза – с фотографий разных лет в рамках по стенам. А вот та самая икона, которую я по её просьбе выслал по почте. В те времена этот образ Пресвятой Богородицы был достаточно редким и назывался необычно – «Благодатное небо», уменьшенная копия огромной фрески в Киевском Владимирском соборе, который расписывал Васнецов.

— Ты чем‑нибудь облил икону? – спросил я, разглядывая облако блестящих маслянистых капелек по обоям вокруг киота.

— Ну, что ты, как можно! – возмутился Вадим. Подошел, взгромоздил очки на нос и стал в упор рассматривать икону и росу вокруг. – Эти капли только сегодня появились. Раньше их не было.

— Так это мироточение! – догадался я, пробуя на ощупь и на вкус густые маслянистые капли, вдыхая приятный цветочный аромат. – Это мама твоя нас из Царствия Небесного приветствует. Видно приятно ей, что мы встретились и помянули её добрым словом.

Густая ночная тьма опустилась на влажную землю. Я потянулся всем телом, глубоко вдохнул ароматный туман и с удивлением понял, что усталость прошла, спать совершенно не хочется – значит, впереди бессонная ночь, полная молитвы, покоя и воспоминаний. После завершения «правила на сон грядущим» как‑то сам собой открылся покаянный канон, затем кафизма – и вот уже дочитываю акафист. Наконец, молитвослов закрыт и свеча догорела, оставив в воздухе сизую ленту дымка и запах растопленного мёда. В наступившей тишине едва слышно шелестело моё собственное дыхание, пульсировала кровь в ушах и посапывал за перегородкой спящий брат. Сама собой струилась по гортани Иисусова молитва, я перестал чувствовать своё тело и замечать то, на что смотрели глаза. Всё внимание обратилось куда‑то вглубь, в таинственную область души, где продолжают собственную жизнь мои друзья, родичи, предки.

Будто из утреннего тумана проступали размытые силуэты людей, слышались обрывки фраз, отзвуки неясных движений. Меня словно не стало, только человеческая любовь, как отражение Божией любви, жила во мне, вокруг меня, разливая по моей вселенной живительные токи немеркнущего света. Вспыхивали картинки тех мест, где я чувствовал себя счастливым, из облака света выходили один за другим люди и словно продолжали на миг прерванный рассказ, прилетали волны ароматов, тепла или прохлады, звуки природы и даже касания собачьего языка и кошачьего пушистого бока, упругая воздушная волна от пролетевшего поблизости голубя и вкус новогодней мандаринки на языке.

…И наконец, я вернулся в школьный актовый зал, где среди бала старшеклассников сидел за столиком, пил кофе и разговаривал с той единственной девочкой, с которой чувствовал себя счастливым.

— Умоляю, Арсюша, не волнуйся за меня, – сказала Маша. – Я вовсе не нуждаюсь в охране.

— Прости, но мне кажется, что это или самонадеянность, или беспечность. Оглянись, Маша, – вокруг немало злых людей. И с чего ты взяла, что их зло не обратится на тебя?

— Ты, пожалуйста не думай, что я так уж наивна и слепа. Всё я вижу. Только… Как бы это объяснить… Я живу будто в крепости, знаешь, в такой неприступной, как старинный замок со рвом и высоченными крепостными стенами с целым войском охраны, с подземными ходами и тайным выходом к реке или в чащу леса, чтобы скрыться от неприятеля.

— Сказки всё это! Да ты сама себя послушай!

— Ну, это я так, образно. Не обижайся. Просто прошу тебя, будь за меня спокоен. Ладно?

— Не могу…

— И все‑таки попробуй поверить мне. Не волнуйся.

Я увидел, как в актовый зал вошел Виктор, исполнил «королевский» танец и направился к Маше. Мне ничего не оставалось, как поспешно встать. Пригласил неказистую робкую девочку Надю на танец, а сам непрестанно наблюдал за Машей и Виктором. Вот он разорвал отношения с Жанной, вот он осадил Гипотенузу, а вот и Машу пригласил на танец.

Всё идет по плану! Чем хорошо танцевать с Надей, так это возможностью молчать и думать. Дело в том, что я со страхом и волнением с некоторых пор наблюдал, как Маша расцветает и неумолимо превращается в красавицу. Меня не оставляло ощущение опасности, которая сгущалась над её милой головкой. Я видел, как она стала привлекать внимание парней и даже мужчин, при этом среди них встречались ушлые ловеласы, отпетые циники, да и просто бандиты, способные на любое насилие.

Да, я боялся за Машу! Сам я не мог постоянно находиться рядом с ней, да и толку от меня, как от телохранителя – на ломаный грош. …Ибо немощен и тщедушен аз есмь. И вот однажды ночью меня посетила гениальная идея! Кто самый крутой и благородный парень в нашем дворе? Понятное дело – Виктор! И тогда я, переступая через собственную гордость, умирая от ревности, дождался его и подошел однажды к супермену. И всё объяснил. Виктор даже не усмехнулся, не посмеялся над моими страхами, но очень серьезно кивнул и сухо пообещал приглядеть за Машей.

Знал ли я!.. Мог ли я предположить, что этот с виду невинный «пригляд» обернётся таким!.. Виктор присмотрелся к девушке, разглядел набирающую силу красоту – да и влюбился. А я обнаружил в себе страшную злую силу – ревность. Она сжигала меня изнутри, она не давала покоя. Конечно, мне стало известно от того же Виктора, что Фрезер положил глаз на Машу и даже имел нахальство потребовать у неё свой пресловутый «налог» – право первой ночи. Знал я и о противостоянии Виктора этому бандиту. И уж конечно понимал, что мне бы с этой бедой не справиться. Но чтобы Виктор так насмерть влюбился в Машеньку и даже решил сделать ей предложение – такого от бесстрастного и даже внешне холодного супермена я никак не ожидал.

Нет, Маша не изменилась в отношении ко мне, она по–прежнему была со мной ласкова и дружелюбна, но я чувствовал, как часть её души навеки закрылась от меня. И понял довольно неприятную для себя вещь – я потерял девушку, как будущую невесту и теперь могу рассчитывать только на дружбу с ней.

С раннего детства на девичьем лице поселилась едва заметная улыбка. Исчезли страх, подростковые перепады настроения, изматывающий голод поиска смысла, нечаянные обиды, слякотная злость, ядовитые подозрения… Лишь только черная тучка подлетала к сердцу, как сознание заполнял океан небесной синевы, и вспыхивало солнце – и туча уносилась прочь. …И сам Господь улыбался ребенку солнечной отеческой улыбкой.

Девочка пыталась разделить эту огромную радость с мамой, папой, сестрой, но они только пугались и даже как‑то попытались показать её врачу. Бабушка кивала седой головой и засыпала. А однажды Маша увидела на моей физиономии слабое отражение собственной улыбки и доверилась мне. Она подсела ко мне в школьной столовой и за супом с фрикадельками рассказала о самолете, об иллюминаторе и синем чистом небе там, на высоте.

— Знаешь, Маша, – сказал я тогда, промокнув губы салфеткой, – мне это известно с первого класса.

— Что известно?

— Первого сентября ты стояла перед школой в белых бантах, с букетом белых лилий. И улыбалась так, будто солнце в тот день светило только тебе. Я смотрел на тебя, а в голове звучало: «Эту девочку Бог поцеловал!»

— Так, значит, ты всё, всё знаешь? – сказала она и подарила мне самый дорогой, самый ценный подарок – персональную улыбку.

— Знаю только это и больше, пожалуй, ничего существенного, – признался я и опустил глаза.

— Значит, я могу тебе доверять!

— Да! Можешь. Конечно…

Мне довелось наблюдать, как Маша из тоненькой девочки превращается в худенького подростка, потом привыкала к своему новому телу, отчаянно сражалась с прыщами и жирным блеском на лице, стала поправляться, её движения, угловатые и неуклюжие, понемногу стали приобретать плавность. Я будто наблюдал, как нескладный утенок превращается в прекрасную белую лебедь. Только что мне телесные превращения, когда на её прекрасном лице я непрестанно видел таинственное сияние небесной улыбки, почти незаметное для других, но такое притягательное для меня.

Во время того «весьма серьезного» разговора Маша была очень ласкова ко мне, она мягким голосом, бережно, напомнила о своём «солнечном полёте». Потом объяснила, откуда это было и от Кого. Да, от Бога! Это Он избрал Машу для какой‑то только Ему ведомой цели и создал над её светлым челом Покров. Бог Сам защищал Машу! А уж какой «инструментарий» Господь избирал для её защиты – дело десятое, главное было вот что: её смирение, её любовь к Богу и к ближним, её терпение и вера.

В ту минуту и пришло ко мне открытие! Маша стала Божией избранницей и первой открыла дверь, ведущую в Царство Небесное, где существуют совсем отличные от земных законы – вышеестественные по действию, совершенные по замыслу, божественные по происхождению. И сама суть этой новой вселенной – в таинственной и непостижимой вечной любви.

Маша вошла в открытые двери нового мира, оглянулась и протянула руку мне: идём вместе! И я доверился и пошел вслед за ней, рядом с ней, крепко сжав тёплую ладошку её тонкой хрупкой руки.

С той минуты мы с Машей стали обладателями своего собственного мира, который созидали вместе с Творцом и Учителем. И неважно, где мы находились, с кем общались, – отныне мы носили в себе собственную бескрайнюю вселенную, в которой вечно светило наше солнце, наши звёзды, цвели наши цветы – и всё это сияло и благоухало так, как это было необходимо нам. Куда бы мы ни приехали, собственная вселенная всюду сопровождала нас, окружая незримым огненным сиянием наши тела и души.

После осознания столь важного открытия, ревность исчезла из моей души. Наши отношения с Машей поднялись на ту высоту, откуда сиюминутные страсти казались несущественной мелочью. Да что там – наша чистая любовь обрела вечность и стала неподвластна географическим и временным границам, воздействию мирских союзов и агрессии извне. Наша любовь стала неприкосновенной.

Дата добавления: 2015-06-26